Хочется жить.

Untitled

Воля! Ах, как же я люблю волю! Как люблю вечную дорогу и бескрайние просторы. Как люблю широкую степь и высокие горы. Только они и спасают. Только здесь не услышишь вечный гомон различных городских голосов. Вся земля сетями опутана, и если над нашим табором сеть честная и искусная, понятная любому из нас даже без особого дара, нами же и сплетенная, то городские сети – грубые и подлые. Ничего не понять, ни узелочка не развязать, потому как от злобы и зависти плелись, назло другому. Не помочь.

Видеть сети – дело трудное. Расплетать, заплетать на их месте новые – еще труднее. А коли смерть вплетена? А коли разлука долгая суждена любимым? Но самое ужасное, когда я нахожу себя вплетенной в чью-то жизнь. Нельзя мне с людьми, нельзя. Поперек их дороги иду, поперек души, сердца, ума, а потом и тело топчу. Не выдерживают меня, не видела я того, кто сильнее, кто усмирил бы. Чэялы-подружки все вздыхают, чтоб им такой дар иметь, в чужой карман заглядывать да имя знать наперед. А знаешь имя, знаешь и все остальное, имя все за человека скажет. Шикаю, шиплю на них. Не понимают ноши. Не понимают бремени. Радуются пусть, у них жизнь вольная, хоть и не ценят так сильно. А уж как я бы ценила!..
Гордость и заносчивость – лучшая защита. Ищу того, кто сможет быть мне ровней, а то и выше. Тот, чья душа шире, а сердце горит еще ярче, еще горячее. На край света хожу и возвращаюсь обратно, а нет никого, не вижу. Может, не те дороги мне духи прокладывают, не на те повороты прадеды с того света указывают?

Жизнь такая яркая, бурная, словно речка быстрая, словно сама я! Но как же можно жить спокойно и радостно, когда видишь много боли, тоски, грусти? Когда почти каждый в этом мире упивается своим собственным горем, не видя акромя его ничего вокруг. Ах, как же мне хочется пожить для себя! Как же хочется быть по-настоящему свободной! Быть орлицей в небе, а не пытаться ей подражать, передразнивая в танце ее движения. Быть кобылицей, горячей и необъезженной, а не клячей, постаревшей за совсем немного лет. Как же можно веселиться со всеми и держать улыбку на лице, когда даже наперед себя видишь и знаешь, где конец твоей дороге, где оступится твоя нога, и в каком омуте потонешь?

И говорю себе, уговариваю, будто баюкаю: врешь, Радда, сама себе врешь. Не ты крестового погубишь. На этот раз, погубит тебя он. Знаешь об этом, а все бежишь от него. Искала стальные удила? Искала. Нашла. Напоролась, да так, что зазвенела вся изнутри. Чего ж теперь дрыгаешься, бежишь, когда уже поздно? Привычка – дело трудное, как сказал бы отец. Привыкла перед всеми плечом вести, всех с пылью равнять, да теперь не перед тем повела, не того на слабость проверять взялась. Проглядела беду, потому как большее случилось – засмотрелась на нее. На смерть свою засмотрелась.

Чем дальше едет табор, тем ближе смерть моя подходит. И он, будто в сговоре с нею, каждое утро наш табор на коне догоняет. Я ставлю последнее условие, последнюю сеть плету, ловушки расставляю, отсрочить пытаюсь то, чему не миновать – авось, получится? "А если я вырвусь, Радда, что тогда?" – наббатом в голове трезвонит, спать не дает. Тогда ничего не будет. Если не моя сеть, то ничто тебя более не удержит. И не будет уже ни меня, ни тебя. Последний раз наш табор встал ранним утром по моей капризе, и все ворчат, а понимают – капризы Радды спроста не бывают, ей ветра степные шепчут, новости со всех концов несут. Только теперь и ветер злобно посмеивается, подгоняет в спину, путает длинные волосы – доигралась, девка! Не дам тебе покою! И стук копыт уже не мил, и пыль придорожная своими клубами не показывает мне картин нынешнего. На исход все пошло. А я и без этого ведаю, что будет. Всегда ведала, а теперь признать только нужно, принять. Мой же огонь меня и сгубил. Но как же хочется жить!