Обломов(Иван Гончаров)

XII

Он побежал отыскивать Ольгу. Дома сказали, что она ушла; он в деревню — нет. Видит, вдали она, как ангел восходит на небеса, идет на гору, так легко опирается ногой, так колеблется ее стан.Он за ней, но она едва касается травы и в самом деле как будто улетает. Он с полугоры начал звать ее.Она подождет его, и только он подойдет сажени на две, она двинется вперед и опять оставит большое пространство между ним и собой, остановится и смеется.Он наконец остановился, уверенный, что она не уйдет от него. И она сбежала к нему несколько шагов, подала руку и, смеясь, потащила за собой.Они вошли в рощу: он снял шляпу, а она платком отерла ему лоб и начала махать зонтиком в лицо.Ольга была особенно жива, болтлива, резва или вдруг увлекалась нежным порывом, потом впадала внезапно в задумчивость.— Угадай, что я делала вчера? — спросила она, когда они сели в тени.— Читала?Она потрясла головой.— Писала?— Нет.— Пела?— Нет. Гадала! — сказала она. — Графинина экономка была вчера; она умеет гадать на картах, и я попросила.— Ну, что ж?— Ничего. Вышла дорога, потом какая-то толпа, и везде блондин, везде... Я вся покраснела, когда она при Кате вдруг сказала, что обо мне думает бубновый король. Когда она хотела говорить, о ком я думаю, я смешала карты и убежала. Ты думаешь обо мне? — вдруг спросила она.— Ах, — сказал он. — Если б можно было поменьше думать!— А я-то! — задумчиво говорила она. — Я уж и забыла, как живут иначе. Когда ты на той неделе надулся и не был два дня — помнишь, рассердился! — я вдруг переменилась, стала злая. Бранюсь с Катей, как ты с Захаром; вижу, как она потихоньку плачет, и мне вовсе не жаль ее. Не отвечаю ma tante, не слышу, что она говорит, ничего не делаю, никуда не хочу. А только ты пришел, вдруг совсем другая стала. Кате подарила лиловое платье.— Это любовь! — патетически произнес он.— Что? Лиловое платье?— Все! я узнаю из твоих слов себя: и мне без тебя нет дня и жизни, ночью снятся все какие-то цветущие долины. Увижу тебя — я добр, деятелен; нет — скучно; лень, хочется лечь и ни о чем не думать... Люби, не стыдись своей любви...Вдруг он замолчал. «Что это я говорю? ведь я не за тем пришел!» — подумал он и стал откашливаться; нахмурил было брови.— А если я вдруг умру? — спросила она.— Какая мысль! — небрежно сказал он.— Да, — говорила она, — я простужусь, сделается горячка; ты придешь сюда — меня нет, пойдешь к нам — скажут: больна; завтра то же; ставни у меня закрыты; доктор качает головой; Катя выйдет к тебе в слезах, на цыпочках и шепчет: больна, умирает...— Ах!.. — вдруг сказал Обломов.Она засмеялась.— Что с тобой будет тогда? — спросила она, глядя ему в лицо.— Что? С ума сойду или застрелюсь, а ты вдруг выздоровеешь!— Нет, нет, перестань! — говорила она боязливо. — До чего мы договорились! Только ты не приходи ко мне мертвый: я боюсь покойников...Он засмеялся, и она тоже.— Боже мой, какие мы дети! — сказала она, отрезвляясь от этой болтовни.Он опять откашлянулся.— Послушай... я хотел сказать.— Что? — спросила она, живо обернувшись к нему.Он боязливо молчал.— Ну, говори же, — спрашивала она, слегка дергая его за рукав.— Ничего, так... — проговорил он оробев.— Нет, у тебя что-то есть на уме?Он молчал.— Если что-нибудь страшное, так лучше не говори, — сказала она. — Нет, скажи! — вдруг прибавила опять.— Да ничего нет, вздор.— Нет, нет, что-то есть, говори! — приставала она, крепко держа за оба борта сюртука, и держала так близко, что ему надо было ворочать лицо то вправо, то влево, чтоб не поцеловать ее.