Врата Расемон

Это случилось однажды под вечер.  Некий  слуга  пережидал  дождь  под
воротами Расемон.
     Под широкими воротами, кроме него, не было никого. Только на  толстом
круглом столбе, с которого кое-где облупился красный лак,  сидел  сверчок.
Поскольку ворота Расемон стоят на людной улице  Судзаку,  здесь  могли  бы
пережидать  дождь  несколько  женщин  и  молодых  людей  в  итимэ'гаса   и
момиэбо'си. Тем не менее, кроме слуги, не было никого.
     Объяснялось это тем, что в течение последних двух-трех лет  на  Киото
одно за другим обрушивались бедствия - то  землетрясение,  то  ураган,  то
пожар, то голод. Вот столица  и  запустела  необычайно.  Как  рассказывают
старинные летописи,  дошло  до  того,  что  стали  ломать  статуи  будд  и
священную утварь и, свалив в кучу на краю  дороги  лакированное,  покрытое
позолотой дерево, продавали его на дрова. Так  обстояли  дела  в  столице;
поэтому  о  поддержании  ворот  Расемон,  разумеется,  никто   больше   не
заботился. И, пользуясь их заброшенностью, здесь жили  лисицы  и  барсуки.
Жили воры. Наконец, повелось даже приносить и  бросать  сюда  неприбранные
трупы. И когда солнце скрывалось, здесь делалось как-то жутко, и никто  не
осмеливался подходить к воротам близко.
     Зато откуда-то собиралось  несчетное  множество  ворон.  Днем  они  с
карканьем описывали круги над высоко загнутыми концами конька кровли.  Под
вечер, когда небо над воротами алело зарей, птицы выделялись на нем четко,
точно рассыпанные зерна кунжута.  Вороны,  разумеется,  прилетали  клевать
трупы в верхнем ярусе ворот. Впрочем,  на  этот  раз,  должно  быть  из-за
позднего часа, ни одной не было видно. Только на  полуобрушенных  каменных
ступенях,  в  трещинах  которых  проросла  высокая  трава,  кое-где  белел
высохший вороний помет. Слуга в  застиранной  синей  одежде,  усевшись  на
самой верхней, седьмой, ступеньке,  то  и  дело  потрагивал  рукой  чирей,
выскочивший на правой щеке, и рассеянно смотрел на дождь.
     Автор написал выше: "Слуга пережидал дождь". Но если бы даже дождь  и
перестал, слуге, собственно, некуда было идти. Будь то обычное время,  он,
разумеется,  должен  был  бы  вернуться  к  хозяину.  Однако  этот  хозяин
несколько дней назад уволил его. Как уже  говорилось,  в  то  время  Киото
запустел необычайно.  И  то,  что  слугу  уволил  хозяин,  у  которого  он
прослужил много лет, было просто частным  проявлением  общего  запустения.
Поэтому, может быть, более уместно было бы  сказать  не  "слуга  пережидал
дождь", а "слуга, загнанный дождем под крышу ворот, сидел как  потерянный,
не  зная,  куда  деться".  К  тому  же  и  погода  немало   способствовала
подавленности этого хэйанского слуги. Не  видно  было  и  признака,  чтобы
дождь, ливший с конца часа Обезьяны, наконец перестал. И вот слуга,  снова
и снова перебирая бессвязные мысли о том, как бы ему, махнув на все рукой,
прожить хоть завтрашний день, - другими словами,  как-нибудь  уладить  то,
что никак не ладилось, - не слушая, слышал шум дождя, падавшего  на  улицу
Судзаку.
     Дождь, окутывая ворота, надвигался издалека  с  протяжным  шуршаньем.
Сумерки опускали небо все ниже, и, если  взглянуть  вверх,  казалось,  что
кровля ворот своим черепичным краем подпирает тяжелые темные тучи.
