Четыре недели у нас на глазах
с солдатскою жизнью прощался казах.
Лежал он истаявший, серый, как дым,-
как быть нам, что делать с таким молодым?
Ему говорю: - Поправляешься, друг,-
а он догорает, почти что потух.
А рядом капели гремит перестук,
с рассвета горланит соседский петух,
а в лужах такая лежит синева,
заглянешь - кружиться пойдёт голова,
заглянешь - и сердце сожмётся до слёз:
и кто ж это радость такую принёс?
- Ты, может быть, хочешь поближе к окну?
Дай ноги прикрою, в халат заверну.
А может, налить тебе чаю ещё?
А может быть, снова заныло плечо?
- Спасибо, сестра, ничего не хочу.
Я лучше один полежу, помолчу.
Тогда говорю я: - Будь ласков, скажи:
а верно, что степи у вас хороши?
Что ранней весною в тюльпанах они,
что красные маки в степи, как огни?-
И так у него засияли глаза,
как будто на них набежала слеза,
и тёмный румянец пошёл по лицу,
как будто бы жизнь воротилась к бойцу.
И, сжав мои пальцы в бессильных руках,
привстал он и начал рассказывать мне
единым дыханьем, на двух языках,
о лучшей на свете своей стороне.
В палату хирург приходил и ушёл,
пришла санитарка и вымыла пол,
и смерклось, и стала багровой заря...
Я, видно, солдата спросила не зря,
уснувшее сердце его бередя.
Я слышала, скрипнула дверь в коридор -
то смерть притворила её, уходя...
На этом мы с ней и покончили спор.
