Дадзай Осаму - Исповедь "неполноценного" человека (книга )

Тетрадь третья (часть 2)

Светлым лучиком была для меня в такие минуты Сигэко; она уже запросто звала меня "папочкой".
- Папочка, а правда, если помолиться, Бог даст все, что попросишь?
Вот чего бы я сам страстно пожелал! О Боже, ниспошли мне твердость духа! Научи меня, Боже, стать обычным человеком! Когда один человек пинает другого - это ведь не считается грехом... Так сделай злым и меня!
А на вопрос девочки я отвечаю:
- Правда... Тебе, детонька, Бог даст все, что попросишь, а вот папочке может и не будет Божьей милости.
А ведь я боялся Бога. В его любовь не верил, но неизбежности кары Божьей боялся. Вера, казалось мне, существует для того, чтобы человек в смирении представал пред судом Господним и принимал наказание Божьими плетьми. Я мог поверить в ад, но в существование рая не верил.
- А почему папочке не будет Божьей милости?
- Потому что я не слушался родителей.
- Да? А все говорят, что ты очень хороший человек.
Так ведь это потому, что я всех обманываю. Да, я знал, что в этом доме все хорошо ко мне относятся. Но как я сам всех боялся! И чем более боялся, тем лучше ко мне относились, однако от этого мне становилось только страшней. Я должен от всех удалиться! Ну как мне объяснить Сигэко эти мои несчастные болезненные наклонности?!
- Детка, а о чем ты хочешь просить Бога? - Я попытался изменить направление разговора.
- Я... я хочу настоящего папу.
Сердце чуть не разорвалось. Кружится голова. Враги... Я - враг Сигэко? Она - мой враг? И здесь кто-то страшный стоит на моем пути - чужой, неведомый, неразгаданный... Я сразу прочел это на лице девочки.
Радовался, что у меня по крайней мере есть Сигэко, и вот... Значит, и у Сигэко, оказывается, есть "хвост, которым можно удавить овода". С тех пор и при виде девочки я чувствовал, что страх сжимает меня.
- Эй, ловелас, ты дома? - услышал я однажды. Хорики. Он решил снова зайти. А ведь так обидел меня, когда, убежав от Палтуса, я пришел к нему - и что ж? - я, безвольный, встречаю его, смущенно улыбаясь.
- Знаешь, а твои комиксы пользуются успехом. Только это еще ничего не значит, дилетанты нередко удивляют бесстрашной удалью. Имей в виду, твои наброски далеко-далеко не совершенны.
Он и тон взял с самого начала менторский. "Что бы он сказал, если б я показал ему "привидения"?" - снова пронеслось в голове.
- Помолчи лучше, а то начну плакаться... - пробормотал я.
Хорики заметил еще более важно:
Жить-то ты умеешь. Но гляди, чтобы король не оказался голым.
Жить умеешь... В ответ я мог только ухмыльнуться. Это я-то умею жить?!.. Да не уж-то жить как я - бояться людей, бежать их, обманывать равнозначно тому святому соблюдению хитроумной заповеди, выраженной известной поговоркой "Не тронь Бога - и он не тронет тебя"?
Ох, люди!.. Вы же совсем друг друга не понимаете; считаете кого-то своим лучшим товарищем, в то время как ваше представление о нем совершенно неверно; когда же умирает этот ваш друг, вы рыдаете над его гробом, произнося какие-то славословия. Эх, люди...
Хорики, будучи свидетелем всех событий, связанных с побегом из дома, выступал то в роли великого благодетеля, направляющего меня на путь истинный (несомненно, шло это от настойчивой Сидзуко, против его собственной воли), то преподносил себя как сваху, но всегда, состроив благообразную гримасу, читал нравоучения. Стал пьяным приходить к нам поздно ночью и оставался ночевать; не раз одалживал пять (всегда только пять!) йен.
- Ты, парень, баловство с бабами прекращай. Общество тебе этого не простит.
