Мистический рассказ

Untitled part

  - ... итак, ты утверждаешь, что рока не существует, что зло есть лишь направление человеческой мысли, а Судьба – не более чем оправдание для ленивых людей, неспособных управлять собственной жизнью?
Так говорил мужчина лет тридцати, с темными, отливающими рыжиной вьющимися волосами, мягким подбородком, странным лихорадочным блеском в темных влажных глазах и губами пухлыми и капризными, как у женщины. Он полулежал на диване, спиной опираясь на подушки с восточным орнаментом, привезенные из Турции; его мягкая белая рука сжимала бокал, наполовину наполненный вином, а голос напоминал тихое и нежное пение свирели. Пёстрый тюрбан, небрежно обмотанный вокруг головы, вкрадчивая речь, ленивое и несколько манерное поведение – казалось, всё в нём выдавало жителя Турции или Греции, ради забавы выучившего английский язык.
- Да, утверждаю! Более того, я полагаю, что даже концепция божественного провидения придумана людьми для оправдания их лени и бездействия. В Англии я часто видел, как люди молятся о том, что вполне могли бы достичь самостоятельно, приложи они к этому хоть каплю усилий. К тому же – и об этом говорил ещё Вольтер – если Бог существует, как он может спокойно видеть творящуюся на земле несправедливость? Наши попы кричат о первородном грехе, якобы запятнавшем человека ещё до его рождения, но разве это справедливо? Нет, милорд, я считаю, что человек рождается чистым, как херувим, а злым если и становится, то уже на земле...

Собеседником «восточного султана» был молодой человек с вьющимися каштановыми волосами, тонкими, почти женственными чертами лица, нежной кожей, маленьким ртом и большими, как у лани, серыми глазами, во взоре которых мягкость соединялась с задумчивой мечтательностью. Он говорил резко и пронзительно, расположившись в кресле напротив и сопровождая пламенную речь неосознанными жестами, словно дирижер, управляющий невидимым оркестром. В соседнем с ним кресле сидела девушка лет двадцати с бледным, чуть вытянутым лицом, узкими губами, чистым высоким лбом и волосами, собранными в затейливую прическу. Она молчала и лишь изредка переводила с одного говорящего на другого умный и проницательный взгляд глубоких темных глаз.

- Ты говоришь, что фатализм – это желание человека переложить ответственность за происходящие события на некую божественную и, предположительно, всемогущую сущность, - любезно продолжил человек в тюрбане с едва уловимой насмешкой, лениво потягивая искрящееся красным вино, – но чем твоя вера в силу человеческого духа лучше божественной концепции, столь яро тобой же порицаемой? Попы верят в Бога, машут кадилом и поклоняются книге, которую якобы написали ученики Христа, ты же веришь в то, что Бога нет, поклоняешься Разуму и цитируешь Вольтера и Руссо... Какая разница, во что верить? В конечном итоге, каждый верит хоть во что-нибудь; одни поклоняются Богу или Дьяволу, другие кричат о безграничной власти денег, третьи – о силе любви... Человеку необходимо во что-нибудь верить, и, если рассматривать ситуацию с этой точки зрения, неважно, сколько в его предположениях реальности или вымысла.
Мужчина пожал плечами.
- Ты идеалист, Перси, как бы тебе ни хотелось доказать мне обратное... Только идеалист может верить в силу воли и безграничную мощь человеческих возможностей.

- Мой дорогой Джордж, я верю в силу Разума и Красоты, - отозвался Перси Биши Шелли, подавшись вперед, – и ты был бы несправедлив, если бы сказал, что разум людям несвойственен. И разве не люди создают вещи, поражающие своей красотой? Разумеется, я не говорю сейчас о шедеврах, создаваемых природой, но разве Венера Милосская, или полотна Рафаэля, или «Риторика» Аристотеля созданы богами? А «Илиада» или «Одиссея», «Песнь о Нибелунгах», пьесы Шекспира? Все они были написаны людьми, даже если мы не знаем, кем именно... Ты скажешь, что, возможно, в гениях есть что-то божественное, но я не религиозен и считаю, что человек может создать всё. Да, быть может, мы и сами до конца не осознаем своих возможностей...
- Ты относишься к людям лучше, чем я, - Байрон усмехнулся лукаво и беспечно, как ребенок, глядя на собеседника сквозь уже почти опустевший хрустальный бокал, – я презираю их, и тебе это известно... да, я презираю людей, неспособных на сильные чувства! Я презираю тех, кто думает только о деньгах да о положении в обществе... я презираю истеричных женщин и глупых мужчин, кичащихся своими охотничьими успехами, тех, чье самолюбие в несколько раз превышает их таланты... порой мне кажется, что я презираю весь мир!
- Если бы вы меньше презирали женщин, милорд, - сказала девушка, рассеянно проведя рукой по черному с серебряными оборками подолу, - ваши истории любви сложились бы куда счастливее.
- Милая Мэри, - начал лорд Байрон, и его бледное лицо вдруг странно исказилось, а в глазах появился дьявольский блеск.