Он бы не ворочал, но у него в ушах гремело ее грозное «никогда».— Скажи же!.. — приставала она.— Не могу, не нужно... — отговаривался он.— Как же ты проповедовал, что «доверенность есть основа взаимного счастья», что «не должно быть ни одного изгиба в сердце, где бы не читал глаз друга». Чьи это слова?— Я хотел только сказать, — начал он медленно, — что я так люблю тебя, так люблю, что если б...Он медлил.— Ну? — нетерпеливо спросила она.— Что, если б ты полюбила теперь другого и он был бы способнее сделать тебя счастливой, я бы... молча проглотил свое горе и уступил ему место.Она вдруг выпустила из рук его сюртук.— Зачем? — с удивлением спросила она. — Я не понимаю этого. Я не уступила бы тебя никому; я не хочу, чтоб ты был счастлив с другой. Это что-то мудрено, я не понимаю.Взгляд ее задумчиво блуждал по деревьям.— Значит, ты не любишь меня? — спросила она потом.— Напротив, я люблю тебя до самоотвержения, если готов жертвовать собой.— Да зачем? Кто тебя просит?— Я говорю в таком случае, если б ты полюбила другого.— Другого! Ты с ума сошел? Зачем, если люблю тебя? Разве ты полюбишь другую?— Что ты слушаешь меня? Я бог знает что говорю, а ты веришь! Я не то и сказать-то хотел совсем.— Что ж ты хотел сказать?— Я хотел сказать, что виноват перед тобой, давно виноват.— В чем? Как? — спрашивала она. — Не любишь? Пошутил, может быть? Говори скорей!— Нет, нет, все не то! — говорил он с тоской. — Вот видишь ли что... — нерешительно начал он, — мы видимся с тобой... тихонько.— Тихонько? Отчего тихонько? Я почти всякий раз говорю ma tante, что видела тебя.— Ужель всякий раз? — с беспокойством спросил он.— Что ж тут дурного?— Я виноват: мне давно бы следовало сказать тебе, что это... не делается.— Ты говорил, — сказала она.— Говорил? А! Ведь в самом деле я... намекал. Так, значит, я сделал свое дело.Он ободрился и рад был, что Ольга так легко снимала с него бремя ответственности.— Еще что? — спросила она.— Еще... — да только, — ответил он.— Неправда, — положительно заметила Ольга, — есть что-то; ты не все сказал.— Да я думал... — начал он, желая дать небрежный тон словам, — что...Он остановился; она ждала.— Что нам надо видеться реже... — Он робко взглянул на нее.Она молчала.— Почему? — спросила она потом, подумав.— Меня грызет змея: это — совесть... Мы так долго остаемся наедине: я волнуюсь, сердце замирает у меня; ты тоже непокойна... я боюсь... — с трудом договорил он.— Чего?— Ты молода и не знаешь всех опасностей, Ольга. Иногда человек не властен в себе; в него вселяется какая-то адская сила, на сердце падает мрак, а в глазах блещут молнии. Ясность ума меркнет: уважение к чистоте, к невинности — все уносит вихрь; человек не помнит себя; на него дышит страсть; он перестает владеть собой — и тогда под ногами открывается бездна.Он даже вздрогнул.— Ну, что ж? Пусть открывается! — сказала она, глядя на него во все глаза.Он молчал; дальше или нечего, или не нужно было говорить.Она глядела на него долго, как будто читала в складках на лбу, как в писаных строках, и сама вспоминала каждое его слово, взгляд, мысленно пробегала всю историю своей любви, дошла до темного вечера в саду и вдруг покраснела.— Ты все глупости говоришь! — скороговоркой заметила она, глядя в сторону. — Никаких я молний не видела у тебя в глазах... ты смотришь на меня большею частью, как... моя няня Кузьминична! — прибавила она и засмеялась.— Ты шутишь, Ольга, а я не шутя говорю... и не все еще сказал.— Что еще? — спросила она. — Какая там бездна?Он вздохнул.— А то, что не надо нам видеться... наедине...