В маленькой операционной было светло, как днем. Комната походила на образцовую бойню. На полу стояли ведра с ватой, пропитанной кровью,
вокруг были разбросаны бинты и тампоны, багрово-красный цвет торжественно и громогласно бросал вызов безмолвной белизне. Вебер сидел в
предоперационной за лакированным стальным столиком и что-то записывал; сестра кипятила инструменты; вода клокотала, электрический свет,
казалось, шипел, и лишь тело, лежавшее на столе, было ко всему безучастным — его уже ничто не трогало.
Равик принялся мыть руки жидким мылом. Он мыл их с каким-то угрюмым остервенением, будто хотел содрать с них кожу.
— Дерьмо! — пробормотал он. — Гнусное, проклятое дерьмо!
Операционная сестра с отвращением посмотрела на него. Вебер поднял голову.
— Спокойно, Эжени! Все хирурги ругаются. Особенно если что-нибудь не так. Вам пора бы к этому привыкнуть.
Сестра бросила инструменты в кипящую воду.
— Профессор Перье никогда не ругался, — оскорбленно заявила она. — И тем не менее спас многих людей.
— Профессор Перье был специалистом по мозговым операциям. Тончайшая, виртуозная техника, Эжени. А мы потрошим животы. Совсем другое дело. —Вебер захлопнул тетрадь с записями и встал. — Вы хорошо поработали, Равик. Но что Поделаешь, коли до тебя орудовал коновал?
— Все-таки... иногда можно кое-что сделать. Равик вытер руки и закурил сигарету. Сестра с молчаливым неодобрением распахнула окно.
— Браво, Эжени, — похвалил ее Вебер. — Вы всегда действуете согласно инструкциям.
— У меня есть определенные обязанности. Я не желаю взлететь на воздух. Здесь спирт и эфир.
— Это прекрасно, Эжени. И успокоительно.
— А некоторые таких обязанностей не имеют.И успокоительно.
— А некоторые таких обязанностей не имеют. И не хотят иметь.
— Это в ваш адрес, Равик!
— Вебер рассмеялся.
— Нам лучше всего удалиться. По утрам Эжени весьма агрессивно настроена. А здесь нам все равно
больше нечего делать.
Равик взглянул на сестру, имевшую определенные обязанности. Она бесстрашно встретила его взгляд. Очки в никелевой оправе придавали ее пустому
лицу выражение полной неприступности. Оба они были людьми, но любое дерево казалось ему роднее, чем она.
— Простите, — сказал он. — Вы правы.
На белом столе лежало то, что еще несколько часов назад было надеждой, дыханием, болью и трепещущей жизнью. Теперь это был всего лишь труп, и
