Не верю

1. Исповедь

Белый.

Меня преследует этот цвет. Я стал его заложником. Он мерещится везде, маячится перед глазами, как назойливая муха. Куда бы не пошел, куда глаза не глянут, везде белый цвет: на улице, в больнице, дома. Даже стены окрашены в этот проклятый цвет. Ненавижу белый, ненавижу месяц январь, ненавижу зиму, но люблю холод.

В маленькую комнату, где я сидел на полу, незаметно, словно вор, пробрался холод. Войдя через открытое окно, он спустился на пол и стал приближаться ко мне и распространяться по воздуху. Медленно и не спеша. Стены уже  полностью пропитались им. Холод коснулся и меня. Сквозь тонкую рубашку он пробрался в лёгкие, в пустой желудок, в каждый миллиметр, каждую клеточку тела, не пропуская ни один орган. Мороз пронизывал моё тощее тело до костей, доводя до озноба и скрежета зубов.

Пальцы уже синели и онемели, а ноги стали бесчувственным предметом, бревном. Я искренне обрадовался этому, был удовлетворён, но недостаточно. Мне хотелось, чтобы этот холод наконец добрался до моего сердца. Чем быстрее, тем лучше. Желал, чтобы он заморозил мой бесчувственный центральный орган кровеносной системы в виде мускульного мешка, располагающегося в левой стороне груди человека.

Человека?

Смешно даже произносить вслух.
Я не человек. Я — животное, жалкий кусок мяса, который не заслуживает твоей любви, Клара. Очень мерзкое, гнусное, противное, гадкое животное. Поверь, дорогая, синонимов достаточно, чтобы описать мою скверную сущность. Впрочем, это я и собираюсь сделать. Донести до тебя, что я не заслуживаю и крупинки твоей любви. Даже мизерную ее часть.

Коснувшись холодного пола, я стал лихорадочно искать телефон. Странно было то, что мог все еще двигать руками. Вскоре мои пальцы находят смартфон и  касаются холодного металла. Разблокировав его, включаю диктофон.

Секунды пошли, он начал записывать. Собравшись с мыслями и тяжело вздохнув, я начал исповедь:

— Привет, Клара, — в воздухе появился клубок пара и вскоре растворился и исчез, — это я, Энтони. Твой любимый Энтони. Я... я хотел признаться тебе кое в чём, пока во мне ещё теплится жизнь.

Губы обветрились, потрескались и засохли. Вероятно они сейчас синие. Облизнув их, я продолжил:

— Это я открыл окно. Специально. Я хотел ощутить на себе каково это и, скажу честно, чертовски дерьмово. Но я заслуживаю этого. Ты обо мне не беспокойся. Хорошо? — я улыбнулся, когда представил её растроенные зеленые глазки. — Ему, наверное, тоже было так же холодно на том... операционном столе. И страшно одиноко.