Не сдержался

{}

Я часто спрашивал себя, почему я дружу именно с тобой, сверх-сильным бесчувственным мужланом. Иной раз ответом служило что-то вроде: «Будто кто-то другой готов сносить меня» или «Ты в нашей дружбе сила, а я — мозг, и мы отлично подходим друг другу», но со временем первая часть фразы начала сама собой пропадать, улетучиваться в никуда, помахав ручкой на прощанье со словами: «Сайонара, суки,», так же как и мое единственное достоинство — мозг. Когда ты рядом, все летит к чертям, а все тело гудит, в голове сплошная «мы отлично подходим друг другу», а твой образ все никак не уходит. Ога Тацуми, уголовник, грубый, бесчувственный мужлан, от которого шарахаются все и вся, ты — мой мир. Ты — моя вселенная. Мне кажется, когда ты пойдёшь в тюрьму после выпуска, ведь только туда может попасть кто-то вроде тебя, я последую за тобой, сброшу кого со скалы, попытаюсь обокрасть банк или ещё чего, все равно. Тацуми. Вроде бы совсем не мелодичное, совершенно обыкновенное, в меру популярное имя, да? Одно лишь звучание приводит в экстаз. Тацуми. Одна лишь мысль о владельце этого имени бросает в крупную дрожь, а из-за напряга лопаются капилляры. Знаешь, а я заметил, что крайне редко называю тебя по имени. Может, я... боюсь? Боюсь, скажем, растечься лужицей, так и не спустив со своим губ последний звук. Ога Тацуми.
Я делал вид, что мне ты нужен только ради защиты. Я делал вид, что это ты без меня жить не можешь. Я делал вид, что, нуждайся какая-нибудь длинноногая красавица в помощи и ты, я бы выбрал ее. Но все это не так. Каждый день, каждый час, когда ты рядом со мной, я ухмыляюсь, будто ничего не происходит, но сердце стучит, разрывая грудную клетку. За все это время сколько рёбер я сломал одним биением несчастной мышцы?
Ога Тацуми, я бежал, сломя голову, кликая королеву, но душа поминутно отправлялась в чертово приключение в пятки и обратно. Фуруичи Такаюки и «ща кончу оттого, что держу руку Оги». До чего я опустился? Центральное место в этой проклятой какофонии мыслей, словно икона в церкви, занимает образ рельефного торса. Я и сам не заметил, как придурковатая улыбка начала вырастать на лице при одном упоминании тебя. Как это у тебя получается? Твоя жестковатая ладонь необъятных размеров так идеально лежит в моей... можно я ещё раз буду бежать, сломя голову, навстречу королеве, держа в своей руке твою? Даже королева не нужна. И весь этот мир не нужен, пропади он пропадом, со всеми его заморочками, самыми сильными бандитами, повелителями тьмы и приставучими девчонками: лишь ты, да я, по старинке, чтобы ты травил свои байки, а я все говорил, чтоб ты не врал.
— Мало тебе для счастья надо, — сказал однажды я.
И действительно, твоё счастье — побить какого-нибудь зазнавшегося ублюдка, заставить его кланяться тебе и вытряхивать карманы, отдавая тебе последние деньги. А моё... мое счастье недостижимо. Возможно, я когда-нибудь испытаю счастье, но только сменив мечту. Накрыв твои вечно злобно ухмыляющиеся губы своими, притронувшись к выпирающим ключицам, провести пальцем ниже, огибая мышцы, рельефный торс, спустить руку к паху — это то, чего я так неустанно желаю. Хочу целовать тебя, дергая за нерасстегивающийся ремень. Я хочу почувствовать тебя, твоё тепло каждой клеточкой своего тела, внять твоему звуку каждой фиброй своей души, если таковая имеется. А ты не знал, у каждого человека есть свой звук, музыка. Если постараться, можно услышать его, прикасаясь к человеку. Услышать не ушами, а душой. Этой эфирной кучкой ничего, обитающей нигде, но, тем не менее, существующей. Но нет, ты ведь Ога Тацуми, а я — Фуруичи Такаюки, отстойный недолавелас, потаённо мечтающий о пацане.
Сколько раз я пытался внушить, хотя бы себе, что я не пидр? Сколько восклицаний было кинуто в сторону этого приставучего громилы и сколько стонов прозвучало за моей запертой дверью, когда в голове всплывал именно твой образ? Можно мне тебя поцеловать?
Твоя извечная ухмылка... почему так не могу я? Почему такие идеально-грубоватые черты лица вечно ходят непонятно где и занимаются непонятно чем, калечась? Почему я не могу прижаться к тебе всем телом?
Но вот, ты делаешь несусветную бредовину, сводя меня с ума. Либо сейчас ты сведёшь меня с ума окончательно, либо ты сейчас заржёшь как конь. Я склоняюсь ко второму, но и это неплохо: мне нравится твой смех. Пробирающий до мозга костей гогот, отдающийся в голове пульсацией. Ты приближаешься. Я истерично смеюсь. Мы всегда так делаем, так? И вот ты уже встал впритык — ближе некуда. Я отшатываюсь назад. Тебе стоит поработать над своей нелепой целеустремлённой походкой уж точно. Что ты делаешь? Какого черта ты, чертов долбан, творишь? Что ты со мной делаешь, агрессивный примат, я не опущусь до того... чтобы дышать неглубоко и сбивчиво. Ладно, с кем не бывает? Постоянно только так и дышу!
— Фуруичи?
Я бы отозвался, но ощущение, будто если я сейчас попытаюсь хоть пискнуть, это все улетучится за тридевять земель и твоё дыхание уже не будет обжигать мою кожу.
— Что? — не знаю, кто сказал это моим ртом, но это был точно не я.
— Можно я...