А что такое общество? Что это еще кроме скопления людей? Можно ли "общество" охватить взглядом, пощупать? До сих пор я жил и думал о нем, как о чем-то определенном, наделенном силой, жестоком и страшном. Услышав, как об обществе рассуждает Хорики, я еле утерпел, чтобы не сказать: "Уж не ты ли - общество? ", - но промолчал, не хотел злить его. Только позволил себе мысленно поспорить с ним:
"Не общество, ты не простишь."
- Если не исправишься, много неприятного доставит тебе общество. "Не общество, ты."
- Оно погребет тебя.
"Не оно, ты погребешь меня."
"О, если б ты только мог представить себе, какая ты страшная сволочь, подонок, гнусный старый лис, ведьма!.." - пронеслось в моем воспаленном мозгу, но вслух я сказал:
- Уф, холодным потом прошибло. - И даже улыбнулся, вытирая платком лицо.
С тех пор я стал укрепляться во мнении, что общество и отдельный индивидуум в чем-то тождественны.
И вот тогда же, начав смотреть на общество как на индивидуум, я почувствовал, что в значительной большей степени, чем прежде, приучаюсь жить по своей воле. Или, как сказала Сидзуко, я стал самим собой, перестал бояться всего и всех. Ну а Хорики заявил, что я - ничтожество. Сигэко показалось, что я стал меньше ее любить.
Отныне изо дня в день я работал - молча, сосредоточенно, не позволяя себе даже улыбнуться. И одновременно присматривал за девочкой. В то время я был занят работой над сериями комиксов с дурацкими бессмысленными названиями: "Приключения мистера Кинта и мистера Ота", "Беспечный монах" явное подражание популярной серии "Беспечный папаша", "Вертлявый Пин-чян". Это были заказы разных фирм (кроме фирмы Сидзуко, несколько других, выпускавших еще более пошлую продукцию, время от времени давали мне заказы), работал в ужасном расположении духа, вяло (я вообще рисую медленно), работал, собственно, только ради сакэ, и когда Сидзуко возвращалась домой, я тут же бежал к станции Коэндзи и в первой попавшейся забегаловке пил дешевое крепкое сакэ. После него на душе становилось легче, и я возвращался домой.
- А знаешь, - говорил я Сидзуко, - смотрю на тебя и думаю: странная у тебя физиономия. Лицо этого "беспечного монаха" - это ведь я с тебя взял, это твоя физиономия, когда ты спишь.
- А у тебя, когда спишь, лицо совсем старое. Как у сороколетнего.
- Из-за тебя. Ты из меня соки высосала.
"Эх, течет река...
Что ты, ива грустная
На брегу речном..."
- Тихо, не шуми. Ложись-ка спать. Есть не хочешь? - Сидзуко спокойна, старается избежать ссоры.
- Вот сакэ бы еще выпил.
"Эх, течет река...
Что ты на брегу речном..."
Не, не так.
"Что ты, ива грустная
На брегу речном..."
Я пою, Сидзуко снимает с меня одежду, я кладу голову ей на грудь и засыпаю.
И так каждый день. Каждый мой день.
" И завтра живи так же.
Не стоит жизни строй менять.
Избегнешь радостных страстей
Не будет и печальных.
Огромный камень на пути
Мразь-жаба огибает."
Это стихи французского поэта Ги Шарля Круэ в переводе Уэда Бин. Когда прочел их, почувствовал, как пылает мое лицо.
Жаба.
Это ведь я. Неважно, простит меня общество, или не простит. Неважно, погребет оно меня, или нет. Важно, что я мерзостнее собаки и кошки. Я жаба. Ползучая тварь.
Я стал больше пить. Уже не только в забегаловках у ближайшей к дому станции Коэндзи, но и в центре Токио. Уезжал в Синдзюку, на Гиндзу, иногда даже оставался там в дешевой гостинице до утра. Я старался сменить "строй жизни", вел себя в барах вызывающе, целовал всех подряд; я окунулся в запой - так же, как перед попыткой суицида (когда утонула Цунэко), да нет, еще сильнее, чем тогда. Горло не просыхало от сакэ и, будучи стеснен в деньгах, дошел до того, что стал уносить из дома одежду Сидзуко.
