Язык цветов - Ванесса Диффенбах

1. Совершеннолетие

Восемь лет мне снился огонь. Я проходила мимо деревьев – и они вспыхивали; пылали
океаны. Во сне волосы пропитывал сладкий дым, и, когда я вставала, его аромат облаком оседал
на подушке. Но в день, когда загорелся мой матрас, я, вздрогнув, проснулась. Резкий химиче-
ский запах был совсем не похож на сахарную дымку моих снов, как жасмин желтый не похож
на жасмин низкий: первый символизирует разлуку, второй – привязанность. Их нельзя пере-
путать.
Встав посреди комнаты, я увидела источник пламени: аккуратный ряд спичек у подножия
кровати. Они загорались одна за другой: пылающий заборчик у окантованного края матраса.
Глядя, как они горят, я почувствовала страх, несоразмерный маленьким дрожащим огонькам,
и на мгновение замерла: мне снова было десять, и снова я была исполнена отчаяния и надежды,
каких не испытывала ни прежде, ни потом.
Но, в отличие от чертополоха поздним октябрем, голый синтетический матрас не вспых-
нул. Он задымился, а потом огонь погас.
В тот день мне исполнялось восемнадцать.
На продавленном диване в гостиной сидели девочки. Пробежавшись по моему телу, их
глаза остановились на босых ногах, на которых не было следов ожога. На лице Аманды нари-
совалось облегчение; Клер казалась разочарованной. Кто-то засмеялся. Мои глаза шарили по
дивану, отыскивая источник звука, но безуспешно. Ближе к краю одна девочка притворялась,
что спит, другая смотрела нагло, без страха. Рядом незнакомая рыжая изучала ногти.
Если бы мне предстояло остаться здесь еще хотя бы на неделю, я бы запомнила каждое
из этих лиц. И отплатила бы, воткнув ржавые гвозди в подошвы туфель или подмешав мелкую
гальку в тарелки с чили. Однажды я прижгла плечо спящей соседки по комнате раскаленной
металлической вешалкой – за проступок куда менее серьезный, чем поджог.
Но через час меня здесь не будет. И они об этом знали – все до единой.
Клер встала. Пересекла маленькую комнату, пока не оказалась всего в паре дюймов от
меня. Она была высокого роста и относилась к тому типу красивых девушек, что встречался
здесь редко: осанка правильная, кожа чистая, одежда новая. Не знаю, где она ее брала. Может,
крала, а может, выпрашивала у мужчин, которые у нее не переводились и были намного старше
нее. Ценники болтались у нее под мышками неделями, прежде чем исчезнуть в недрах огром-
ного стирального автомата в подвале.
Она подошла ближе, и я наклонилась, выжидая, хватит ли ей смелости коснуться меня.
– Пожар, – сказала Клер, – это привет от Оливии.
Оливия. Не помнила я никакую Оливию. Среди тех, что на диване, ее точно не было.
Наверное, одна из тех, с кем я жила лет в двенадцать-тринадцать – годы после Элизабет, мой
самый злой и агрессивный период.
– Тогда поблагодари ее от меня, – ответила я.
Девчонки рассмеялись, и это вывело Клер из себя. Она накинулась на них.
– Что? – воскликнула она. – Позволите ей так просто уйти?
Смех сменился молчанием. Девочки на диване заерзали. Одна подняла капюшон, другая
плотнее завернулась в одеяло. Утреннее солнце осветило ряд опущенных глаз, и они вдруг
показались совсем юными и беспомощными. Из детского дома вроде этого было три пути:
побег, совершеннолетие, тюрьма. Детей старше четырнадцати уже никто не усыновляет, дом
они находят крайне редко, почти никогда. Эти девочки знали, что их ждет. Их глаза не выра-
жали ничего, кроме страха: они боялись меня, боялись Клер, жизни, которая была им дана,
и жизни, которую заслужили. Мне вдруг стало их жаль. Я уезжала, а у них не было выбора,
кроме как остаться.
Я попыталась оттолкнуть Клер, но та придвинулась ближе, к самому моему лицу.
– Вали, – прошипела я.
Из кухни выглянула Эбби, работавшая в ночную. Ей, наверное, и двадцати еще не было,
и меня она боялась больше других в этой комнате.
– Клер, – умоляюще проговорила она, – это же ее последнее утро. Отпусти.
Клер задержала дыхание, втянув живот и сжав кулаки. Я с готовностью ждала. Но она
лишь кивнула и отвернулась.
До приезда Мередит оставался час. Открыв входную дверь, я вышла на улицу. Стояло
обычное для Сан-Франциско туманное утро, цементное крыльцо холодило босые ноги. Я оста-
новилась и задумалась. Я намеревалась сделать что-то в ответ, оставить для них что-то, что
свидетельствовало бы о моей ненависти и готовности обидеть, но, как ни странно, во мне воз-
никло желание простить. Может, потому, что сегодня мне исполнялось восемнадцать и для
меня наконец все оставалось позади, – оттого их преступление и пробудило во мне великоду-
шие. Перед отъездом мне захотелось как-то одолеть страх в их глазах. Сказать им, чтобы дер-
жались, пока не выберутся отсюда, а тогда уж я буду их ждать. Не буду, конечно. И никто не
будет. Но напоминать им об этом было бы подло.