     Для  того  чтобы  как-нибудь  уладить  то,  что  никак  не  ладилось,
разбираться в средствах не приходилось. Если разбираться, то оставалось, в
сущности, одно - умереть от голода под забором или на улице. И потом  труп
принесут сюда, на верхний ярус ворот, и бросят, как  собаку.  Если  же  не
разбираться... мысли слуги уже много раз, пройдя по этому пути,  упирались
в одно и то же. Но это "если" в конце концов по-прежнему так и  оставалось
"если". Признавая возможным не разбираться  в  средствах,  слуга  не  имел
мужества на деле признать то, что естественно вытекало  из  этого  "если":
хочешь не хочешь, остается одно - стать вором.
     Слуга громко чихнул  и  устало  поднялся.  В  Киото  в  час  вечерней
прохлады было так холодно, что мечталось о печке. Ветер вместе с  темнотой
свободно  гулял  между  столбами  ворот.  Сверчок,  сидевший  на   красном
лакированном столбе, уже куда-то скрылся.
     Втянув шею и приподняв плечи в синем кимоно,  надетом  поверх  желтой
нательной безрукавки, слуга оглянулся кругом:  он  подумал,  что  если  бы
здесь нашлось место, где можно было бы спокойно  выспаться,  укрывшись  от
дождя и не боясь человеческих глаз, то стоило бы остаться здесь  на  ночь.
Тут, к счастью, он заметил широкую лестницу, тоже покрытую красным  лаком,
ведущую в башню  над  воротами.  Наверху  если  и  были  люди,  то  только
мертвецы. Придерживая висевший на боку меч, чтобы  он  не  выскользнул  из
ножен, слуга поставил ногу в соломенной дзори на нижнюю ступеньку.
     Прошло несколько минут. На середине широкой лестницы, ведущей наверх,
в башню ворот Расемон, какой-то человек, съежившись, как кошка,  и  затаив
дыхание, заглядывал в верхний этаж. Свет, падавший из башни, слабо освещал
его правую щеку. Ту самую, на которой среди короткой щетины  алел  гнойный
прыщ. Слуга сначала пребывал в полнейшей  уверенности,  что  наверху  одни
мертвецы. Однако, поднявшись на две-три ступени, он обнаружил, что наверху
есть кто-то с зажженным светом, к тому же свет двигался то в одну сторону,
то в другую. Это сразу бросалось в глаза, так  как  тусклый  желтый  свет,
колеблясь, скользил по потолку, затканному по углам паутиной. Если в такой
дождливый вечер в башне ворот Расемон горел огонь, это было неспроста.
     Неслышно, как  ящерица,  слуга  наконец  почти  ползком  добрался  до
верхней ступени. И затем,  насколько  возможно  прижавшись  всем  телом  к
лестнице, насколько возможно вытянув шею, боязливо заглянул внутрь башни.
     В башне, как о том ходили  слухи,  в  беспорядке  валялось  множество
трупов, но так как свет позволял видеть меньшее  пространство,  чем  можно
было предполагать, то, сколько их тут, слуга  не  разобрал.  Единственное,
что хоть и смутно, но удавалось разглядеть, это - что были среди них трупы
голые и трупы одетые. Разумеется, трупы женщин и  мужчин  вперемешку.  Все
они валялись на полу как попало, с раскрытыми ртами, с раскинутыми руками,
словно глиняные куклы, так что можно было даже  усомниться,  были  ли  они
когда-нибудь  живыми  людьми.  Освещенные  тусклым  светом,  падавшим   на
выступающие части тела - плечи или груди, отчего тени во впадинах казались
еще черней, они молчали, как немые, вечным молчанием.
     От трупного  запаха  слуга  невольно  заткнул  нос.  Но  в  следующее
мгновение он забыл о том, что  нужно  затыкать  нос:  сильное  впечатление
почти совершенно лишило его обоняния.
