Смирение

II

Шелковистым дыханием ветра сумерки накрыли собой, казалось, весь мир, а он, в представлении бабочек, был гораздо поменьше, но в тысячи раз насыщеннее, живее и ярче. Вильям и Элли кружились меж собой, подгоняя друг друга, и крылья их блестели в блеске молодой, только что проснувшейся луны. "С возвращением", — трепетали насекомые, играя в сумерках; природа особенно оживала к ночи. Все жители леса, от мала до велика, уставшие от дневной суеты, просыпались и занимались своими делами. Бабочки, играющие на поле, медленно перемещались в самые глубины леса, чтобы продолжить свою жизнь там. Они практически не спали, только дремали порой, уморённые долгими перелётами, утомлённые беспрерывным и беспощадным сиянием солнца. Именно к ночи насекомые переставали суетиться и прекращали свои дружные игры. В сумерках бабочки держались хоть и вместе, но чуть поодаль друг от друга, наслаждаясь собственной свободой.

Два прелестных создания, созданных с изыском и совершенно искусно матерью природой, сохранённые всеми её силами, уже знакомые нам, долетели до места, которое бабочки считали своим домом. Это была поляна, укрытая ветвями большого, древнего дерева, навевающего страх на каждого, кто посмеет притронуться к тому, что с неслыханным усердием, долгими попытками создавалось матерью этого леса. Бабочки были неприкосновенным сокровищем природы, символом невинности, нежности, но люди так и пытались помешать привычному ходу их жизни, хватая чувствительные крылья, покрытые пыльцой, и разрушая существование маленьких существ. Природа создала людей защитниками, но люди выбрали другой путь. Мать защищала своих детей, как могла, выращивая густые леса для жизни животных и насекомых, создавая дома для своих приемников, но люди разумные разрушали всё, чтобы возводить огромные здания. Огромные здания, на стенах которых висят плакаты: "Спаси природу, человек, выброси мусор в урну!".

Вильям и Элли, долетев до места назначения, переглянулись ещё раз. Новобранец дрожал от волнения и счастья, опытная бабочка же с усмешкой пригласила его пройти. Насекомые приблизились к собранию бабочек: они все были вроде и рядом, а вроде и по отдельности, сохраняя небольшое расстояние между собой, но время от времени проверяя друг друга. Вильям и Элли были рядом. Трепет их крыльев привлёк других их сородичей; особи заинтересовались. Раздался гул. Бабочки пытались вспомнить Вильяма по окрасу его крыльев, но каждая из особей со временем пришла к мысли о том, что не помнит эту особь. В каждом движении насекомые обнажали своё любопытство. "Кто это здесь?" — будто перешёптывались они, крутясь и задевая друг друга.

— Ах, ах! Здравствуй, здравствуй! — очень яркая бабочка, красочные крылья которой было видно и в темноте, приблизилась, наконец, к Элли, в суете рассматривая её окрас. — Кто это с тобой?

— Взгляните, какие у него крылья! — не переставала восхищаться Элли. — Это мой новый друг. Это наш новый друг, — улыбнулась она. — Он совсем недавно здесь, нужно всё ему рассказать..

— О, так ты недавно превратился? — послышался чей-то голос, и из толпы навстречу Вильяму вышагнула, левитируя, тёмная бабочка с будто бы неоновыми узорами на крыльях, завораживающими взгляд.

— Да, — засиял Вильям. Его новое окружение ему определённо нравилось. Каждая особь здесь отличалась уникальностью, однако кое-что у всех бабочек было общим — любопытство, уважение и превосходные, у кого-то — плавные, а у кого-то — более резкие движения, смотрящиеся одинаково прелестно.

Любовь начинается с любопытства. Особи, все, как одна, расступились перед Вильямом, желая поведать ему из собственных уст историю о том, как непросто живётся волшебным бабочкам во всём мире. Верить Вильяму было больше некому: здесь собрались практически все особи со всего леса; каждая из них знала и рассказывала примерно одно и то же, но на свой характер. Кто-то не переставал левитировать во время повествования, кто-то говорил громким шёпотом, кто-то красовался своим умением резко и плавно входить в повороты (обычно этим хвастались самые молодые особи, которые пришли сюда незадолго до появления Вильяма в лесу), а кто-то рассказывал о самых непростых вещах совершенно просто и посмеиваясь. Одно, как и всегда, было общим: каждая бабочка пылала страстью и эмоциями, стараясь улыбаться чаще, болтать без умолку, летать без остановки, будто боясь, что на следующий день кто-то заберёт у неё эти умения. Все показывали себя, но никто не показушничал, все разговаривали, но никто не заговаривался; все веселились, но никто не забывался. Особи пытались рассказать или показать новобранцу что-то на свой лад, и каждая услышанная Вильямом история дополняла предыдущую и являлась началом следующей. Одно слово дополняло другое, истории сплетались и склеивались воедино, создавая одну общую сущность — существо, боящееся смерти, но не имеющее возможности справиться с ней, как бы ни старалось.

