Тоскливое, медленное чувство охватило путешественницу – Марию Никифоровну, когда она очутилась среди безлюдных песков на пути в Хошутово.
В тихий июльский полдень открылся перед нею пустынный ландшафт.
Солнце исходило зноем с высоты жуткого неба, и раскаленные барханы издали казались пылающими кострами, среди которых саваном белела корка солонца. А во время внезапной пустынной бури солнце меркло от густой желтоватой лёссовой пыли и ветер с шипением гнал потоки стонущего песка. Чем сильнее становится ветер, тем гуще дымятся верхушки барханов, воздух наполняется песком и становится непрозрачным. Среди дня, при безоблачном небе, нельзя определить положение солнца, а яркий день кажется мрачной лунной ночью.
Первый раз видела Мария Никифоровна настоящую бурю в глубине пустыни.
К вечеру буря кончилась. Пустыня приняла прежний вид: безбрежное море дымящихся на верхушках барханов, сухое томящее пространство, за которым чудилась влажная, молодая, неутомимая земля, наполненная звоном жизни.
В Хошутово Нарышкина приехала на третий день к вечеру.
Она увидела селение в несколько десятков дворов, каменную земскую школу и редкий кустарник – шелюгу у глубоких колодцев. Колодцы на ее родине были самыми драгоценными сооружениями, из них сочилась жизнь в пустыне, и на устройство их требовалось много труда и ума.
Хошутово было почти совсем занесено песком. На улицах лежали целые сугробы мельчайшего беловатого песку, надутого с плоскогорий Памира. Песок подходил к подоконникам домов, лежал буграми на дворах и точил дыхание людей. Всюду стояли лопаты, и каждый день крестьяне работали, очищая усадьбы от песчаных заносов.
Мария Никифоровна увидела тяжкий и почти ненужный труд, – потому что расчищенные места снова заваливались песком, – молчаливую бедность и смиренное отчаяние. Усталый, голодный крестьянин много раз лютовал, дико работал, но силы пустыни его сломили, и он пал духом, ожидая либо чьей-то чудесной помощи, либо переселения на мокрые северные земли.
Мария Никифоровна поселилась в комнате при школе.
Сторож-старик, очумевший от молчания одиночества, обрадовался ей, как вернувшейся дочке, и хлопотал, не жалея здоровья, над устройством ее жилья.