Он уже хотел было что-то сказать, но в комнату вошел молодой человек с круглым, как луна, и смуглым лицом, чёрными волосами и тёмными глазами миндалевидного разреза. Он был весьма красив и ступал тихо; шею его украшал белый шёлковый платок.
- Погода по-прежнему отвратительная, - сказал он, – прогулку по озеру вновь придется отложить.
- Какая жалость, - хмыкнул лорд Байрон без какого-либо сожаления в голосе и потянулся к бутылке, стоящей возле дивана. Вновь наполнив бокал вином, он сделал глоток и улыбнулся, расслабленно откинувшись на подушки. – Тебе не нравится гроза, Полли-Долли? Она напоминает мне об Англии, для этой страны привычны грозы, дожди и туманы... Но, поскольку я не люблю Англию, нельзя сказать, что мне мила гроза. Однажды по пути в Италию я видел шторм... Лица бывалых моряков были искажены страхом, корабль мотало по волнам, как щепку, но я был спокоен... решил, что если меня поглотит море, значит, так тому и быть. Поутру шторм прекратился, но я помню это ощущение веселой покорности судьбе. Меня оно будоражило, знаете ли, – поэт усмехнулся и резким движением поправил съехавший набок тюрбан.

- Вы не боитесь смерти? – спросила Мэри Годвин, поглядев на Байрона; выражение её лица было задумчиво и серьезно.
- Смерти? Смерть – это покой, милая моя Мэри, это отдых от страданий, так отчего я должен бояться её? Говорят, в смерти все люди приобретают какое-то благообразие и становятся красивыми, даже если при жизни были лишены красоты... Покойники улыбаются, лёжа в гробу, их лица выражают расслабленность и удовлетворение – это ли не главное доказательство того, что они перешли в лучший мир? Говорят, те, кого любит Бог, не живут долго... Может быть, это и правда. Стоит ли нам бояться мертвецов? Думаю, нет; живые всё ж опаснее. Однажды в Ньюстедском аббатстве я видел призрак толстого монаха, умершего, по слухам, ещё при Генрихе VIII – он прошел мимо меня, перебирая чётки и глядя в пол. Мне он показался достаточно отрешенным... Быть может, мертвецы действительно не желают ничего, кроме покоя.
- К слову о призраках, - заметил Перси Шелли, энергично взмахнув рукой, - не знаю, как вас, джентльмены, а меня подобная погода наталкивает на мысль о старых книгах, повествующих об ужасах, привидениях, смерти...
- Чудесная идея, Шелли! – воскликнул лорд Байрон, резко хлопнув в ладоши, – рассказы о привидениях – это то, что нам нужно, чтобы не умереть от скуки. Думаю, Полидори не откажется почитать нам...

Джон Уильям Полидори усмехнулся краем рта и поклонился преувеличенно почтительно. На вилле Диодати была богатая библиотека: книги на греческом и латыни соседствовали там со средневековыми песнями и народными сказаниями, романы в письмах – с философскими трактатами и рассказами о привидениях и демонах. Наконец, после небольшого спора, на свет божий была извлечена книга «Фантасмагориана, или Собрание историй о привидениях, духах, фантомах и проч.» 1812 года издания, и Полидори внёс её в гостиную, мягко касаясь холеными пальцами толстого коричневого переплёта. Сев в кресло рядом с Шелли, он открыл книгу и его звучный низкий голос заполнил помещение.

То были истории о странных существах, пугающих и тёмных, всемогущих и проклятых, существах, чье тело сгнило и истлело в земле много тысяч лет назад, но чей дух жил и страдал, не будучи в силах покинуть этот мир. Истории о родовых проклятиях и разрушенных поместьях; с их стен глядели потемневшие от времени портреты старых морщинистых графинь и седых безусых лордов, красных кардиналов и прекрасных юношей с жемчужно-белой кожей и розовыми губами, сложенными в торжествующую улыбку. Истории о фамильных склепах, где по ночам раздавался волчий вой, серые могильные плиты становились белыми, а мертвецы танцевали вальс в бледном свете луны и играли в карты на золотые монеты, отполированные морскими волнами. Там юноша обнимал возлюбленную, сгорая от страсти и не видя, что обнимает призрак, а глава древнего богатого рода бродил по сумеречным аллеям, и, закованный в черные доспехи, целовал в лоб юношей, которые затем старели и увядали, как цветы.

Казалось, воздух пришел в движение и картины, украшавшие комнаты виллы Диодати, вдруг ожили: изображенные на портретах люди сошли с полотен, и гостиная наполнилась генералами и фельдмаршалами, королями и баронессами, пухлыми херувимами с серебряными крыльями и веселыми пьяными сатирами, держащими в руках кисть винограда. Минотавр, украшенный золотыми рогами, тяжело ступал по восточным коврам, оставляя на них отпечатки копыт; вакханки с резкими голосами и злыми взглядами лесных колдуний пели во славу Диониса; колдуны, одетые в парчу и бархат, скрывали лица под разрисованными венецианскими масками. Воздух наполнился запахами сандала и бергамота, апельсинов и восточных масел, чёрных роз и туманов, поднимающихся от холодной воды.

Когда Полидори захлопнул книгу, лорд Байрон сказал, вновь наполняя вином хрустальный бокал:
- Пусть каждый из нас сочинит страшную повесть. Мы все, в конце концов, литераторы, и было бы обидно не провести маленькое поэтическое состязание и не посмотреть, на что способен каждый в этой гостиной. К тому же это отвлечет меня от третьей песни «Чайльд-Гарольда»... Решено: давайте сочинять жуткие истории и зачитывать их друг другу в надежде на то, что рассказы, созданные нами, будут не хуже тех, что мы только что услышали.
И это предложение было принято.