"Турский священник" Оноре де Бальзак

...

Эти особы, разбросанные по всему городу, вбирали, подобно капиллярам растения, всасывали в себя жадно, как листок  росу, разные новости, тайны каждой семьи и непрерывно передавали их аббату Труберу, как листья передают стеблю поглощенную ими влагу. И вот на еженедельных вечерах, побуждаемые потребностью поволноваться, свойственною всем людям, благочестивые женщины производили учет всех городских событий с проницательностью, достойной Совета Десяти и азартно занимались сыском, руководимые безошибочным нюхом, Когда же их синедриону удавалось открыть тайную пружину какого-либо поступка, каждая, гордо присваивая себе честь этого открытия, несла его дальше, в свой особый кружок, где оно служило поводом к новым пересудам. Эта праздная и деятельная, невидимая и всевидящая, живущая втихомолку и неумолчно говорящая конгрегация обладала, при своих незначительных размерах, некоторым влиянием, становившимся даже страшным, когда ее воодушевлял какой-нибудь крупный интерес. А давно уже в сфере ее деятельности не возникало события столь важного и для каждого из них столь значительного, как борьба Бирото, поддерживаемого г-жой де Листомэр, с мадемуазель Гамар и аббатом Трубером. В самом деле, среди знакомых мадемуазель Гамар салоны г-жи де Листомэр, г-жи Мерлен де ла Блотьер и мадемуазель де Вильнуа давно уже вызывали неприязнь, объясняемую сословной враждой и тщеславием. Это была борьба народа с римским сенатом в кротовой норе или же буря в стакане воды, как некогда выразился Монтескье по поводу республики Сан-Марино, где лица, стоявшие у кормила правления, сменялись чуть ли не каждый день, так легко было там завладеть тиранической властью. Однако же эта буря разбудила страсти столь же сильные, как и те, что двигают величайшими историческими событиями. Не заблуждение ли считать, что жизнь кипуча лишь для тех, чей ум охвачен обширными замыслами, способными всколыхнуть все общество? Каждый час жизни аббата Трубера приносил столько же разнообразных волнений, порождал столько же тревожных мыслей, был столь же подвержен резким сменам отчаяния и надежд, как и самые решительные часы в жизни честолюбца, игрока или любовника. Одному богу известно, чего нам стоят наши тайно одержанные победы над людьми, над обстоятельствами, над самими собой. Пускай мы не всегда знаем, куда идем, но тяготы нашего пути нам хорошо известны.
Однако если историку будет позволено прервать изложение драматических событий и на минуту стать критиком; если он пригласит вас бросить взгляд на жизнь нескольких старых дев и двух аббатов, чтобы отыскать в ней прискорбную причину, изуродовавшую все их существо, то, может быть, вы убедитесь со всей очевидностью, что человеку необходимо изведать сильные чувства, чтобы в нем развились благородные свойства, которые расширили бы круг его жизни и смягчили эгоизм, присущий всем созданиям.
Возвращаясь в город, г-жа де Листомэр и не подозревала, что вот уже с неделю, как друзьям ее приходилось защищать ее доброе имя от клеветы: утверждали, будто привязанность ее к племяннику  весьма предосудительного свойства, чему она сама, конечно, только посмеялась бы.
Она повела Бирото к своему адвокату, которому затеваемая тяжба показалась делом нелегким. Друзья викария  то ли слишком уверенные в успехе правого дела, то ли относясь небрежно к тому, что лично их не затрагивало,  отложили подачу жалобы в суд до своего возвращения в Тур. Сторонники мадемуазель Гамар опередили их и сумели представить дело в невыгодном для Бирото свете.
Вот почему законник, клиентура которого состояла только из благочестивых городских семейств, немало изумил г-жу де Листомэр, посоветовав ей не затевать тяжбы, и завершил беседу словами, что сам он не возьмется вести это дело, ибо, по смыслу контракта, мадемуазель Гамар была юридически права, а с точки зрения справедливости  даже если оставить в стороне чисто правовые вопросы  и суд, и общественное мнение обвинят Бирото в сутяжничестве, неуступчивости, в отсутствии той мягкости, которая ему до сих пор приписывалась; что мадемуазель Гамар, достаточно известная своей кротостью и предупредительностью, в свое время оказала Бирото услугу, дав ему в долг, без расписки, деньги на оплату пошлин при введение в права наследства по завещанию Шаплу; что Бирото не в том возрасте и не настолько уж наивен, чтобы подписывать контракт, не зная его содержания и не понимая его значения; что ежели Бирото расстался с мадемуазель Гамар, не дожив у нее и второго года, в то время как его друг, аббат Шаплу, прожил у нее целых двенадцать лет, а Трубер  пятнадцать, то, очевидно, он пошел на это из каких-то особых расчетов, и, следовательно, вся тяжба будет сочтена проявлением неблагодарности.