     Только в тот миг глаза его различили фигуру,  сидевшую  на  корточках
среди трупов.  Это  была  низенькая,  тощая,  седая  старуха,  похожая  на
обезьяну, в  кимоно  цвета  коры  дерева  хи'ноки.  Держа  в  правой  руке
зажженную сосновую лучину, она пристально вглядывалась в  лицо  одного  из
трупов. Судя по длинным волосам, это был труп женщины.
     Слуга от страха и любопытства  позабыл,  казалось,  даже  дышать.  По
старинному выражению летописца, он чувствовал, что у него "кожа на  голове
пухнет". Между тем старуха, воткнув сосновую лучину в щель  между  досками
пола, протянула обе руки к  голове  трупа,  на  которую  она  до  сих  пор
смотрела, и, совсем как  обезьяна,  ищущая  вшей  у  детенышей,  принялась
волосок за волоском выдергивать длинные волосы.  Они,  по-видимому,  легко
поддавались ее усилиям.
     По мере того как она вырывала один волос за другим,  страх  в  сердце
слуги понемногу проходил. И в то же  время  в  нем  понемногу  просыпалась
сильнейшая ненависть к старухе. Нет, сказать "к старухе" было бы, пожалуй,
не совсем правильно. Скорее, в нем с каждой минутой усиливалось отвращение
ко всякому злу вообще. Если бы в это время кто-нибудь  еще  раз  предложил
ему вопрос, о котором он думал внизу на ступенях ворот, - умереть голодной
смертью или сделаться вором, - он, вероятно, без всякого колебания  выбрал
бы голодную смерть. Ненависть к злу разгорелась в нем так же  сильно,  как
воткнутая в пол сосновая лучина.
     Слуга, разумеется, не понимал, почему старуха  выдергивает  волосы  у
трупа. Следовательно, рассуждая логично, он не мог знать,  добро  это  или
зло. Но для слуги недопустимым злом было уже одно то, что в дождливую ночь
в башне ворот Расемон выдирают волосы у трупа. Разумеется,  он  совершенно
забыл о том, что еще недавно сам подумывал сделаться вором.
     И вот, напружинив ноги,  слуга  одним  скачком  бросился  с  лестницы
внутрь. И, взявшись за рукоятку меча, большими шагами подошел  к  старухе.
Что старуха испугалась, нечего и говорить.
     Как только ее взгляд  упал  на  слугу,  старуха  вскочила,  точно  ею
выстрелили из пращи.
     - Стой! Куда? - рявкнул слуга, заступая  ей  дорогу,  когда  старуха,
спотыкаясь о трупы, растерянно кинулась было бежать. Все же она попыталась
оттолкнуть его. Слуга, не пуская, толкнул ее обратно. Некоторое время  они
в полном молчании боролись среди трупов, вцепившись друг в друга.  Но  кто
одолеет, было ясно с самого начала. В конце концов слуга  скрутил  старухе
руки и повалил ее на пол. Руки ее были кости да кожа, точь-в-точь  куриные
лапки.
     - Что ты делала? Говори. Если не скажешь, пожалеешь!
     И, оттолкнув старуху, слуга выхватил меч и поднес блестящий клинок  к
ее глазам. Но старуха молчала. С трясущимися  руками,  задыхаясь,  раскрыв
глаза так, что они чуть не вылезали  из  орбит,  она  упорно,  как  немая,
молчала. Только тогда слуга отчетливо  осознал,  что  жизнь  этой  старухи
всецело в его власти. Это сознание как-то незаметно  охладило  пылавшую  в
нем злобу. Остались только обычные после успешного завершения любого  дела
чувства покоя и удовлетворения. Глядя на старуху сверху вниз, он уже мягче
сказал:
     - Я не служу в городской страже. Я путник и только что  проходил  под
воротами. Поэтому я не собираюсь тебя вязать. Скажи  мне  только,  что  ты
делала сейчас здесь, в башне?