— Почему?— Нехорошо...Она задумалась.— Да, говорят, это нехорошо, — сказала она в раздумье, — да почему?— Что скажут, когда узнают, когда разнесется...— Кто ж скажет? У меня нет матери: она одна могла бы спросить меня, зачем я вижусь с тобой, и перед ней одной я заплакала бы в ответ и сказала бы, что я дурного ничего не делаю и ты тоже. Она бы поверила. Кто ж другой? — спросила она.— Тетка, — сказал Обломов.— Тетка?Ольга печально и отрицательно покачала головой:— Она никогда не спросит. Если б я ушла совсем, она бы не пошла искать и спрашивать меня, а я не пришла бы больше сказать ей, где была и что делала. Кто ж еще?— Другие, все... Намедни Сонечка смотрела на тебя и на меня, улыбалась, и эти все господа и госпожи, что были с ней, тоже.Он рассказал ей всю тревогу, в какой он жил с тех пор.— Пока она смотрела только на меня, — прибавил он, — я ничего; но когда этот же взгляд упал на тебя, у меня руки и ноги похолодели...— Ну? — спросила она холодно.— Ну, вот я и мучусь с тех пор день и ночь, ломаю голову, как предупредить огласку; заботился, чтоб не напугать тебя... Я давно хотел поговорить с тобой...— Напрасная забота! — возразила она. — Я знала и без тебя.— Как знала? — спросил он с удивлением.— Так. Сонечка говорила со мной, выпытывала из меня, язвила, даже учила, как мне вести себя с тобой.— И ты мне ни слова, Ольга! — упрекнул он.— Ты мне тоже до сих пор не сказал ничего о своей заботе!— Что ж ты отвечала ей? — спросил он.— Ничего! Что было отвечать на это? Покраснела только.— Боже мой! До чего дошло: ты краснеешь! — с ужасом сказал он. — Как мы неосторожны! Что выйдет из этого?Он вопросительно глядел на нее.— Не знаю, — кратко сказала она.Обломов думал успокоиться, разделив заботу с Ольгой, почерпнуть в ее глазах и ясной речи силу воли и вдруг, не найдя живого и решительного ответа, упал духом.Лицо у него подернулось нерешительностью, взгляд уныло блуждал вокруг. Внутри его уже разыгрывалась легкая лихорадка. Он почти забыл про Ольгу; перед ним толпились: Сонечка с мужем, гости; слышались их толки, смех.Ольга вместо обыкновенной своей находчивости молчит, холодно смотрит на него и еще холоднее говорит свое «не знаю». А он не потрудился или не умел вникнуть в сокровенный смысл этого «не знаю».И он молчал: без чужой помощи мысль или намерение у него не созрело бы и, как спелое яблоко, не упало бы никогда само собою: надо его сорвать.Ольга поглядела несколько минут на него, потом надела мантилью, достала с ветки косынку, не торопясь надела на голову и взяла зонтик.— Куда? Так рано! — вдруг, очнувшись, спросил он.— Нет, поздно. Ты правду сказал, — с задумчивым унынием говорила она, — мы зашли далеко, а выхода нет: надо скорей расстаться и замести след прошлого. Прощай! — сухо, с горечью, прибавила она и, склонив голову, пошла было по дорожке.— Ольга, помилуй, бог с тобой! Как не видаться! Да я... Ольга!Она не слушала и пошла скорее; песок сухо трещал под ее ботинками.— Ольга Сергеевна! — крикнул он.Не слышит, идет.— Ради бога, воротись! — не голосом, а слезами кричал он. — Ведь и преступника надо выслушать... Боже мой! Есть ли сердце у ней?.. Вот женщины!Он сел и закрыл обеими руками глаза. Шагов не стало слышно.— Ушла! — сказал он почти в ужасе и поднял голову.Ольга перед ним.Он радостно схватил ее руку.— Ты не ушла, не уйдешь?.. — говорил он. — Не уходи: помни, что если ты уйдешь — я мертвый человек!— А если не уйду, я преступница и ты тоже: помни это, Илья.— Ах, нет...— Как нет? Если Сонечка с мужем застанет нас еще раз вместе, — я погибла.Он вздрогнул.