Провожая их, адвокат дал Бирото выйти на площадку лестницы и задержал г-жу де Листомэр, уговаривая ее не ввязываться в это неприятное дело.
И вот вечером несчастный викарий, терзаясь, как осужденный на смертную казнь, ожидающий в камере Бисетра результатов кассационной жалобы, рассказал о мнении адвоката своим друзьям, собравшимся в кружок у камина перед тем как засесть за карты.
Вряд ли кто из наших турских крючкотворов возьмется за это дело, не питая намерения его проиграть, кроме разве адвоката-либерала... Так что советую оставить эту затею,  заявил г-н де Бурбонн.
Какой позор!  возмутился лейтенант.  Я сам пойду с Бирото к тому адвокату.
Пойдите, но когда уже стемнеет,  вставил г-н де Бурбонн.
Да почему же?
А потому что на место главного викария, скончавшегося третьего дня, назначен, как мне сказали, аббат Трубер.
Ну, а мне наплевать на аббата Трубера!
К несчастью, барон де Листомэр, несмотря на свой тридцатишестилетний возраст, не обратил внимания, что г-н де Бурбонн предостерегающе указывает ему глазами на советника префектуры, друга Трубера,  и барон присовокупил:
Если аббат Трубер  шельма...
О-о!  прервал его г-н де Бурбонн.  Зачем же вмешивать аббата Трубера в это дело, к которому он совершенно непричастен?
Как!  не унимался барон.  Да разве не он присвоил себе обстановку аббата Бирото? Помнится, зайдя как-то к Шаплу, я видел у него две дорогие картины. Предположим, они стоят тысяч десять франков. Так, значит, вы полагаете, что господин Бирото намерен был отдать за двухлетнее пребывание у этой Гамар десять тысяч франков, не считая библиотеки и мебели, которые стоят не меньше?
Бирото широко раскрыл глаза, услыхав, что он владел таким состоянием!
Барон с жаром продолжал:
Вот что! В Туре сейчас гостит у своей тещи господин Сальмон, бывший эксперт Парижского музея. Нынче же вечером мы с аббатом Бирото заглянем к нему и попросим его оценить картины. А оттуда мы пойдем к стряпчему.
Спустя день-другой дело сдвинулось с места. Выбор адвоката-либерала в защитники Бирото был для аббата неблагоприятен. Лица, настроенные оппозиционно к правительству, и лица, известные своим неуважением к религии или же просто священникам,  чего многие не различают,  взяли дело в свои руки, и это вызвало в городе шум.
«Мадонну», кисти Валантена Булонского, и «Христа», кисти Лебрена, редкостные произведения искусства, эксперт музея оценил в одиннадцать тысяч франков. Что касается книжного шкафа и готической мебели, они стоили в данный момент не менее двенадцати тысяч франков, если взять во внимание, что в Париже мода на подобные вещи росла с каждым днем. А в совокупности все движимое имущество аббата эксперт, произведя осмотр, оценил в тридцать тысяч франков. Стало очевидно, что Бирото не мог иметь намерение отдать такие ценные вещи за ту небольшую сумму, которую, в силу одного из пунктов соглашения, он был должен мадемуазель Гамар,  и таким образом возник юридический повод к тому, чтобы соглашение было пересмотрено, а в противном случае старую деву можно было обвинить в злостном обмане.
Адвокат-либерал завел судебное дело, вчинив иск девице Гамар. Хотя и несколько вызывающее по тону, исковое прошение, подкрепленное ссылками на решения верховного суда и на статьи Свода законов, представляло собою талантливый образец юридической логики и так красноречиво обвиняло мадемуазель Гамар, что в десятках копий было распространено по городу злорадствующей оппозицией.
