Дуэль

XX

Немного погодя фон Корен и дьякон сошлись около мостика. Дьякон был взволнован, тяжело дышал и избегал смотреть в глаза. Ему было стыдно и за свой страх, и за свою грязную, мокрую одёжу.
- Мне показалось, что вы хотели его убить... - бормотал он. - Как это противно природе человеческой! До какой степени это противоестественно!
- Как вы сюда попали, однако? - спросил зоолог.
- Не спрашивайте! - махнул рукой дьякон. - Нечистый попутал: иди да иди... Вот и пошел, и чуть в кукурузе не помер от страха. Но теперь, слава богу, слава богу... Я весьма вами доволен, - бормотал дьякон. - И наш дедка-тарантул будет доволен... Смеху-то, смеху! А только я прошу вас убедительно, никому не говорите, что я был тут, а то мне, пожалуй, влетить в загривок от начальства. Скажут: дьякон секундантом был.
- Господа! - сказал фон Корен. - Дьякон просит вас никому не говорить, что вы видели его здесь. Могут выйти неприятности.
- Как это противно природе человеческой! - вздохнул дьякон. - Извините меня великодушно, но у вас такое было лицо, что я думал, что вы непременно его убьете.
- У меня было сильное искушение прикончить этого мерзавца, - сказал фон Корен, - но вы крикнули мне под руку, и я промахнулся. Вся эта процедура, однако, противна с непривычки и утомила меня, дьякон. Я ужасно ослабел. Поедемте...
- Нет, уж дозвольте мне пешком идти. Мне просохнуть надо, а то я измок и прозяб.
- Ну, как знаете, - сказал томным голосом ослабевший зоолог, садясь в коляску и закрывая глаза. - Как знаете...
Пока ходили около экипажей и усаживались, Кербалай стоял у дороги и, взявшись обеими руками за живот, низко кланялся и показывал зубы; он думал, что господа приехали наслаждаться природой и пить чай, и не понимал, почему это они садятся в экипажи. При общем безмолвии поезд тронулся, и около духана остался один только дьякон.
- Ходил духан, пил чай, - сказал он Кербалаю. - Мой хочет кушать.
Кербалай хорошо говорил по-русски, но дьякон думал, что татарин скорее поймет его, если он будет говорить с ним на ломаном русском языке.
- Яичницу жарил, сыр давал...
- Иди, иди, поп, - сказал Кербалай, кланяясь. - Всё дам... И сыр есть, и вино есть... Кушай, чего хочешь.
- Как по-татарски - бог? - спрашивал дьякон, входя в духан.
- Твой бог и мой бог всё равно, - сказал Кербалай, не поняв его. - Бог у всех один, а только люди разные. Которые русские, которые турки или которые английски - всяких людей много, а бог один.
- Хорошо-с. Если все народы поклоняются единому богу, то почему же вы, мусульмане, смотрите на христиан как на вековечных врагов своих?
- Зачем сердишься? - сказал Кербалай, хватаясь обеими руками за живот. - Ты поп, я мусульман, ты говоришь - кушать хочу, я даю... Только богатый разбирает, какой бог твой, какой мой, а для бедного всё равно. Кушай, пожалуйста.
Пока в духане происходил богословский разговор, Лаевский ехал домой и вспоминал, как жутко ему было ехать на рассвете, когда дорога, скалы и горы были мокры и темны и неизвестное будущее представлялось страшным, как пропасть, у которой не видно дна, а теперь дождевые капли, висевшие на траве и на камнях, сверкали от солнца, как алмазы, природа радостно улыбалась, и страшное будущее оставалось позади. Он посматривал на угрюмое, заплаканное лицо Шешковского и вперед на две коляски, в которых сидели фон Корен, его секунданты и доктор, и ему казалось, как будто они все возвращались из кладбища, где только что похоронили тяжелого, невыносимого человека, который мешал всем жить.
«Всё кончено», - думал он о своем прошлом, осторожно поглаживая пальцами шею.
У него в правой стороне шеи, около воротничка, вздулась небольшая опухоль, длиною и толщиною с мизинец, и чувствовалась боль, как будто кто провел по шее утюгом. Это контузила пуля.
Затем, когда он приехал домой, для него потянулся длинный, странный, сладкий и туманный, как забытье, день. Он, как выпущенный из тюрьмы или больницы, всматривался в давно знакомые предметы и удивлялся, что столы, окна, стулья, свет и море возбуждают в нем живую, детскую радость, какой он давно-давно уже не испытывал. Бледная и сильно похудевшая Надежда Федоровна не понимала его кроткого голоса и странной походки; она торопилась рассказать ему всё, что с нею было... Ей казалось, что он, вероятно, плохо слышит и не понимает ее и что если он всё узнает, то проклянет ее и убьет, а он слушал ее, гладил ей лицо и волоса, смотрел ей в глаза и говорил:
- У меня нет никого, кроме тебя...
Потом они долго сидели в палисаднике, прижавшись друг к другу, и молчали, или же, мечтая вслух о своей будущей счастливой жизни, говорили короткие, отрывистые фразы, и ему казалось, что он никогда раньше не говорил так длинно и красиво.