Пигмалион

Rondo

Дым табачный воздух выел.

И он толкался в легкие, как люди на перроне утром, но никак не мог проникнуть в них. Два легочных мешка, ебучие рассадники метастаз, сжали, как в кулаке, и отпускать никак не хотели — ну и как им, ненадежным, можно доверить свою жизнь?

Долорес выпорхнула из подъезда (дверь закрылась за ней с грохотом, однозначным и непоколебимым, как точка в конце предложения), держась за глотку и грудную клетку: раз дыхательные органы не справляются со своей задачей, ее надо облегчить — дать прямой доступ к воздуху, к холоду, ударившему по оголенным полоскам запястий, ключиц и шеи, будто вросшему в них льдом. Да вот проблема: из горла Долорес вырывался лишь лающий смех, безудержный и безумный, живущий словно бы сам собой. Звучал он пугающе и идиотически одновременно — гремучая смесь, на дух непереносимая нормальными людьми. Но что с ней делать? Как ее можно заткнуть/заглушить/остановить?

Как можно исправить то, что случилось несколько минут назад, то, от чего Долорес, трусливая паскуда, в спешке уходила?

Как мерзкий маленький человек, единица, ничтожество, капля в море, может обернуть время вспять и предотвратить кошмар или искренне про все забыть, а не делать вид, будто ничего не случилось, будто так, блять, и надо? Несмотря на то что за дверью может лежать (почти) уже мертвый человек?

 — Я виновата. Я мразь. Прости. Прости-прости-прости...

Элли выглядела как, черт бы ее побрал, святоша, когда Долорес выскочила на лестничную площадку. Элли выглядела правой и хрупкой даже тогда, когда сквозь стиснутые челюсти шептала злобно «уходи», чудом не срываясь в последний момент на грязный мат. Было одно осложняющее обстоятельство: Элли действительно была права. Она была действительно святой. И ей, как праведнице (слово отвратительное, лощеное, за ним хочется найти подвох), не повезло связать жизнь с...

Долорес хотела рявкнуть «ты должна была понимать, с кем имеешь дело!», но осознавала, что это — перекладывание ответственности с собственных плеч на чужие. А она не хотела опускать себя на уровень полнейшей, конченой мрази. Она еще хотела показать, что чего-то да стоит, что пускай и пропала, но не до конца.

Самое трагичное: Долорес уже ни-ко-гда не сможет показать, что глубоко раскаялась в том, что сотворила.