С того времени, когда я, горько улыбаясь, глядел в окно на разодранный в клочья воздушный змей, прошло больше года. Весенним днем (уже стали появляться листья, цвела сакура) я в очередной раз заложил в ломбард нарядный пояс и нижнее кимоно Сидзуко, деньги пропил в барах на Гиндзе, две ночи не ночевал дома, на третий день вечером с мыслями, соответствовавшими мрачному настроению, направился домой. Очень тихо прошел в квартиру и остановился перед комнатой Сидзуко. Оттуда доносился ее разговор с дочерью:
- А зачем тогда он пьет?
- Видишь ли, детка, папа пьет не оттого, что любит пить. Он очень, очень добрый человек, и именно поэтому...
- А что, все добрые люди пьют?
- Не совсем так, доченька...
- Ой, как он удивится! Правда, мама?
- Ему может и не понравиться... .Гляди, гляди, он выскочил из коробки.
- Как "вертлявый Пин-чян", правда, мама?
- Да, похож.
Сидзуко засмеялась своим низким голосом, и столько неподдельной радости я услышал в нем!
Чуть приоткрыл дверь и заглянул в щелку: по комнате прыгал зайчонок, мать и дочь гонялись за ним.
"Они сейчас обе счастливые. Но стоит только мне, дураку, зайти - и их радость моментально развеется... До чего же они прекрасны - и мать, и дочь. О Боже, если ты можешь внять молитве такого, как я - прошу тебя, дай им счастья! Один раз, раз только услышь глас мой! Умоляю тебя!"
Я еле сдержал порыв сесть на колени и молитвенно сложить ладони. Тихо прикрыл дверь и ушел. Пошел на Гиндзу и более в этом доме не появлялся.
Вот... Потом опять играл роль альфонса - нашел приют в маленьком баре, каких множество в районе Кебаси.
Общество. Кажется, мне все же удалось, наконец, в какой-то мере постичь смысл этого понятия. Всего-навсего соперничество индивидуумов, соперничество сиюминутное и конкретное, в котором каждый непременно стремится победить вот что это такое. Человек никогда так просто не подчинится другому человеку; раб - и тот старается одержать победу, хотя бы ценой низкого раболепия. Вот почему люди, чтобы выжить, не могли придумать ничего лучше, кроме как перегрызать друг другу горло. На словах ратуют за что-то великое, но цель усилий каждого - "я" и снова "я". Проблемы общества - это проблемы каждого "я", океан людей - не общество, это множество "я".
Придя к таким выводам, я несколько освободился от страха перед этим иллюзорным океаном, прежняя тревога больше не глодала меня, бесконечно и по всякому поводу я в какой-то степени научился хитрить, так сказать, в соответствии с нуждами текущего момента.
Итак, у меня больше нет дома около станции Коэндзи, теперь я перешел жить к хозяйке бара в Кебаси.
- К тебе пришел от нее.
Этих слов было достаточно, раунд завершился, и с той ночи я оставался спать у "мадам" на втором этаже ее бара. Но общество, казавшееся мне прежде таким страшным, не обрушилось на
меня с нареканиями, и не возникало необходимости в чем-либо перед кем-либо оправдываться. "Мадам" хочет так - и ладно.
Я был вроде и клиентом этого заведения, и его хозяином, мальчиком на побегушках, и одновременно как бы родственником владелицы. Странным субъектом я должен был показаться со стороны - но нет, я оставался вне подозрения "общества", даже наоборот, постоянные клиенты бара относились ко мне очень тепло, часто ласково подзывали и предлагали выпить вместе.
