Черви. Цена бессмертия на земле

Черви... Повсюду были черви. По желобкам почвы стекала вода, было почти слышно, как врастают глубже корни деревьев и недолговечных трав. А они, страшные могильные насекомые, бурили эту почву, проникали во все ее уголки своими короткими холодными бесцветными телами.

Черви.

Они были повсюду в земле. И в разорванном теле.
Еще живом теле.

Они проделывали ходы под кожей, заползали в уши, в ноздри, задевая волоски в этих ноздрях, усиливая удушье. Они копошились в подгнивавшей ране, посредством которой голова была отделена от тела. Там они устроили настоящее пиршество, медленно сгрызали миллиметры мышц, артерий, неторопливо втягивали гной и кровь. Проползали через горло в рот, отчего голова отчаянно клацала зубами, все больше набивая пересохшую ротовую полость землей и новыми червями.

Черви пытались заползти в глаза. Когда-то очень красивые фиолетовые глаза с каймой коротких жестких ресниц, ныне сплошь пересохшие и воспаленные. В них тоже набивалась земля. Глаза понемногу слепли. Впрочем, под землей нечего было видеть. Но черви... Когда они стремились, словно вороны, выгрызть их, голова отчаянно сжимала зудящие веки, зажмуривалась еще больше.

Вороны... Если бы тело не было в земле, вороны быстро разделались бы с добычей. Это сулило бы мучительный конец, но не такой долгий, как этот. Хотя он ни разу не пожелал себе смерти, он очень хотел жить, даже чересчур. Но все стремления были засыпаны плотной, спрессовавшейся землей. И ни единого шанса выбраться. Ноги, руки — все было искорежено и разворочено. Желто-бурые внутренности где-то гнили, как и остальное тело, наверное, уже почерневшее кусками тухлой туши.

Просто тело, не страшнее, чем фарш на бойне. Ничего такого на самом деле страшного в собственно этих изуродованных телах, только вот человек... Это был человек. И его тело. В нем тоже, очевидно, копошились орды червей, считая законной добычей мясо, что погребено под землей. Они работали над исчезновением этого еще живого тела. Противоестественно живого только потому, что посмело нарушить табу, предать все верования, начать поклоняться темным силам и совершать жертвы на крови. Наконец настала расплата. Вероятно, заслуженная. Но почему такая?

Он считал себя бессмертным, а его предупреждали, что нет абсолютного бессмертия, предупреждал еще один ходячий мертвец, зомби. Но каким же он был зомби, если не умирал до сего часа?

Он точно не мог теперь сказать, как долго продлится эта пытка, он уже давно потерял счет времени. Под землей, в могиле, ничего не имеет смысла: ни числа, ни слова, ни громкие призывы. Осталось только несколько осколочно смешавшихся, но всеобъемлющих отравляющих чувств: ненависть, боль, отчаяние, жажда жить. Но он умел жить только уничтожая других. За это теперь переживал агонию всех своих жертв, немо воя от удушья, содрогаясь от холода, тяжести земли и копошения червей. Рот сводило уродливыми судорогами, глаза закатывались, покрываясь мутной пленкой. Губы были изгрызены от удушья, от попыток прогнать червей, их запекшиеся ошметки едва были бы видны на фоне впалых до крайности щек... Ничего не осталось кроме головы, и голова не могла выбраться, напитываясь непрекращавшейся болью... И ненавистью. Казнь ведь обычно наказание? Не так ли?

Наказание нужно, чтобы однажды искупить вину. Не так ли замышлялось однажды, кем-то, где-то?.. Но нет, очевидно, что нет, не для него. Для него, изломанного, неправильного, только страна вечной тьмы и боли, которая ждала его и за гранью смерти. Без шанса на прозрение, раскаяние, спасенье. Так решили «силы добра». Они решили, кому и как умирать, кому и как попадать в ад. Они же всё имеют право решать. Они такие белые и чистые. Наемные убийцы. Почти такие же. Только он посмел нарушить их правила. И получил сполна по цене своего бессмертия.

Ценой бессмертия на земле оказались орды червей.