     Старуха еще шире  раскрыла  и  без  того  широко  раскрытые  глаза  с
покрасневшими веками и уставилась в лицо слуги. Уставилась острым взглядом
хищной птицы. Потом, как будто жуя что-то, зашевелила сморщенными  губами,
из-за морщин почти слившимися с носом. Было видно, как на  ее  тонкой  шее
двигается острый кадык. И из ее горла до ушей слуги  донесся  прерывистый,
глухой голос, похожий на карканье вороны:
     - Рвала волосы... рвала волосы... это на парики.
     Слуга был разочарован тем,  что  ответ  старухи,  вопреки  ожиданиям,
оказался самым обыденным. И вместе с разочарованием в его сердце вернулась
прежняя  злоба,  смешанная  с  легким  презрением.  Старуха,  по-видимому,
заметила это. Все еще держа в руке длинные волосы,  выдернутые  из  головы
трупа, она заквакала:
     - Оно правда, рвать волосы у мертвецов, может, дело  худое.  Да  ведь
эти мертвецы, что тут лежат, все  того  стоят.  Вот  хоть  та  женщина,  у
которой я сейчас вырывала волосы: она резала змей на полоски в четыре  сун
и сушила, а потом  продавала  дворцовой  страже,  выдавая  их  за  сушеную
рыбу... Тем и жила. Не помри она от чумы, и теперь бы тем  самым  жила.  А
говорили, что сушеная рыба, которой  она  торгует,  вкусная,  и  стражники
всегда покупали ее себе на закуску. Только я  не  думаю,  что  она  делала
худо. Без этого она умерла бы  с  голоду,  значит,  делала  поневоле.  Вот
потому я не думаю, что и я делаю худо, нет! Ведь я тоже без этого  умру  с
голоду, значит, и я делаю поневоле. И эта женщина - она ведь хорошо знала,
что значит делать поневоле, - она бы, наверно, меня не осудила.
     Вот что рассказала старуха.
     Слуга холодно слушал ее рассказ, вложив меч  в  ножны  и  придерживая
левой рукой рукоятку. Разумеется, правой  рукой  он  при  этом  потрагивал
алевший на щеке чирей. Однако, пока он слушал, в  душе  у  него  рождалось
мужество. То самое мужество, которого ему  не  хватало  раньше  внизу,  на
ступенях ворот. И направлено оно было  в  сторону,  прямо  противоположную
тому воодушевлению, с которым недавно,  поднявшись  в  башню,  он  схватил
старуху. Он больше не колебался, умереть ли ему  с  голоду  или  сделаться
вором; мало того, в эту минуту, в сущности, он был так далек  от  мысли  о
голодной смерти, что она просто не могла прийти ему в голову.
     - Вот, значит, как? - насмешливо сказал  он,  когда  рассказ  старухи
пришел к концу. Потом шагнул вперед и вдруг, отняв руку от чирея,  схватил
старуху за ворот и зарычал: - Ну, так не пеняй, если я тебя оберу!  И  мне
тоже иначе придется умереть с голоду.
     Слуга  сорвал  с  нее  кимоно.  Затем  грубо  пихнул  ногой  старуху,
цеплявшуюся за подол его платья, прямо на трупы. До  лестницы  было  шагов
пять. Сунув под мышку  сорванное  со  старухи  кимоно  цвета  коры  дерева
хиноки, слуга в мгновение ока сбежал по крутой лестнице в ночную тьму.
     Старуха,  сначала  лежавшая  неподвижно,  как  мертвая,  поднялась  с
трупов, голая, вскоре после его ухода. Не то ворча, не то плача,  она  при
свете еще горевшей лучины доползла до выхода. Нагнувшись так, что короткие
седые волосы спутанными космами свесились ей на лоб, она посмотрела  вниз.
Вокруг ворот - только черная глубокая ночь.
     Слуга с тех пор исчез бесследно.