Постепенно настороженность к людям исчезала. Я стал думать, что они вовсе не так страшны. Дело состояло, видимо, в том, что мучавший меня до сих пор страх был сродни, так сказать, "научным суевериям". В весеннем воздухе миллионы микробов коклюша, в банях миллионы бактерий, вызывающих слепоту, миллионы их, вызывающих облысение, в парикмахерских; кишат чесоточными клещами кожаные поручни в электричках; в рыбе, когда едим ее сырой, в непрожаренной говядине или свинине обязательно есть личинки солитера, дитомы, яйца других паразитов; никто не застрахован от того, что в ногу могут попасть осколки стекла, которые, пройдя через все тело, окажутся в глазном яблоке и вызовут потерю зрения, и так далее, и тому подобное... И ведь действительно, то, что мириады самых разных бактерий, микробов, вирусов кишат вокруг нас, научно вполне достоверно. В то же время ясно, что если их существования просто не замечать, то и дела нет до этих микроорганизмов, и все сказанное - не более, чем "научный мираж", то есть ничто. А как угнетали меня некоторые превратные представления, как я томился из-за них! Например: в чашке остаются недоеденными три рисинки, и так у миллиарда людей - это значит, выбрасываются мешки риса! Или еще: если бы каждый человек экономил в день по бумажному платку - сколько бы сохранилось древесины! Эта "научная статистика" так пугала меня, что, оставляя крупинку риса или высмаркиваясь в бумажный платок, я каждый раз чувствовал себя великим преступником, напрасно переводящим горы риса и древесины. Оставим в стороне эту "теорию трех рисинок", эту ложь, закрепленную наукой, статистикой, математикой; взглянем на вещи с точки зрения теории вероятностей. Вот примеры совершенно примитивные, даже идиотские: Как часто в неосвещенной уборной человек может оступиться и упасть в очко? На сколько человек выпадает случай, когда пассажир у края платформы на железнодорожных станциях делает неверный шаг и попадает на рельсы? Дурацкие расчеты, но ведь теоретически все это возможно. И все же ни разу не доводилось мне слышать о том, чтобы кто-то повредился, сидя над очком. Так вот я, который вчера еще всю эту дребедень со страхом воспринимал как "научно-гипотетическую", более того, как реальную, - сегодня я жалею себя, вчерашнего, я сам себе смешон. Так или иначе, мои мысли об этом мире и людях стали приобретать какую-то стройность.
И тем не менее, я продолжал опасаться людей, без чашечки сакэ не смел приблизиться к клиентам бара. Было страшно, но это-то мне и требовалось. Как дети, бывает, трепеща от страха, крепко прижимают к себе щенка, так и я входил робко в бар, выпивал чашечку-другую сакэ, постепенно смелел и начинал разглагольствовать перед посетителями об искусстве.
Художник, рисую комиксы. Притом художник абсолютно без имени. Великих радостей не знаю, как, впрочем, и великих печалей. Конечно, душа моя жаждала буйных радостей, пусть даже ценой страшных печалей, но было только то, что было: сиюминутная "лжерадость", пустая болтовня с клиентами бара, сакэ за их счет.
Такая пошлая жизнь тянулась почти год. Мои рисунки печатались не только в детских журналах; под хитрым псевдонимом Дзеси Икита в низкопробных журналах, продававшихся на вокзалах, помещались мои непристойные рисунки, иногда рядом печатались рубайи.
В вине я вижу алый дух огня
И блеск иголок. Чаша для меня
Хрустальная - живой осколок неба.
"А что же Ночь?" - "А Ночь - ресницы Дня.,
Будь мягче к людям! Хочешь быть мудрей?
Не делай больно мудрости своей.
С обидчицей-Судьбой воюй, будь дерзок,
Но сам клянись не обижать людей!
Проходит жизнь - летучий караван.
Привал недолог... Полон ли стакан?
Красавица, ко мне! Опустит полог
Над сонным счастьем дремлющий туман.
Добро и зло враждуют: мир в огне.
А что же небо? Небо в стороне.
Проклятия и яростные гимны
Не долетают к синей вышине.