— Послушай, — торопливо и запинаясь, начал он, — я не все сказал... — и остановился.То, что дома казалось ему так просто, естественно, необходимо, так улыбалось ему, что было его счастьем, вдруг стало какой-то бездной. У него захватывало дух перешагнуть через нее. Шаг предстоял решительный, смелый.— Кто-то идет! — сказала Ольга.В боковой дорожке послышались шаги.— Уж не Сонечка ли? — спросил Обломов, с неподвижными от ужаса глазами.Прошло двое мужчин с дамой, незнакомые. У Обломова отлегло от сердца.— Ольга, — торопливо начал он и взял ее за руку, — пойдем отсюда вон туда, где никого нет. Сядем здесь.Он посадил ее на скамью, а сам сел на траве, подле нее.— Ты вспыхнула, ушла, а я не все сказал, Ольга, — проговорил он.— И опять уйду и не ворочусь более, если ты будешь играть мной, — заговорила она. — Тебе понравились однажды мои слезы, теперь, может быть, ты захотел бы видеть меня у ног своих и так, мало-помалу, сделать своей рабой, капризничать, читать мораль, потом плакать, пугаться, пугать меня, а после спрашивать, что нам делать? Помните, Илья Ильич, — вдруг гордо прибавила она, встав со скамьи, — что я много выросла с тех пор, как узнала вас, и знаю, как называется игра, в которую вы играете... но слез моих вы больше не увидите...— Ах, ей-богу, я не играю! — сказал он убедительно.— Тем хуже для вас, — сухо заметила она. — На все ваши опасения, предостережения и загадки я скажу одно: до нынешнего свидания я вас любила и не знала, что мне делать; теперь знаю, — решительно заключила она, готовясь уйти, — и с вами советоваться не стану.— И я знаю, — сказал он, удерживая ее за руку и усаживая на скамью, и на минуту замолчал, собираясь с духом.— Представь, — начал он, — сердце у меня переполнено одним желанием, голова — одной мыслью, но воля, язык не повинуются мне: хочу говорить, и слова нейдут с языка. А ведь как просто, как... Помоги мне, Ольга.— Я не знаю, что у вас на уме...— О, ради бога, без этого вы: твой гордый взгляд убивает меня, каждое слово, как мороз, леденит...Она засмеялась.— Ты сумасшедший! — сказала она, положив ему руку на голову.— Вот так, вот я получил дар мысли и слова! Ольга, — сказал он, став перед ней на колени, — будь моей женой!Она молчала и отвернулась от него в противоположную сторону.— Ольга, дай мне руку! — продолжал он.Она не давала. Он взял сам и приложил к губам. Она не отнимала. Рука была тепла, мягка и чуть-чуть влажна. Он старался заглянуть ей в лицо — она отворачивалась все больше.— Молчание? — сказал он тревожно и вопросительно, целуя ей руку.— Знак согласия! — договорила она тихо, все еще не глядя на него.— Что ты теперь чувствуешь? Что думаешь? — спросил он, вспоминая мечту свою о стыдливом согласии, о слезах.— То же, что ты, — отвечала она, продолжая глядеть куда-то в лес; только волнение груди показывало, что она сдерживает себя.«Есть ли у ней слезы на глазах?» — думал Обломов, но она упорно смотрела вниз.— Ты равнодушна, ты покойна? — говорил он, стараясь притянуть ее за руку к себе.— Не равнодушна, но покойна.— Отчего ж?— Оттого, что давно предвидела это и привыкла к мысли.— Давно! — с изумлением повторил он.— Да, с той минуты, как дала тебе ветку сирени... я мысленно назвала тебя...Она не договорила.— С той минуты!Он распахнул было широко объятия и хотел заключить ее в них.— Бездна разверзается, молнии блещут... осторожнее! — лукаво сказала она, ловко ускользая от объятий и устраняя руки его зонтиком.Он вспомнил грозное «никогда» и присмирел.— Но ты никогда не говорила, даже ничем не выразила... — говорил он.