Почему я молчу? Почему я не прыгаю к тебе на шею, как представлял это столько раз, не целую тебя, вопя на весь дом: «Презики в прикроватной тумбочке!», почему я стою как вкопанный и пялюсь... прямо в твои глубокие чёрные глаза. Можно я буду тонуть в этой бездне ещё вечность-другую?
— Трахнешь меня? Конечно. — и опять кто-то произнёс собрание непонятных моему кипящему мозгу звуков моим ртом.
Тонкие, длинные пальцы пробираются под футболкой, отправляя свору мурашек по моему телу. Ты только лишь притронулся, а я уже готов стонать, что ты со мной делаешь, Ога Тацуми? Я весь горю, но, тем не менее, чувствую прохладные губы на своих. Как это у тебя получается? Как получается оставаться столь непоколебимым в тот самый момент, когда ты сам же скидываешь с меня треклятую футболку? Я сниму твою, подумал я, но, лишь коснувшись накачанной спины, почувствовал, что силы меня покидают. Ога Тацуми, если в сексе можно победить, то ты уже меня уделал. Ты углубил поцелуй — мои ноги подкосились. Благо, прямо за мной была постель, подумал бы, не сварись моя серая масса в собственном соку. Я начал своё грандиозное падение — ты меня подхватил, замедлив мой спуск. Я повторил попытку снять проклятый предмет одежды, и попытка наконец увенчалась успехом, несмотря на то, что рукой я больше пошевелить не смогу — настолько сильно она дрожала. Твой язык пришёл в гости к моему и уже хотел с ним взаимодействовать, но нет, я не могу — пелена, стоящая перед глазами туманом, не позволяет мне даже подумать о том, чтобы шелохнуть хоть чем-то. Но тут мой язык сам собой касается твоего. Нет, сегодня определенно кто-то мной управляет. Твоё ровное дыхание все же чуть учащается, когда мой, вроде обмякший и немощный, язык переплетается с твоим. Можно я поцелую твою ключицу? Широкую грудь? Можно я обведу каждый твой кубик своим языком, потихоньку стягивая с тебя штаны? Я могу считать молчание знаком согласия?
Я толкнул тебя, несильно. Ты удивился. То, чего я и хотел... . Воспользовавшись ситуацией, я перекинул тебя на постель, теперь оказавшись сверху. Если секс — это война, то она ещё не проиграна. Я возобновляю тот поцелуй, что так опрометчиво разнял, участвуя в нем хоть чуть активнее. Я бревно, да? Согласен. Бревно во всех смыслах, которое никак не может отдышаться, лишь подметив тебя издали. Бревно, которое уже давно лелеет надежду хоть украдкой коснуться идеальной попы, спящего на животе, тебя. То бревно, что прямо сейчас вовсю хозяйствует языком у тебя во рту, да, это я.
Не знаю, сколько кило/мега/гига/что-там-ещё-есть-в-этой-долбаной-физике Ньютонов энергии понадобилось, чтобы просто отпрясть от твоих сочных губ, но я осилил эту непостижимую задачу. Я начал с щеки. Мое пристрастие — каждый раз, видя твои отсутствующие щеки, борюсь с неимоверным желанием коснуться именно их. Странный фетиш, да? И про него я тебе, возможно, когда-нибудь расскажу. Затем шея. Твоя длинная шея всегда поражала, и речь идёт не только обо мне. Какие-то непонятные тетки пожирают глазами шею, которую сейчас целую, где-то засасывая, где-то легонько покусывая, Я! Я! Фуруичи Такаюки! Человек, покоривший всё и вся одним махом!
Ты, верно, сейчас совсем красный, да? Ты ведь ненавидишь бездействовать, ненавидишь, когда ты должен просто лежать и, по возможности, сильно не мельтешить, а сейчас, когда я веду, ты чувствуешь дискомфорт. Я даже чувствую, как ты весь сжался. Я должен это исправить. Дробь моих непрекращающихся поцелуев переезжает чуть ниже: теперь я целую твой торс. Твои идеальные мышцы, Аполлон во плоти, никто иной. Ты ведь ничего не делаешь, так ведь? Не тягаешь гантели, не бегаешь по утрам, да что уж там, ты даже не отжимаешься. Как тогда я сейчас могу водить пальцами правой руки по твоим восьми кубикам пресса, а языком выводить пируэты по накачанной груди? Чертов Ога, почему ты так идеален?
Я ненавижу эту белиберду насчёт «одной рукой я сжал один сосок, а другой посасывал другой», но я просто не мог упустить такую возможность, поэтому просто вынужден был укусить розовенький, смачненький сосочек своего друга. Я укусил лютого Огу за сосок, как заба... ой, а это штаны? Я и сам не заметил, что моя правая рука сама собой спустилась на твой пах. Ну, что же, как не поддаться такому явному языку моего горящего желанием тела? Правильно, никак. Я потихоньку спускал с бедер твои серые домашние треники (боже, как же давно я хотел тебя их лишить), отвлекая твоё внимание поцелуями, эхом разносящимися теперь по прессу. Самый внимательный в моей жизни человек, сам Ога Тацуми, так и не заметил, когда с него стянули штаны.
Помнишь я говорил о твоём ровном дыхании и вполне вероятном безразличии? Я ошибался. Только сейчас, к своим шестнадцати годам я понял, что всю правду о человеке говорит его пенис. Когда он возбуждён, когда спокоен, когда он безразличен, и даже, когда волнуется или злится. Спокойным оставалось только лишь твоё дыхание, врунишка. Знаешь этот прикол про утро и солнце? Так вот, твое светило явно достигло своего апогея, продолжая тянуться «к солнышку».
В голову пришла одна из тех шуток, что мы обычно травим.
— Ты хуем зигуешь, что ли...
— Фуруичи!
Не сдержался...