Спустя несколько дней после начала военных действий между старой девой и Бирото барон де Листомэр, ожидавший производства в следующий чин, капитана корвета,  о чем уже говорили в Морском министерстве,  получил письмо: один из его друзей сообщал, что в канцелярии министерства был поднят вопрос о его увольнении в запас.
Немало удивленный такой новостью, он поспешил в Париж и явился на вечерний прием к министру, который, казалось, впервые обо всем этом слышал и только посмеялся над опасениями барона. Но все же тот на следующий день справился в канцелярии. По-приятельски, как это нередко случается, один из секретарей разболтал ему все, а потом показал заготовленный доклад, подтверждавший роковое известие и лишь из-за болезни начальника не представленный министру.
Барон де Листомэр тотчас направился к своему дяде, имевшему возможность, в качестве депутата, немедленно повидать министра в палате, и попросил его разузнать о намерениях его превосходительства, ибо дело тут шло буквально обо всей будущности.
Сидя в дядюшкином экипаже, барон де Листомэр ждал в большом волнении конца заседания.
Депутат вышел задолго до его закрытия и сказал племяннику на обратном пути:
И угораздило тебя воевать с аббатами! Министр сразу же сообщил мне, что ты стал во главе турских либералов. У тебя недопустимые убеждения, ты не следуешь направлению политики правительства, и т. д. Его фразы были так запутаны, как будто он все еще говорил в палате. Но я ему сказал: «Давайте объяснимся начистоту!» Его превосходительство наконец откровенно сообщил мне, что ты в скверных отношениях с высшим духовенством. Словом, справившись у своих коллег, я узнал, что ты непочтительно отзываешься о некоем аббате Трубере  правда, всего лишь главном викарии, но тем не менее самом значительном лице в целой провинции, ибо он является там представителем конгрегации. Я заявил министру, что ручаюсь за тебя головой. Так вот, любезный племянник, если ты хочешь делать карьеру, не возбуждай против себя вражды духовенства. Возвращайся скорее в Тур и заключи мир с этим чертовым главным викарием. Знай, что с главными викариями следует всегда жить в ладу. И надо ж было придумать! В то время, когда все мы работаем над восстановлением религии, ты, лейтенант флота, желающий выдвинуться, не нашел ничего умнее, как подрывать уважение к духовенству! Если же ты не помиришься с аббатом Трубером  больше на меня не рассчитывай! Я от тебя откажусь! Министр по делам церкви только что говорил мне об этом человеке как о будущем епископе. Если он возненавидит нашу семью, он подставит мне ножку при предстоящем производстве в пэры. Ты понимаешь, чем это пахнет?
Слова дяди открыли барону де Листомэру тайну ночных занятий Трубера, которые вызывали у Бирото простодушное изумление: «Над чем это он постоянно работает по ночам?»
Близость Трубера к женскому кружку, ловко занимавшемуся сыском в городе, а также его личные способности побудили конгрегацию выбрать именно его среди всех священников города в тайные проконсулы Турени. Архиепископ, генерал, префект  все, от мала до велика, находились под его тайной властью.
Барон де Листомэр недолго раздумывал.
И то правда,  отвечал он дяде.  Не дожидаться же, чтобы вторым своим залпом аббаты совсем пустили мой корабль ко дну!
Дня через три после дипломатического совещания дяди с племянником моряк внезапно вернулся в Тур в почтовой карете и в первый же вечер рассказал тетке о том, что угрожает самым заветным надеждам семьи де Листомэров, если оба они с теткой будут упорствовать, поддерживая этого дуралея Бирото!
Барон де Листомэр задержал старого помещика, взявшегося за шляпу и палку сразу по окончании партии в вист. Осведомленность старого плутяги  была необходима для распознавания подводных камней, среди которых оказались Листомэры, а старый плутяга  только затем и поспешил разыскать свою шляпу и палку, чтобы услышать просьбу на ушко: «Останьтесь, нам надо поговорить!»
Скорое возвращение барона, его подчеркнуто самодовольный вид, не вязавшийся, однако, с озабоченностью, проступавшей в иные минуты на его лице, внушили г-ну де Бурбонну смутное подозрение, что моряк, действуя против Гамар и Трубера, встретил препятствия в своем рейсе. Старый помещик ничуть не удивился, когда барон сообщил о тайной власти главного викария, члена конгрегации.
