Вороны

Я нашёл любовь, но потерял в неё веру

  Он влюбился. В того, чьё присутствие раньше, казалось бы, не перенёс бы даже жалких пяти минут. Потому что странный, смотрит сквозь, в самую душу, натягивает капюшон успевшей стать ненавистной толстовки чуть ли не до подбородка, курит одну за одной и, сука, молчит. Постоянно. Спросишь — всё равно промолчит, не ответит, только посмотрит опять. А там, в ебучем взгляде тёмных, почти иссиня-чёрных глаз, ответ на вопрос интересующий. И то поверхностный. Джин, право слово, в первый раз подумал, что линзы. Сглупил, спросив напрямую, потому что в ответ — только насмешка на бледных тонких губах и совет Хосока, который не лезть предупреждает. А потом, в конце вечера, когда старший уже домой собирается, всё тот же Чон, всё то же предупреждение — не влюбляться. И не потому, что Мин — глыба ледяная, на чувства не способная, а потому, что не успел. Сердце беловолосого уже давно принадлежит другому. Тому, кого тогда рядом с ними даже не было. Тому, кого СокДжин так никогда и не увидел.
Но поздно.
  Потому что Ким СокДжин уже окончательно, бесповоротно и по уши.

  Их первый раз всё в той же маленькой, обшарпанной, но уютной квартире Хосока, в которой ни хрена не видно из-за дыма. И не понятно, какого. То ли Чон отчаянно пытался научиться готовить, то ли Юнги настолько нервничал, что скурил две пачки, а проветривать лень. Да и зачем, если всё равно лучше не станет, потому что Мин курит, как не в себя, глаза закатывая на очередные замечания по поводу этого от СокДжина и хмурый взгляд пронзительных глаз — Хосока. Его не ебёт ровным счётом ничего. Это он ебёт. Податливого, обкуренного какой-то смутной травкой, подсунутой Чоном, старшего, который ни тело своё не контролирует, ни язык, который, словно почувствовав всю свободу, данную ему, поёт Мину баллады о любви, пока разум отключён у обоих. Юнги внимания не обращает. Только хрипит иногда на особо глубоких толчках, в то время, как старший голос сорвал, потому что, чёрт возьми, хотел, жаждал. Около полугода, что знакомы, представлял, во снах видел, как пятнадцатилетняя девчонка. Но не стыдно нисколько, потому что получил-таки, что хотел. И плевать вообще-то, что оба на утро не вспомнят, что Юнги всё равно к своему парню, ребёнку даже, уйдёт. Потому что Киму можно. Он, блять, омега. И тело своё под травкой, тем более в период течки контролировать не может. Да и не хочет в принципе. Его устраивает всё, его сердце кульбиты делает, удары пропускает, в нормальный, привычный ритм прийти не может. Потому что идиот. Позволил себе влюбиться, верил во что-то, хоть и предупреждали. Сам виноват, сам себя подвёл, и обвинять кого-то глупо, бессмысленно. Никто за это вместо него ответственности нести не будет. Ни Хосок, который ушёл, желая вообще об этом не знать, ни уж тем более Юнги, который кончает быстро. С чужим именем на губах. Только он, Ким СокДжин, самый тупой человек на свете, который тоже кончает на простыни, а потом проваливается в тягучий сон, потому что алкоголь, травка и секс сделали своё дело. Уничтожили стену, которую старший строил долго и упорно, кладя на себя и свои чувства огромный хуй.