"Мир громоздит такие горы зол!
Их вечный гнет над сердцем так тяжел!"
Но если б ты разрыл их! Сколько чудных
Сияющих алмазов ты б нашел!
Мир я сравнил бы с шахматной доской:
Тот день, ту ночь... А пешки? - Мы с тобой.
Подвигают, притиснут - и побили.
И в темный ящик сунут на покой.
Ты обойден наградой? Позабудь.
Дни вереницей мчатся? Позабудь.
Небрежен ветер: вечной Книги Жизни
Мог и не той страницей шевельнуть...
Подвижники изнемогли от дум.
А тайны те же сушат мудрый ум.
Нам, неучам, сок винограда свежий,
А им, великим, - высохший изюм!
Ночь на земле. Ковер земли и сон.
Ночь под землей. Навес земли и сон.
Мелькнули тени, где-то зароились
И скрылись вновь. Пустыня... тайна... сон.
Один припев у Мудрости моей:
"Жизнь коротка, - так дай же волю ей!
Умно бывает подстригать деревья,
Но обкорнать себя - куда глупей!"
Все радости желанные - срывай!
Пошире кубок Счастья подставляй!
Твоих лишений Небо не оценит.
Так лейтесь, вина, песни, через край!
В это время в моей жизни появилась молодая девушка, которая все пыталась уговорить меня бросить пить.
Семнадцати-восемнадцатилетняя Ё-чян (так ласково ее звали все вокруг) торговала табаком в киоске напротив бара. Она была не лишена привлекательности, отличалась белизной кожи, лишь кривые зубы портили ее лицо.
Каждый раз, когда я приходил за сигаретами, она говорила:
- Нехорошо это, каждый день прямо с утра выпивши.
- Почему нехорошо? Что тут дурного? Дитя человеческое, пей сакэ, выпей все, что есть, и погаси в себе ненависть!.. А вот древние персы говорили, что... Ну ладно, шут с ними... Вот так вот... А еще, знаешь, так говорят: дабы вселить надежду в измученную истосковавшуюся душу, надо выпить хорошую чарку и захмелеть... Поняла?
- Не-а.
- Ну и черт с тобой. Сейчас поцелую тебя.
- Пожалуйста, - она нисколько не засмущалась. Наоборот, в ожидании поцелуя выпятила нижнюю губу.
- Дура... Нетронутая же... От нее и в самом деле веяло незапятнанностью, целомудрием.
Как-то январским морозным вечером, конечно же, будучи во хмелю, я свалился в люк рядом с киоском. Позвал на помощь Ё-чян, она пришла, помогла выбраться, забинтовала изрядно пораненную правую руку и как-то очень проникновенно сказала:
- Слишком много пьете...
Я и сам, пока она промывала и бинтовала рану, подумал, что пора с алкоголем кончать; я ведь не переношу ран, крови, по мне лучше умереть, чем стать калекой.
- Не буду, - пообещал я. - С завтрашнего дня ни капли.
- Правда?
- Сказал же: брошу... А тогда замуж пойдешь за меня? - спросил я в шутку.
- А то нет, - совершенно серьезно ответила она.
- Ну тогда все. Теперь уж как не бросить...
И, конечно же, на следующий день я опять чуть ли не с утра был под хмельком.
Вечером вышел прогуляться. У киоска остановился.
- Ё-чян, извини, опять пил...
- Ой, как не стыдно! Зачем притворяться пьяным?
В груди что-то сжалось, и хмель моментально прошел.
- Я не притворяюсь. Я в самом деле пил.
- Не надо смеяться надо мной. - Она нисколько не сомневалась, что я трезв и шучу.
- Да ты взгляни хорошенько, полдня сегодня пил. Простишь меня, а?
- Ну вы прямо настоящий артист.
- Какой артист, дурочка. Дай я тебя поцелую.
- Поцелуйте.
- Нет, не имею права. Да и о женитьбе не буду думать. Посмотри на меня. Лицо красное? Это потому что выпил.