1000 и 1 оттенок

Part 10

Холодный воздух неаккуратными касаниями пробирается под одежду, заставляя мурашки по спине бегать от минуты к минуте. Всё вокруг становится чем-то неосязаемым, кроме одной единственной уцелевшей в порыве всплеска чонгуковых эмоций, чашки с наполовину остывшим кофе, в который Тэхён добавил около четырёх ложек сахара. Он травит себя, заставляя молчать и не позволять внутреннему демону, внутреннему раздражению от собственной головной боли вырваться из глубины наружу. Желудок скручивает от терпкости, — три ложки кофе и четыре сахара, Тэхён готов подавиться от горечи, но упрямо сидит. Он наблюдает издалека, давая брюнету больше пространства, позволяя побыть «наедине» с самим собой, но не оставляет, ни в коем случае.

Знает, как никто другой, что, если отвернётся, — крылья снова обломаются.

Эту квартиру-студию наполнило что-то, залило доверху, топя материалы, одежду и воздух, забирая кислород, в сознании потери. Свечи, подожжённые Чонгуком, не разносили вокруг аромат приятного лёгкого жасмина, а на пальцах не покалывало чувство уюта, которое ты собираешь бережно, словно срываешь цветы, и мысленно извиняешься непонятно перед кем. Здесь больше нет чего-то особенного. Всё утратило смысл не только для Тэхёна. Эта квартира, честно признаться, никогда и не была для шатена чем-то значимым.

Лишь её обитатели.

Он старается не шуметь, наблюдая за сгорбившейся на полу фигурой, — Чонгук так сидит уже пятнадцать минут, и Тэхёну страшно, что того вновь захлестнёт волной рыданий, истерии и невроза. Он попросил выходной, едва вымолив, говоря о каких-то несуществующих болезнях, кашляя так наигранно, что даже сам едва поверил себе, — сюда бы Чимина и Юнги, болеющих на пару. Длинным, узловатым пальцам всё не за что было схватиться, и Ким достаёт телефон, сглатывая от десятка пропущенных звонков. Он старается делать всё как можно тише: перекатывает между широкими огрубевшими ладонями смартфон, а второй рукой неторопливо подносит чашку к устам, отпивая горько-приторную жижу. Практически такая же, как и в больничной столовой. Едва немного отличается не в лучшую сторону.

У Тэхёна в глазах усталость — он их не смыкал, боялся, что Чонгук умрёт, последний раз взглянув на собственное животное, прошедшее с ним всё жестокое детство. Тэхён понимает Гука — быть одному, — «особенным», — в таком обществе нельзя, тебя заклюют, словно вороны, и вырвут и так обделённые глаза. От одного представления, как брюнета могли травить в юности за дефект, сердце пылало огнём ярости, руки в кулаки сжимались, а глаза плотно зажмуривались. На устах всё повторялось: «Нельзя, нельзя, нельзя».