Ломка

***

– Что ты в последний раз принимал? – Грузил очередным вопросом женский грубый голос.
– Много чего, на самом деле. Стыдно признавать, но это правда. Действительно много всего.
– Расскажи подробнее. Каковы дозы были? Что именно, все-таки?
– Сколько-сколько... Много-много. Я всё сметал до последней крошки, до последней капли. А дозы те еще – грузовиками, знаете, большими этими, оранжевыми, грязными, солнечными. Помните, как однажды в парке сидели, а напротив дорога широкая, как Обь? Там ходили забавные мужички в кепочках смешных, поболтали о чем-то и сели в грузовик – и без поворота. Помните? Вот такими грузовиками, я чувствую.
В кабинете было душно, окна раскрыты, и противные мошки летели к свету, пока небо скатывалось вниз, доставая свой согретый бесконечностью темный плед с оставленными еще днем крошками, что, как назло, замечаются только всем телом, но не рукой, когда ты тщетно пытаешься смахнуть все. Мошки летели и врезались об звездочки-лампочки, в недоумении летели к зеркально белому потолку, снова ударяясь, и так до игры на нервах звуки их маленьких глупых крыльев и совершенно неритмичных ударов продолжали протискиваться в уши, отвлекая от неважного-важного диалога.
– Ну, объясни же наконец? Ты же понимаешь, мне нужна вся информация. Что ты принимал? Когда был последний раз?
– Что-что... Ах, да вы тоже этим балуетесь, не так ли? Тяжело было сидеть с лицом старой игрушки с жизнерадостной пластмассовой неощутимой болью. Пришлось испытать снова дозу гадости этой. Я снова зависим от эмоций. Представьте: одна конечность ампутирована, но вы не чувствуете одну фантомную, вам приходится терпеть и контролировать таких еще четыре-пять. Походкой великанского неуклюже толстого паука, чтобы налить приторно сладкий кофе с молоком и всяким зефиром, вам нужно разобраться, в какой части, с какой же стороны вы действительно сможете управлять тем, что находится в материальном мире. Неудобно, не так ли, путаться в том, чего не существует? Я зависим от эмоций, и чувствую примерно то же: мне давно плевать, какого цвета был грузовик, насколько смешны диалоги мужичков, как долго еще это проклятое зеленоватое насекомое будет колотить нескладный марш и какая строка в новой книге выдавит из моих глаз хотя бы что-то, кроме зрения – но меня все равно словно и тяготит что-то, и вызывает всплеск дикой радости. Чрезмерно.
Собеседница в пиджаке и очках, прикрывающих пару соскочивших с маршрута морщин, тяжело вздохнула, опустив глаза. Она медленно встала, подошла к раскрытому окну, из коего прохлада только пыталась выдавиться целыми днями и ночами, что приводило только к взрыву из холода на один жалкий денек, и закрыла его. Еще более гадкие насекомые стали плясать за стеклом и стучаться, как соседи с прекрасным слухом. Как же эти глазенки ненавидели невидимый барьер.
– Представьте себе, мне даже сон снился, – продолжил я, одобрительно кивнув собеседнице, – я не помню ничего, что было до и после, только одна сцена, один момент вызвал раздевающую мой скелет пустоту внутри, а вокруг – камень за камнем, булыжники с горящими иглами. Я человек, во мне что-то должно быть – органы да фейерверки так называемой души, пока вокруг меня обычно стены́ четыре и пол, но, поверьте, в тот день бушевало во мне именно первое. Этот сон не был жестоким, или грубым до насилия, или описывающим резкое предательство. Я всего лишь хотел обнять Свою, а она просто покривила лицом и встала куском мрамора, кое-как дергая руками. Вроде бы не страшно, но радуги в то утро после сна за окном не стояло. Я не помнил этого сна, когда только встал. Просто был довольно опечален неизвестно чем, проходив с фантомным грузом половину дня. Тогда-то я и принял значительную дозу.
– Тебе было не по себе из-за сна, потому что ты не осознавал, что это был лишь сон?
– Я просто был опустошен, но не знал почему. Мне тем утром показалось, что сна-то у меня и не было, как обычно. В половине дня я читал книгу, и пока строчки летели перед глазами мыслями мертвого бородатого писателя, я задумался о своем и начал вспоминать о сне, все так же не понимая, что это было нереально. В конце концов, я все же осознал, что мозг решил подшутить надо мной. Зря принятая доза, верно.
Одна мошка загудела за ухом, ее твердые крылья чуть тронулись шеи, и я вскочил со стула, в полете страха схватившись за его спинку и почти упав.
– Не годится твоя кожа для них, чтобы постучать, наверное, – усмехнулась она.
Я услышал за этими словами, как еще один крылатый кусок сломанного радио толкнулся об плинтус и спустился к полу.
– Выключите свет, черт побери, они хотят лишь его, я, видимо, бликую своими щеками.
Она действительно выключила свет. Темнота давно меня не пугала, но касание маленького существа с непривычным количеством щекочущих ножек заставляло желание убивать кипеть вновь.
– Спасибо.
– Когда темнота не позволяет мне уловить все твои эмоции, ты можешь приступить к самому...
– Да, недавно я вводил внутривенно, – я чувствовал, как жар прошелся по моему лицу, заставляя краснеть так ярко, что я даже усомнился в надежности темноты, – поймите, я был чрезмерно счастлив. Активность мыслей, шевелящих грозную мотивацию, доходила пика, светло-серая поляна из листов в клеточку пришла ко мне как-то сама. Я завел дневник, в коем подробно описывал свои состояния до самого последнего вздоха.
– И какова доза?
– Я написал 178 страниц. Я написал их и стал еще счастливее, но это было до сна, вот сон сгубил меня. Всё, снова не жарко, а холодно, не зелень, а синева. Настолько снежно стало, что скучно казалось писать, я не хотел таять, пришлось рифмовать эмоции. Да, я принял таблеток, сглотнул слюну, два раза сплюнул потом, но потом пошел рифмовать, только недавно начал отличать дактиль от анапеста, хотя я им не следую. Я рифмую, иногда, когда жар пробирается сквозь кожу и практически убивает меня удушьем, я останавливаюсь и пишу без рифмы. И так продолжается уже несколько доз, я бы умер без грязи, знаете, о чем я?
– И что же сейчас?
– Я зависим, конечно же. Я конченый наркоман в этом. Я продолжаю колотить душу и засовывать в нее свои грязные руки, пока что-то в этой темноте сжирает мои ноги. Мозг отмирает, и я зависим, в нем, кажется, что-то давно отвалилось, даже пальцы шевелятся не все и не вместе. Я зависим, и кожа, отваливаясь, скрипит, пока ногтей давно уже не видно. Я зависим, и что-то здесь дергает меня за волосы. Я зависим, и я не имею ничего в себе за чернеющим скелетом с колючим позвоночником. Именно так я себя чувствую и хотел бы взять ручку и блокнот в руки, пока не настала
ломка.