В весёлости и смехе бабочек было что-то мелодичное и трагичное. Крылья их вздрагивали неловко, и в дружном обществе, как в деревянной лодке с прохудившимся дном, разливался холодок, подобный струе ледяной воды. Тогда особи застывали в воздухе, переглядываясь грустно и тоскливо, но такие моменты обычно не длились больше, чем пару минут. Пару минут.. Вильяма не отпускала мысль о времени. Ему вдруг пришло в голову внезапное размышление: "Никто из них не сказал ничего о времени"... И бабочка загрустила от того, что не восполнила своё любопытство.

— Ах, твои замечательные крылья! — лепетали оживлённо одна особь за другой, то посмеиваясь, то грустно улыбаясь, то и вовсе отвлекаясь на какие-нибудь другие дела. "Какие-нибудь другие дела" — это, оторвавшись от своих сородичей, подлететь чуть выше и развернуться к луне, левитируя в воздухе и наслаждаясь блеском спутника. Затем, протанцевав пару мгновений, опуститься на цветок и глубоко вздохнуть, поглотив сладкую пыльцу, и снова забыться в своих эмоциях, отпустив мысли о ходе времени. — Знаешь, скольким танцам я могу тебя научить? — продолжали бабочки.

Вильям и Элли лишь переглядывались и посмеивались про себя. Бабочки оживлённо болтали между собой. Новобранец, отстранившись от последнего собеседника, повернулся спиной к толпе, обращая свой лик к тому месту, где только недавно царило солнце; сейчас же бледноликая луна разливала свои лучи на поляну, хозяинами которой были волшебные насекомые.

— Таких красивых крыльев я, признаться, не видел ни у кого, кроме как у.. — проговорил кто-то, обратив внимание на окрас Вильяма, и оборвал свою фразу. Все бабочки поняли, о ком он говорил: чтобы понятнее было и людям, особь, о которой говорил голос, в нашем мире звали бы какой-нибудь Маргаритой за необычайную её красоту и страстность. Толпа умолкла; Вильям, почуяв неладное, обернулся.

— Что же с ней стало? — рассмеялся новобранец. — Мне хотелось бы взглянуть на её крылья, — Вильям вдруг понял, что очень ошибся, сказав об этом, потому что Элли в то же мгновение поникла, как и все остальные её сородичи. — Простите, кажется.. — заволновалась бабочка. Что с ними стало? Что их так задело?

— Она погибла вчерашним утром, — проговорил тот же голос опечаленно. В толпе кто-то зашуршал крыльями, видимо, от волнения; по поляне прошёлся общий тихий скорбный вздох.

— Погибла?.. — Вильям не знал, что есть смерть и о том, что когда-нибудь она встретится на его пути, даже подозревать не мог. Разве всё это не может быть вечным — пыльца, взмах крыльев, вечнозелёные деревья, свежий ветерок, танец при лунном свете, тихие разговоры по душам, любовь?.. — Что это значит?

— Её больше нет.

— Куда же она делась? Неужто улетела в другой лес? Нашла луну покрасивее, чем наша?

— Сначала она стала летать ниже и неувереннее, потом и вовсе перестала; а затем мы нашли её здесь. Её крылья поблекли, она угасла, будто маленький огонёк. И её больше не было.

— Как это — не было?

— С ней нельзя было больше поговорить, пролететься, потанцевать в сиянии луны, полюбоваться её крыльями. Она не могла больше с нами играть целыми днями.

— Разве это возможно? — еле слышно прошептал Вильям. Бабочка, разговаривающая с ним, кивнула.

— Во всём вина времени.

— Что есть время?

— Время — река, что несёт тебя от самого начала к концу; но характер течения у каждой реки свой.

— Но я не хочу..

— Так не бывает, — вздохнула бабочка. — А, впрочем, ты не думай об этом. Летай себе, танцуй, веселись — иначе к концу пути нечего будет вспомнить кроме того, что ты боялся до него доплыть.

Вильям погас. Он отстранился от своего собеседника и повернулся к луне. Она стояла неподвижно на одном и том же месте каждую ночь — бабочка хорошо помнила, что до тех пор, как случилось её превращение, луна тоже сияла на самой вершине небосклона; и гусеница, пожирая в сумерках очередной лопух, то и дело взирала на серебряное небесное светило, озаряющее её путь до норы. Сейчас же, когда Вильяму были дарованы крылья, путь его значительно увеличился; с ним же увеличилась возможность с этого пути свернуть. "Луна тоже умрёт однажды?" — обратился Вильям к небу. "Не может быть, что я погибну, а луна останется такая же, как была", — думала бабочка. "А если она со мной умрёт? А если я с ней останусь жить? Наверно, способен погибнуть лишь тот, кто верит в смерть, а я, впрочем, ни капли не верю", — вздохнул новобранец. "Я буду жить, луна, ты живи со мною", — таким был его вердикт.

Вильям обернулся к Элли. Она стояла в некотором смущении, глядя на крылья её друга, и обрадовалась, когда он наконец вернул свои мысли в её обладание. Бабочки приподнялись повыше, и, глядя друг на друга и не говоря ни слова, закружились в танце. "Этот танец, как и мы с луной, будем вечными", — уверенно думал Вильям, сближаясь со своей подругой, легонько прикасаясь своими крыльями к её тельцу; это было то самое любопытство, которому было суждено перерасти в любовь.