Тебе, Саймон

Тебе, ***.

Имена выдуманы, случайны и не имеют значения.

***

Воистину, нет для нашего брата, писателя, ничего мучительнее, чем начинать. Говард чувствовал это каждый раз, когда, потирая свои небольшие, узкие пальчики, садился за клавиатуру, или за ручку с чистым листом бумаги, и, тупо уставившись на нетронутый писательский инвентарь, начинал тихо паниковать. Бывало и так, что он так и не принимался за работу, а потом молча корил себя за это, как и за совершеннейшее, как ему думается, отсутствие таланта к делу, за которое берется.

Впрочем, надо сказать, писал он недурно, и корил напрасно.

Что еще могло возвращать его снова и снова за рабочее место, за перо или кнопки, если не то, что в глубине души он понимал, что талантлив! Между тем, взрослые постоянно говорили Говарду, что зазнавшийся человек – пропащий, безнадёжный и совершенно бесполезный. Потому юноша никогда не зазнавался, а лишь старался, пытался еще и еще раз – и когда у него получалось, и когда не получалось. Действительно, упорства ему было не занимать.

Но кто отнесется всерьез к тому, что пишет двадцатилетний мальчишка, да еще притом, что он старательно прячет написанное в личный рабочий стол. Лишь давно, Говард хорошо это помнил, отец взял случайно на пробу несколько исписанных неровным, грязным почерком листов черновика, пробежал по ним глазами, потом еще раз. Мальчик (тогда еще пятнадцатилетний пацан) ждал реакции, затаив дыхание.

Отец вынул трубку изо рта:

- Да, хорошо, сынок, очень-очень хорошо, - и снова сунул желтый от дыма мундштук между губ.

Говард покраснел до кончиков ушей и пробормотал:

- А хочешь... Хочешь, дам почитать тебе остальное, пап?

Отец на сей раз даже не освободил свой рот от трубки:

- Хорошо, очень хорошо, сынок. А что там твой экзамен? Надеюсь, ты справишься. Разумеется, ты справишься!

Конечно, Говарда не спросили, хочет он справляться с экзаменом или не хочет. Как и не ответили, давать почитать остальное или не давать. Юноша решил все-таки не давать.

Так он и писал – тихо, молчаливо, наслаждаясь процессом (ибо творчество своё он страстно любил), а в иное время сильно мучаясь, не находя для своих опусов читателя. Стопки бумаги, кипы тетрадок уже ломились из его стола, когда юноше стукнуло двадцатилетие, - все исписанные вдоль и поперек, старые и свежие, об одном и о другом, относящиеся друг к другу и совсем несвязанные. Но все – для него самого, для Говарда.