"Защитить. Обнять. Поцеловать"

***

Это утро не должно было отличаться чем-то новым. Он должен был так же, как и вчера и позавчера, открыть глаза, слабо потянуться, сгоняя остатки сна, направиться на кухню, чтобы позавтракать. Стандартная схема, которая не давала раньше сбоев, разве что только...

Стэн корчится от боли, стоит ему открыть глаза. Он ещё маленький, недавно узнавший о понятии родственных душ, но боль, которая проходит по всему телу несильными волнами тока, не покидала его пять минут, которые именно в это утро были непозволительно долгими.

Когда приступ прошёл, а ночная рубашка была пропитана кровью, юноша позволил себе заплакать.

Его никто из родных не успокаивал. Он прижимал к себе свою любимую игрушку, свою единственную игрушку, рыдая от колющей боли, которая то локализуется в каком-то определенном участке тела, то распространяется геометрической прогрессией сразу и на все.

Лишь через пару часов боль уходит. Юноша лежит изнеможденный и невероятно уставший. Его постельное белье пропитано потом и алой кровью. Грудная клетка быстро поднимается и опускается, он с трудом умудряется восстановить дыхание. Игрушка лежит на полу, чудом не разорванная в пик агонии. Это был его первый приступ. Таких будет еще много, в будущем, не все будут настолько интенсивны, но и слабыми их назвать нельзя будет. Например, у некоторых друзей будут лишь легкие порезы на пальцах, как при заборе крови, глубокие, как при ножевом ранении. Но такие серьезные редки и единичны. У Стэна же настолько частые и настолько серьезные, что он подолгу может не приходить в школу, потому что глаза невозможно открыть, пошевелить пальцем руки, что уж там говорить о том, чтобы встать с кровати.

Урису было любопытно, кто его родственная душа. Ему было больно, но не только физически. Сердце разрывалось от того, что человек, который является его половинкой, которую подарила сама судьба, так сильно страдает. И в момент данных мыслей на второй план уходила даже реальная боль, а глаза застилали больше слезы отчаяния и жалости. Хотелось найти. Хотелось спасти. Хотелось много чего. Обнять, защитить, поцеловать...

Стэн рос. Стэн взрослел. Смотрел на мир уже с более высокой точки, чем в детстве, и все-равно ничего не видел. Нет, он не был слеп. Просто все вокруг было таким... скучным? Ему хотелось не этого. Ему хотелось найти человека. Всего лишь одного человека, который страдает так сильно, так долго, так.... унизительно.

Задумавшись, он не замечает того, что немного отстал от своих друзей. Что толчок в плечо был слишком сильным, чтобы удержаться на ногах и не упасть. Благо не сильно. Благо не больно. До крови, но бывало и хуже. Кажется, после приступов любая боль будет слабой. Как укус комара...

Он поднимает голову в сторону, откуда слышится смех. Грубый, низкий. Генри стоит чуть поодаль, с компашкой прихвостней, смотрит на него свысока. Губы искривлены в усмешке, а глаза не выражают ничего. Это-то Стэна и смутило. Глаза... Взгляд безжизненный, пустой. Не такие глаза должны быть у людей, ни у кого не должно быть такой бесконечности.

В груди сильно стучит сердце. Все вокруг размыто, будто опустилась плотная пелена. Звуки доносятся откуда-то издали, и разобрать их хозяев та еще задачка. А в мыслях только одно: "Генри. Генри. Генри". Каждый стук, каждое биение, отдается слогом его имени. Это не страх... Это какое-то помешательство. Стэн закрывает глаза, дышит через рот и готов заплакать. Сжимается комочком прямо там, на земле, закрывая лицо руками. Больно... Как же больно....

Ген-ри.

Ген... Стук... Ри... Стук.

И все вокруг оглушающе тихо. Темно. Как же тут темно.