Что там говорят о чувствах? О любви, об идеалах... Существуют ли они в такие моменты? Одной лишь реальностью остаются боль, смертная бессмысленная усталость, ненависть и апатия. Но нет, с апатией он еще боролся, невольно, из привычки. И кто сказал, что чувства где-то в сердце? Вот же он — одна голова... И все еще чувствовал. И все еще был жив.

Оставался еще какой-то лимит. Бессмертие темные силы давали только за жизни жертв. Бессмертие на какой-то срок, после которого требовались новые жертвы. Теперь, само собой, вред он не мог причинить никому, даже себе — дальше некуда. И никто не посмел бы откопать его, ведь так бы он снова начал убивать. Место казни было надежно защищено ловушками.

Тело не имели право доставать, а умерщвлять до конца никто не собирался. А ведь были способы! Были! Но он не думал о смерти, он хотел жить. Слишком хотел жить, и от своего в достаточной мере малодушного желания переступил грань дозволенного. Самый ли жестокий, самый ли отвратительный?.. Самый... Чтобы вот так медленно разлагаться, ощущать, как мелкие комья земли просыпаются через ноздри в гортань, стесывая обугленную источенную пленку оболочек. Чтобы с каждым мигом все больше впитывать отчаяние собственного исчезновения.

Тело являлось человеком, все еще живым и достаточно молодым человеком. Но без меры злым, порочным, мерзким в своих преступлениях. Все же человеком. И кто придумал ему такое наказание за грехи? Конечно же, изобретательные гениальные силы «добра». Так он был брошен в эту глубокую яму, запечатанную семью проклятьями, обложенную бомбами-ловушками. Он был обречен еще долго так подгнивать. Отдельно от тела голова продолжала мыслить, ощущать.

Он знал, что никто не придет, и что ни одна живая душа не станет жалеть о его конце. Но он не требовал жалости, ведь жалости заслуживают только жалкие, а быть жалким постыдно. Он всегда хотел силы, из-за своей гордости не умея признаться в своей душевной слабости морального мазохиста, жаждущего найти себе повелителя. И однажды он нашел страшного повелителя, демона, который требовал жертв, притом убитых не простым способом, а через ритуал. Страшный обряд приносил боль тому, кто совершал его. Чтобы убить жертву, бессмертный должен был нанести себе рану. И культист наслаждался собственной болью. Тогда, когда-то давно. Казалось, очень давно. Боль удушья, ужас от скольжения, словно жадных призраков, червей. Нет, это не та боль, не острая, не приносящая удовлетворения. Это где-то за гранью всякой измышленной человеком боли.

Черви пытались заползти в уши, прямо в голову, некоторые уже, кажется, достигали внутреннего уха, задевали барабанные перепонки, отчего человек медленно глох. Они хотели сожрать мозг? Мозг, который еще думал, еще чего-то желал, мозг, в котором вечной дихотомией проклятья и дара трепетал разум (дух) и рассудок?.. Рассудок, помутненный, ненормальный, не имеющий ограничений морали, нравственности. Разум — все, что еще от него оставалось, все, что позволяло ему называться человеком. Ничтожно мало.

Черви... Сознание то покидало его, то вновь возвращало на пик боли. Перед закрытыми глазами начинали порой всплывать какие-то видения. Какие-то люди, которых он ненавидел. За что он так ненавидел людей? Кто-то разве начинает ненавидеть людей без причины, без их же содействия?

И последний взгляд в большой мир вынес из океана памяти теперь почему-то не лицо врага, а отблески резной зеленой листвы, такой разноцветной, свежей, живой. Еще серое небо в облаках, проступавшее сквозь сеть ветвей. Пусть серое, пусть в облаках, но не этот непомерно тяжелый покров из земли, глины и камней. И все бы отдал, чтобы еще раз увидеть его. И утолить свою ненависть... Да, ненависть еще сдерживала безумие. Но все больше таяли мысли, воспоминания. Что вспоминать? Ничего хорошего, никакой радости в этой жизни, только восторг мазохиста, восторг от причинения себе и другим боли, экзальтированный, неправильный.

Все просто: в мире убийц есть жесткие правила. Он их нарушил. И «силы добра» — блюстители правил — его покарали. Все правильно. Очень правильно. Только от такой правды хотелось, чтобы небо упало на землю. Тогда уже не стало бы никого...