Я об этом знал,  сказал он.
Как!  вскричала баронесса.  И вы нас не предупредили!
Сударыня,  возразил тот с живостью,  позабудьте, что я догадался о тайном влиянии этого священника, и я забуду, что вы также об этом знаете. Если мы не будем скрывать нашу осведомленность, мы прослывем его сообщниками; нас начнут опасаться и ненавидеть. Делайте, как я,  притворяйтесь недогадливой, а сами на каждом шагу помните об опасности; я вам достаточно намекал, вы не желали меня понять, а я боялся себе повредить.
Но как нам выпутаться из этого дела?  воскликнул барон.
Вопрос был не в том, покинуть ли аббата Бирото,  это само собой подразумевалось всеми тремя участниками совещания.
Искуснейшие полководцы всегда умели отступать с достоинством,  ответил г-н де Бурбонн.  Подчинитесь Труберу; если тщеславие в нем сильнее ненависти, он станет вашим союзником. Но подчиняйтесь ему до известного предела  иначе он наступит вам на горло, согласно изречению Буало: «Уничтожай дотла  так поступает церковь!» Прикиньтесь, барон, что оставляете службу, таким образом вы ускользнете от Трубера. А вы, сударыня, расстаньтесь с викарием, пусть Гамар возьмет верх. Когда будете у архиепископа, спросите Трубера, играет ли он в вист,  он ответит утвердительно. Пригласите его к себе на партию виста; ему так хочется бывать у вас, он, конечно, придет. Вы  женщина, сумейте привлечь его на свою сторону. Когда же барон станет капитаном первого ранга, дядя его  пэром Франции, Трубер  епископом, тогда вы преспокойно сделаете Бирото каноником. А до тех пор подчиняйтесь, но подчиняйтесь, сохраняя достоинство и как бы угрожая. Ваше семейство может оказать Труберу не меньшую поддержку, чем он вам. Вы прекрасно поладите. А вы, моряк, плавайте поосторожней и не пренебрегайте лотом!
Бедняжка Бирото!  вымолвила баронесса.
О, образумьте его как можно скорей!  ответил помещик, направляясь к выходу.  Если какой-нибудь ловкий либерал завладеет этой пустой башкой, вы увидите от Бирото немало огорчений. Возможно, что суд выскажется в его пользу, так что Трубер, я думаю, побаивается приговора. Он может еще простить вам то, что вы начали враждебные действия, но, потерпев от вас поражение, он станет неумолим. Я все сказал.
Он защелкнул табакерку, надел кожаные калоши и ушел.
На следующее утро, после завтрака, баронесса, оставшись наедине с викарием, сказала ему с заметным смущением:
Дорогой Бирото, вы, конечно, сочтете меня несправедливой и непоследовательной, но я прошу вас ради нашего общего блага, во-первых, отказаться от иска к мадемуазель Гамар и, во-вторых, выехать из моего дома.
Бедняга Бирото побледнел. Она же продолжала:
Я неумышленно стала причиной вашего несчастья,  я знаю, если бы не мой племянник, вы не начали бы этой тяжбы, на беду и себе самому, и всем нам. Я сейчас вам все расскажу.
И она объяснила ему вкратце, какой размах приняло дело и как важны его последствия. За ночь она поразмыслила над всем поведением Трубера и обо многом стала догадываться, так что была в состоянии безошибочно разъяснить Бирото, как опутывала его эта ловко подготовленная месть, рассказать о проницательности и силе его врага, раскрыть всю его ненависть, поведать о ее причинах, представить ему, как Трубер пресмыкался перед Шаплу целых двенадцать лет, а теперь пожирает, изничтожает этого Шаплу в лице его друга.
Простодушный Бирото сложил ладони словно для молитвы и заплакал от огорчения, услыхав о таких мерзких делах, о которых его чистое сердце и не подозревало.