Ему говорят, что он потерял сознание прямо на улице. Стэн слушает врачей в пол уха, совсем не обращая внимания на их предупреждения и рекомендации.

Он помнит. Он все помнит. Каждую боль, каждую кровь, каждый шрам и каждый рубец, которые покрывают его тело. Некоторые заживали быстро, не оставляя после себя напоминания, а некоторые запечатлены на коже насовсем.

Генри Бауэрс. Генри Бауэрс! Генри Бауэрс был его родственной душой. Хулиган, который мучил Стэна и его друзей продолжительное время, был тем, кого хотелось обнять. Тем, кого хотелось защитить и поцеловать. Тот, из-за которого Стэн так страдал и которого так жалел...

В голове не укладывалась цельная картинка. Домашнее насилие? Или что-то больше? Столько вопросов, еще больше чем раньше. И так мало ответов, которые не сдвинулись с мертвой точки.

"Нужно поговорить", — решает Стэн, когда его выпускают из обители спирта и тухлого запаха смерти. Он бродит по пустынным улочкам. Лето, каникулы, но все-равно никто не гуляет. Редкие прохожие, косые взгляды, которые пропитаны ужасом и сочувствием. Лето — пора футболок и шорт. Открытой кожи и ярких рубцов с кривыми шрамами.

Дом Генри расположен далеко. Приходится взять велосипед, пешим ходом не добраться до обеда. Стэн мчит по неровным дорогам, совсем не смотря вокруг. Видим лишь горизонт и редкие повороты впереди. Одинокие деревья и такой же одинокий дом. Машина отсутствует, поэтому юноша делает вывод, что отца нет дома. Он оставляет велосипед возле забора, мнется с минуту, и идет вперед.

Вперед. Вперед.

Сердце стучит, а на руке из небольшой ранки течет кровь.

"Не больно", — мысленно вторит себе Урис, даже не морщась, — "Мне... уже не больно".

Генри, которого он застает тут, совсем не похож на того хулигана, который любит толкаться и издеваться. Этот Генри сломленный, с пустым взглядом, обращенным в стену. У этого Генри лицо все в разбито в кровь... И не похоже, что подрался и не похоже, что из-за связи родственных.

"Его избили", — понимает юноша и на сердце так тоскливо, так больно. Он видит, что Бауэрс морщится резко от новой боли и Стэн корит себя за непозволительно сильные эмоции в данную минуту. Обычно он сдержан, потому что не хочет своему соулмейту боли.

— Прости, — говорит он, садясь рядом.

И выдыхает... Стало как-то легче. Будто непосильный груз, тянувший всю жизнь вниз, пропал. Тепло, свободно... Стэн улыбается, тяжело дыша от счастья. А после, в приступе ли эйфории или еще чего-то непонятного, обнимает Генри. Прижимает к себе, как его самого никто не прижимал. Гладит по волосам, и целует в щеки. Не в губы, слишком рано.

А после ему отвечают. Сжимают в объятиях так, как никто не обнимал. Перебирают непослушные кудряшки так, как, видимо, умеет только Генри. Стэн не знает, почему пришла эта мысль, но она кажется такой правильной...

— Прости, — тихо шепчут ему и на секунду юноша думает, что это его воображение разыгралось из-за нахлынувших чувств. Но нет... Этот шепот слишком нереально реален. Странное сочетание, но оно идеально подходит.

— Ничего. Правда, ничего.

Они молчат. Ни звука, ни слога, ни слова. Тишина кажется такой уютной и романтичной, особенно в сочетании с теплыми, почти жаркими, объятиями.

Генри....

И сердце, наконец-то, перестает стучать так сильно. Размеренные удары, все как надо.

Вслух не сказаны слова любви, но они подразумеваются. В каждом прикосновении голой кожи к другой, на кончиках пальцев, перебирающие кудряшки, на уголках губ, которые выцеловывает каждый миллиметр.

"Я люблю тебя", — слова, сказанные тактильно.