Да, пусть упадет небо, расколется земля, разверзнется бездна. Своей ненавистью, как казалось, он уже сумеет раскачать весь мировой порядок, стать пупом мира, осью, и через всю свою бессмысленную боль уничтожить этот мир, где не обреталось и толики настоящей справедливости. Где не было истины. Уничтожить вместе со всеми силами добра и зла, которые вели свою игру в нем, куда однажды попал и он. Не там родился или не в то время. И заслужил. Ведь всегда есть выбор. Только как выбирать не между добром и злом, а между правильным злом и неправильным? Как хотелось разрушить этот мир!

Но вокруг только... Черви. Удушье... Черви...

Казнь была несоразмерна преступлениям. Слишком долгая, слишком жестокая казнь. Так ему казалось, а потом все снова поглощали черви и бредовые видения от удушья и холода.

Глумитесь же над ним! Торжествуйте! «Силы добра», глумитесь и радуйтесь — враг повержен, ваша добродетель торжествует. Измышляйте, как еще могли бы уничтожить. Ведь враг должен быть уничтожен, растоптан, выпит до дна собственными страданиями. А вы — чистые, красивые, правильные — пойдете дальше учить людей, как бороться со злом ради «дружбы-любви-прекрасного», не замечая, как случайно спихиваете кого-то в пропасть ненависти, чтобы потом так же уничтожить. Такие «силы добра» называются добром только потому, что в мире существует зло.

Но на самом-то деле добро могло бы жить без зла. Зла не было бы, если бы каждый был добр. И даже он, закопанный заживо, мерзкий преступник, извращенный культист, был когда-то таким же человеком, родился им, такая же часть творения...

Только что потом? И почему? Никто ведь не задумался, в какой момент, когда сорвался. А назвать маньяком и опасным психом, подлежащим уничтожению, проще всего, тогда нет причин разбираться. Вот только психи не могут себя контролировать, а он вполне мог, осознавал, что творит, только оценивал иначе.

Может, когда-то не узнал, что есть добро и истина? Может, не поверил, потому что не научился верить в окружении безверья циников? Не узнать, не сказано. Никому нет дела. Заслужил такую казнь, хуже которой не переживали самые страшные монстры, повергавшие в ужас столетних войн многие народы. А он заслужил почему-то. И вот лежал в окружении червей, которые лезли сквозь выпадавшие ресницы к глазам, бередя обугленные рубцы под веками. Никто не мог прийти, он никого не ждал. Он не верил никогда в справедливость. И «силы добра» еще раз это подтвердили. Где же и кто тогда настоящее добро, которое заслуживает настоящей истории, а не безумного копошения на сто лет рыщущих зверей, манипулятивных рассудков, червей?.

Ненависть его рушила все границы. Ненависть и невыразимое отчаяние. Теперь-то он впал в отчаяние.

Но вдруг... Показалось, что почва шевелится... Кто мог быть там? Кто?! Кто...

Случайный зверь, роющий нору, бегущий от хищника олень... Или все же... Все же... Все...

Голос разума и мысли гасли во тьме.

Разум был обречен медленно поглощаться червями, которые уже проделали себе ходы в ушах, беспрепятственно пронизывали всю голову.

Терялось время, терялись имена. Он был обречен сойти с ума раньше, чем умереть, потому что черви слишком медленно делали свою грязную работу. Они как будто были заодно с тем самым вечным врагом, как будто все было с ним заодно.

Нет, земля все-таки двигалась, едва ощутимо, кто же там? Кто?! Может ли быть. Нет... Он не умел надеяться, он привык полагаться только на себя. Может быть, пришли его убить, сжечь дотла? Это был бы хоть какой-то исход, но он хотел жить.

И эта жажда жизни вскоре начала заменять жажду мести, ненависти, служения. Чем сильнее боль, тем меньше мыслей, тем больше эта немая звериная жажда. Земля шуршала, черви отступали в недоумении... На что он мог надеяться в этой проклятой яме? На что?

Заслужил ли он надежду? И как ее заслужить?