Чувствуя себя будто на краю какой-то пропасти, Бирото молча слушал, уставившись мокрыми от слез глазами на свою благодетельницу, которая в заключение сказала ему:
Я знаю, как дурно вас покидать, но, дорогой аббат, семейные обязанности стоят выше дружеских. Склонитесь перед грозой, как это делаю я, и я докажу вам впоследствии свою признательность. Что касается ваших житейских дел, я ими займусь. У вас не будет забот о куске хлеба. Через посредство г-на де Бурбонна, который сумеет соблюсти осторожность, я устрою так, чтобы вы ни в чем не терпели недостатка. Дорогой друг, позвольте мне предать вас! Я подчинюсь необходимости, но моя привязанность к вам останется неизменной. Решайте!
Несчастный аббат, потрясенный до глубины души, воскликнул:
Значит, прав был Шаплу, говоря, что Трубер, если бы только мог, и в могиле не оставил бы его в покое! И он-то спит в постели Шаплу!
Теперь не до сетований,  заметила г-жа де Листомэр.  Время не терпит! Решайте.
Доброе сердце Бирото не могло не последовать в такой переломный момент непосредственному порыву преданности. Да и жизнь его была теперь лишь медленным умиранием. Он сказал, бросив своей покровительнице полный отчаяния взгляд, от которого дрогнуло ее сердце:
Я отдаю себя в ваши руки. Я уже всего лишь труха, трушинка , упавшая на мостовую.
Это туренское словцо не имеет равнозначного, кроме слова «соломинка». Но бывают красивые соломинки, желтые, гладкие, блестящие  их подбирают дети, тогда как трушинка  обозначает соломинку бесцветную, серую, грязную, валявшуюся по канавам, гонимую ветром, измятую ногами прохожих.
Но только, сударыня, мне не хотелось бы оставлять аббату Труберу портрет Шаплу, сделанный для меня. Он  мой. Добейтесь, чтобы мне его вернули, от остального я отказываюсь.
Хорошо,  ответила г-жа де Листомэр,  я зайду к мадемуазель Гамар.
Тон этих слов выдавал, какое усилие сделала над собой г-жа де Листомэр, решаясь унизиться до того, чтобы потешить тщеславие старой девы.
Я постараюсь все уладить,  добавила она,  хотя не смею даже надеяться. Ступайте к господину де Бурбонну, пусть он напишет в должной форме бумагу о вашем отказе от иска. Принесите мне документ, а затем, с помощью его высокопреосвященства архиепископа, нам удастся, быть может, совсем замять ваше дело.
Бирото ушел охваченный ужасом. Трубер вырос в его глазах до размеров египетской пирамиды. Руки этого человека орудовали и в Париже, и в соборе св. Гатиана.
«Что же это такое?  вертелось в мозгу Бирото.  Он, и вдруг помешает господину маркизу де Листомэру стать пэром! И, быть может, с помощью его высокопреосвященства удастся дело замять! »
Перед лицом столь крупных интересов Бирото чувствовал себя какой-то мошкой. Он признавал свою вину.
Известие о переезде Бирото удивило всех, тем более что причина его была неясна. Г-жа де Листомэр говорила, что ей понадобилось помещение викария, чтобы расширить свою квартиру, ввиду женитьбы племянника, уходящего со службы. Никто еще не знал об отказе Бирото от иска. Таким образом, наставления г-на де Бурбонна были в точности соблюдены.
Эти две новости, дойдя до ушей главного викария, должны были польстить его самолюбию, доказывая ему, что семья де Листомэров если еще и не сдалась, то, по крайней мере, держалась нейтрально и молчаливо признавала тайную власть конгрегации. А признание не было ли в какой-то мере и подчинением? Но дело все же подлежало судебному разбирательству. Не означало ли это одновременно и уступку и угрозу?
Итак, Листомэры заняли в борьбе положение, подобное тому, какое занимал главный викарий: они держались в стороне и могли всем руководить.
Но произошло важное событие, еще более затруднившее успех планов, намеченных г-ном де Бурбонном и Листомэрами для умиротворения лагеря Гамар и Трубера: мадемуазель Гамар простудилась, возвращаясь из собора, слегла и была, как говорили, тяжело больна.
В знак сочувствия весь город огласился притворными сетованиями: «Чувствительность мадемуазель Гамар не вынесла этой скандальной тяжбы!», «Она во всем права, и она же умирает от огорчения!», «Бирото убивает свою благодетельницу!»
Такого рода фразы разносились повсюду капиллярами великого тайного собрания женщин и сочувственно повторялись всем городом.