Последний лист

Глава 1

Мери перевернёт ещё одну страницу и пробежит по ней взглядом. Она чуть-чуть не поспеет за самой собой и, удовлетворённая скоростью букв, летящих перед глазами, закроет книгу. Дочитай она её, был бы другой эффект — правда, это зависит и от самой книги. Но пока она лишь на середине, и мысли её на этот счёт перемещаются хаотично. Только толчок вперёд — и вот, книга дочитана. Остановка — и жди ещё сто лет.
     Солнца не было, не было неба и мира за окном. Одна только зала с тяжелыми портьерами, не было даже дома. Она здесь — и весь мир здесь.
     Мисс?
     Мисс?
     Мери не ответит.
     Мисс?
     «Неужели так сложно утопить свой писклявый голос сейчас, сию же секунду, в омуте тихого дома? Потому что...».
     Она так хочет, вот почему. Это естественно, это так очевидно, почему бы не зарубить это себе на носу?..
     Мисс?
     Мери вскочит со стула, чуть не опрокинув его, и рывком кинется к двери, чтобы раскрыть её и одарить смачной пощечиной служанку. Но за секунду ветер, которого не существует, влетит в комнату и появится на самом деле, он качнет прядь девушки, нашёптывая слова совести, которая обитает за тридевять земель.
     Ну конечно! Это также очевидно, как очевидно её желание. Есть ещё одно желание — желание служанки. Ясно, что она терпит её вспыльчивый нрав только из собственных корыстных соображений, а не горит желанием получить от неё трепку. Мери прекрасно это понимает. Прекрасно понимает совесть, принятую за шёпот, влетевший в комнату с ветром. Но за секунду — поздно. И теперь уже дверь непременно раскроется, щека покраснеет от жгучей своенравной ладони. Никто не произнесёт ни слова. Все привыкли.
Всё повторится в тот вечер чуть не с сотню раз. Снова, раз за разом, что вечером, что днём, — и только утром все отдыхают, никто не слышит шлепков и ударов, выпадов и вскриков. Мери утром ещё спит.

Она родилась в семье, где не должна была родиться, — такова была её история на первый взгляд. Но если копнуть глубже... Дело было так.
В лютый холод, в морознейший зимний день в одном из лучших особняков Англии родилась девочка. Её назвали Мери, и с тех пор Мери стала центром всего дома. Она была послушна, нежна и кротка, как птенчик. Мери была бледной девочкой — и по виду, и по характеру. Она пела, играла на фортепиано, писала портреты, вышивала, но только так, как требовало того воспитание. Без таланта, без рвения, без вдохновения — просто по расписанию. Она не была ленива, по крайней мере, так о ней думали. Как её приучили — так она и жила. Без малейшего энтузиазма со своей стороны, слишком послушная для своего возраста, она выполняла все предписанные нормы. Мери не высказывала новых идей, но и не отказывалась выполнять заданное. Нельзя было сказать, нравится ей её образ жизни или не нравится, но, улыбаясь дежурной улыбкой матери по утрам и отцу по вечерам, она неизменно заверяла всех: «Сегодня чудесный день».
     Так продолжалось до шестнадцатилетия Мери. А в шестнадцать она умерла.
День выдался непогожим и непригодным для прогулки верхом. Кроме того, день совершенно не подходил для праздничного пикника в честь дня рождения. Но Мери, не привыкшая смотреть на препятствия, а делать все только по расписанию, не посчитала это проблемой. Дальше — лошадь, грязь, овраг. Никто не стал ворошить это событие, потому что, ясное дело, был несчастный случай. И бедная Мери лежала в своём дорогом гробу с переломанными костями и неестественно выгнутыми пальцами. Такая же бледная, как всегда — разве что немного синее — она лежала, точно живая. Казалось, вот-вот дрогнет веко, и Мери, вежливая от природы, нежно поздоровается с матерью и выразит надежду, что той не пришлось долго стоять над ней, ожидая, пока она проснётся.
   Но нет. Мери на этот раз не распахнёт свои глаза, и губы её не изогнутся в мягкой улыбке — она не проснётся.
     Дом содрогнётся от судорожного рыдания, заволакивающего все комнаты до одной, просачивающегося в самые укромные уголки и местечки — оно эхом будет отдаваться в нем много лет. Потому что плачет мать. Потому что мать потеряла дитя.

     Но время идёт, время лечит. Невообразимая печаль переходит в тоску, а сердце иногда бьется лишний раз, когда взгляд падает на дверь Мери, на её картины и книги.
     Вот и все. Только это и больше ничего не напоминает об утрате. Одна мать иногда утыкается в подушку, сжимая её в железных объятиях до самого рассвета, предаваясь колким воспоминаниям — стершимся воспоминаниям.
     Теперь есть другая девочка — девочка, живущая в доме, другое существо, собирающее восхищения — и единственный человек, который не помнит ужасной трагедии.
     Кэтти родилась за год до смерти Мери и, уж конечно, своей сестры не знала. С самого детства она была живее и веселее сестры, самый веселый человек во всем доме. Любила она нежнее и проникновеннее, а ненавидела яростнее. Она была чувствительнее своей сестры, равнодушной от природы. Кэтти стала истинным утешением родителям после смерти Мери, хотя все-таки росла она и воспитывалась, окружённая неизменным трауром.
Кэтти, в отличии от сестры, терпеть не могла книги и шитьё. Она никогда не сидела на месте и, как ни странно, никогда не каталась на лошадях. Стоило кому-нибудь предложить ей такое развлечение, она сразу отвергала его, не желая даже смотреть на животное. Родители привыкли видеть в этом проявление смутного предчувствия смерти сестры, а сама Кэтти, не знавшая о связи лошади и смерти Мери ничего, хранила в сердце маленькую иголочку, дёргающуюся при малейшем напоминании о животном.

     Шло время. Кэтти росла. Уже совсем скоро она дорастёт до сестры, застывшей неизменно молодой. Уже совсем скоро...

— Убрать лошадей! Убрать всех лошадей! Мисс Кэтти, идёт мисс Кэтти!
Завтра Кэтти исполнится шестнадцать. Родители, нежно любящие свою младшую дочь и загнанные суеверным ужасом после смерти Мери, предприняли все меры, чтобы завтра Кэтти не увидела ни одной лошади и, хотя девочка никогда не питала особой любви к этим животным, они сделали все, чтобы и завтра внезапное желание прогулки на лошади не охватило её существо.
Завтра Кэтти должна будет сидеть дома.