Спустившись по улице Фелл, я свернула на Маркет. Оказавшись на оживленном пере-
крестке, замедлила шаг, засомневавшись, куда идти. В любой другой день я нарвала бы одно-
летников в парке Дюбос, прополола заросшую клумбу на углу Пейдж и Бьюкенен и наворовала
бы трав с местного рынка. Вот уже почти десять лет я тратила каждую свободную минуту, запо-
миная значения и научные описания цветов, но мои знания по большей части не к чему было
применить. Ведь я все время использовала одно и то же: букетик бархатцев – печаль; ведерко
чертополоха – мизантропия; щепотка сушеного базилика – ненависть. Символ менялся лишь
изредка: красная гвоздика, подаренная судье, когда я поняла, что больше не вернусь на вино-
градник, пионы для Мередит так часто, как удавалось найти. И вот, высматривая цветочный
магазин на Маркет-стрит, я листала воображаемый справочник.
Через три квартала мне встретился винный магазин, под зарешеченными окнами кото-
рого в ведрах вяли завернутые в бумагу цветы. Я замедлила шаг. Букеты были в основном
смешанные, а их смысл противоречив. Выбор монобукетов был небольшим: стандартные розы,
красные и розовые, подвядший пучок бахромчатой гвоздики и рвущиеся на свободу из бумаж-
ного конуса шапочки пурпурных георгинов. Достоинство. Я сразу же поняла, что именно это
хочу сегодня сказать. Повернувшись спиной к угловому зеркалу над дверью, я спрятала букет
под пальто и побежала.
Добежав до дома, я совсем запыхалась. В гостиной было пусто; я шагнула в комнату
и развернула георгины. Цветки напоминали сноп разорвавшихся фейерверков – несколько слоев пурпурных лепестков с белыми кончиками раскрывались из тугой сердцевины. Раску-
сив резинку, я распутала стебли. Хотя моим соседкам никогда было не понять, что значат эти
георгины (да и значение их было неоднозначным способом поощрения), ступая по длинному
коридору и подсовывая цветки под закрытые двери спален, я ощущала несвойственную мне
легкость.
Оставшиеся цветы достались Эбби. Она застыла под окном кухни так неподвижно, что
я с трудом ее заметила.
– Спасибо, – растерянно проговорила она, когда я протянула ей букет. И потерла жесткие
стебли меж ладоней.
Мередит приехала в десять, как и обещала. Я ждала на крыльце, качая на коленях кар-
тонную коробку. За восемнадцать лет из вещей у меня накопились почти одни лишь книги:
«Цветочная энциклопедия» и «Справочник Петерсона по дикорастущим цветам тихоокеан-
ских штатов» – эти прислала Элизабет через месяц после того, как я уехала из ее дома; учеб-
ники по ботанике из библиотек всего Восточного залива; тоненькие книжечки викторианских
стихов в бумажных обложках, украденные из тихих книжных лавочек. Поверх книг лежала
сложенная одежда – какие-то вещи я нашла, какие-то украла; некоторые были мне впору, дру-
гие – нет. Мередит должна была отвезти меня в общежитие, временное жилище в районе Сан-
сет. В тамошнем листе ожидания я числилась с десяти лет.
– С днем рождения, – сказала она, когда я поставила коробку на заднее сиденье ее муни-
ципальной машины. Я не ответила. Мы обе знали, что, возможно, сегодня вовсе не мой день
рождения. В моем первом судебном отчете был указан возраст около трех недель; место и дата
рождения неизвестны, как и личности биологических родителей. Первое августа выбрали не
для праздника, а чтобы было ясно, в какой день от меня можно будет наконец избавиться.
Я скользнула на сиденье рядом с Мередит, закрыла дверь и стала ждать, когда она отъ-
едет. Ее акриловые ногти стучали по рулю. Я пристегнулась. Машина по-прежнему не тро-
галась. Тогда я повернулась к Мередит. На мне по-прежнему была пижама, и я подтянула к
груди коленки во фланелевых брюках и укутала их пальто. Изучая капот машины, я ждала,
пока Мередит заговорит.
– Ну что, готова?
Я пожала плечами.
– Это все, понимаешь? – сказала она. – С этого момента начинается твоя жизнь. Теперь
некого будет винить, кроме себя.
Мередит Комс, сотрудница социальной службы, на чьей совести были все те семьи, что
удочерили меня, а потом отдали обратно, решила поговорить со мной о чувстве вины.
Прижавшись лбом к оконному стеклу, я уставилась на тротуар, который ехал мимо.