— Мы не выходим замуж, нас выдают или берут.— С той минуты... ужели?.. — задумчиво повторил он.— Ты думал, что я, не поняв тебя, была бы здесь с тобою одна, сидела бы по вечерам в беседке, слушала и доверялась тебе? — гордо сказала она.— Так это... — начал он, меняясь в лице и выпуская ее руку.У него шевельнулась странная мысль. Она смотрела на него с спокойной гордостью и твердо ждала; а ему хотелось бы в эту минуту не гордости и твердости, а слез, страсти, охмеляющего счастья, хоть на одну минуту, а потом уже пусть потекла бы жизнь невозмутимого покоя!И вдруг ни порывистых слез от неожиданного счастья, ни стыдливого согласия! Как это понять!В сердце у него проснулась и завозилась змея сомнения... Любит она или только выходит замуж?— Но есть другой путь к счастью, — сказал он.— Какой? — спросила она.— Иногда любовь не ждет, не терпит, не рассчитывает... Женщина вся в огне, в трепете, испытывает разом муку и такие радости, каких...— Я не знаю, какой это путь.— Путь, где женщина жертвует всем: спокойствием, молвой, уважением и находит награду в любви... она заменяет ей все.— Разве нам нужен этот путь?— Нет.— Ты хотел бы этим путем искать счастья на счет моего спокойствия, потери уважения?— О нет, нет! Клянусь богом, ни за что, — горячо сказал он.— Зачем же ты заговорил о нем?— Право, и сам не знаю...— А я знаю: тебе хотелось бы узнать, пожертвовала ли бы я тебе своим спокойствием, пошла ли бы я с тобой по этому пути? Не правда ли?— Да, кажется, ты угадала... Что ж?— Никогда, ни за что! — твердо сказала она.Он задумался, потом вздохнул.— Да, то ужасный путь, и много надо любви, чтоб женщине пойти по нем вслед за мужчиной, гибнуть — и все любить.Он вопросительно взглянул ей в лицо: она ничего; только складка над бровью шевельнулась, а лицо покойно.— Представь, — говорил он, — что Сонечка, которая не стоит твоего мизинца, вдруг не узнала бы тебя при встрече!Ольга улыбнулась, и взгляд ее был так же ясен. А Обломов увлекался потребностью самолюбия допроситься жертв у сердца Ольги и упиться этим.— Представь, что мужчины, подходя к тебе, не опускали бы с робким уважением глаз, а смотрели бы на тебя с смелой лукавой улыбкой...Он поглядел на нее: она прилежно двигает зонтиком камешек по песку.— Ты вошла бы в залу, и несколько чепцов пошевелилось бы от негодования; какой-нибудь один из них пересел бы от тебя... а гордость бы у тебя была все та же, а ты бы сознавала ясно, что ты выше и лучше их.— К чему ты говоришь мне эти ужасы? — сказала она покойно. — Я не пойду никогда этим путем.— Никогда? — уныло спросил Обломов.— Никогда! — повторила она.— Да, — говорил он задумчиво, — у тебя недостало бы силы взглянуть стыду в глаза. Может быть, ты не испугалась бы смерти: не казнь страшна, но приготовления к ней, ежечасные пытки, ты бы не выдержала и зачахла — да?Он все заглядывал ей в глаза, что она.Она смотрит весело; картина ужаса не смутила ее; на губах ее играла легкая улыбка.— Я не хочу ни чахнуть, ни умирать! Все не то, — сказала она, — можно нейти тем путем и любить еще сильнее.— Отчего же бы ты не пошла по этому пути, — спросил он настойчиво, почти с досадой, — если тебе не страшно?..— Оттого, что на нем... впоследствии всегда... расстаются, — сказала она, — а я... расстаться с тобой!..Она остановилась, положила ему руку на плечо, долго глядела на него и вдруг, отбросив зонтик в сторону, быстро и жарко обвила его шею руками, поцеловала, потом вся вспыхнула, прижала лицо к его груди и прибавила тихо:— Никогда!Он испустил радостный вопль и упал на траву к ее ногам.