В сумерках она часто приходила к лесному ручью. Если на утро была её очередь провожать стада, ей приходилось оставаться дома и ложиться спать пораньше, но в другие дни она захватывала остатки пирога и побольше хлеба, коробочку с солью и несколько яблок. Она разжигала костер, запекала яблоки и поджаривала хлеб, ужинала во второй раз – под звездами, смотрела в темноту, слушала шорохи, а после занималась своими лесными заботами.
Братья не беспокоились о ней, ведь никто из окрестных селений не посмел бы обидеть их сестру, а сёстры радовались, что наутро она угостит их горсточкой ягод, а кому-то принесет тонкий венок или красивый камушек.
И вот однажды она заметила, что на её привычном месте у ручья бывает кто-то ещё. Сначала это казалось только неясным ощущением – неизвестный был бережен к травам и молодым деревцам – а через несколько ночей кто-то сжег её заготовку для костра, но сложил новую – и очень искусную.
Когда у неё оставалось слишком много пирога, она уложила сверток с ним в развилке дерева, завязав так, чтобы зверьки не могли до него добраться.
В ответ на это у ручья появилась маленькая водяная мельница, затейливая игрушка.
Тогда она повесила над ручьем украшение, сплетенное из ветвей ивы, и оно едва слышно звенело колокольчиками на теплом лесном ветру.
Он вбил у костра новые рогатины, ровнее и крепче прежних, и каждый из них принес к ручью свой берестяной кораблик.Несколько недель спустя она знала, что это некий юноша, оставаясь невидимым, гостит у её костра, а юноша этот знал, что некая девушка царит в лесу у ручья. Каждый из них был одинок своей лесной половиной сердца, и у обоих из них теперь появилась надежда, что кто-то видит то же самое, и бережет то же самое, и одно и то же кажется им радостным и печальным.
Так сложилось, что до сих пор ни разу они не встретились, хотя сокровища, которые продолжали появляться у ручья, всё больше походили на подарки влюбленных.
Но не вечна на земле ночь.
Однажды на ярмарке, собравшей все окрестные селенья, высокий юноша, перед которым почтительно расступалась празднующая толпа, заметил прекрасную девушка. Она что-то весело рассказывала друзьям, и к платью у неё был приколот маленький букет засушенных цветов, что оставил он у ручья два дня назад.
«Как она красива, подумал он, и как журчит её смех...Но разве может девушка, на щеках которой горит столь озорной румянец, увидеть последнее утро ноябрьского леса перед долгим сном? Разве может девушка, столь искусная в человеческой речи, понимать язык трав, зверей и птиц? Я думал, что у девушки у ручья пальцы столько тонки и прозрачны, что почти растворяются в сумерках, и что живет она не в высоком тереме, а на дальней опушке, и не владеет ее отец четырьмя стадами, а совы и лисицы стерегут её дом. Я думал, что нет у неё ни веселых сестриц, что могли уже посмеяться над моей водяной мельницей, ни статных братьев, что дороже ей случайного гостя у ночного костра...»
А девушка увидела темноволосого юношу, и пояс его был расшит её ловкими руками.
«Как он высок и благороден, подумала она, но разве может юноша, столь изысканно и богато одетый, идти напрямик через лес по лучу предзакатного света? Разве может тот, чей взгляд так горд и снисходителен, поклясться лесному духу не тревожить его детенышей? Я думала, что у юноши у ручья заплатанный плащ, и что живет он не в соседнем селенье, и не староста его отец, а что идёт он издалека, и лишь ненадолго что-то задержало его в нашем лесу, и что на прощание он оставит мне тайный знак и перо совы, а будущей весной, когда он отправится в обратный путь, и дорога его снова будет лежать через наш лес, возможно, он встретит меня у ручья...»Юноша заметил её взгляд и поклонился, и девушка улыбнулась ему, не выпуская рук своих сестриц.
С тех пор, хотя маленькая водяная мельница продолжала журчать на ручье, ни один из них больше не чувствовал там присутствие другого. Оба они порой приходили туда в теплые ночи, но ни разу не встретились.
А сорок четыре года спустя её внук взял в жены его внучку, и увез её в дом на дальней опушке, который охраняли лисицы и совы. И были этому отъезду рады жители всех окрестных селений, потому что молодые куда лучше знали язык трав, зверей и птиц, чем человеческую речь.