Мотылёк

Рано или поздно привыкаешь к жужжащим системным блокам, люминесцентным лампам, раздражающе мигающим по периферии. Привыкаешь сидеть, скрючившись по двенадцать часов в день и шесть дней в неделю. Дни становятся однообразными, серыми, от чего, просыпаясь, порой не знаешь: суббота это или понедельник.
Работа на «Первом Правдивом» течёт так же серо:
-Отредачено?
-Нет ещё
-Когда?
-Не знаю
-Нет ответа «не знаю», чтоб через час было готово
Это наш главредактор, ему чего не говори, он всегда так отвечает.
Всякий раз я в этом деле крайний. «Отредачь», «перередачь», иногда просто «на».
-Можешь помочь?
-Чего?
-Это вот по какому шаблону изначально было?
-Мне откуда знать?!
-Но ты же мне это принёс.
-И что? Откуда мне знать?
-Но так...
-Меня не интересует.
-Эй! Ты там уснул что-ли?!
-Нет, вовсе нет...
-Отредачил?
-Да, вот, - главред выхватил из моих рук бумаги и ушёл.
Спустя полчаса он вернулся:
-Отредачь
-Но это ведь тот же самый...
-Перередачь – перебил он меня и снова ушёл в большую дверь.
Дверь эта вела в столовую. В основном там сидел главред и прочие «глав», работники заходили туда лишь в обед. Я иногда задавался вопросами: какие тогда часы обеда у «главов», но, не получив адекватного ответа, гнал прочь эти мысли.
Взаимодействие с коллегами не выдаётся у меня:
-Вчера, писали, поезд сошёл с рельс.
-Либо это ложь, либо мне всё равно.
-Ну как же? Я сам редактировал...
-В новостях не показывали.
-Но ведь...
-Или ложь, или всё равно.
-А вот позавчера был бунт
-Ну и что?
-Ну, разве тебе не интересны люди, их переживания о стране?
-Мои интересы лишь в том, чтобы получить зп, - в этой среде приняты сокращения, как например «зп» - зарплата, - мне всё равно как на них, так и на страну, тем более, скорее всего эти новости – ложь.
С моим мнением здесь не считаются, каждый раз перебивают. Коллеги между собой общаются или никак или при помощи «на», «эй» и прочих междометий.
Вдруг громко звонят часы – конец рабочего дня. Все единым потоком ломятся из дверей, внизу здания эта толпа рассаживается по машинам и вливается в единый медленный траффик. Река машин заливает своей серостью все улицы города. Я бреду домой пешком.
Прогулки такие весьма опасны: светофоры не работают, водители никого кругом не видят.
Уже начинает темнеть, я скорее иду в магазин: двадцать минут до закрытия.
Снова мигающие, жужжащие лампы, больнично-белые стены в магазине и тишина.
Я покупаю дешёвую лапшу быстрого приготовления и пакетик растворимого кофе.
Подходя к кассе, продавщица вовсе не замечает меня, пробивая, словно робот, товары. Ей, точно так же, как и всем, всё происходящее в мире безразлично. Думая об этом, мне кажется порой, что все они – мираж, не настоящие, прямо как их мысли. Или всё ложь, или всем безразлично, что происходит. Пожалуй, так.
Снова улица. Уже все машины разъехались. В полной тишине я бреду домой.
Слышны кричащие сирены полицейских и «белых» машин. В городе нет больниц, только несколько роддомов и поликлиник, потому не известно, куда эти машины увозят тех, кто от изнеможения падает на работе в обморок. Пару раз и к нам в офис такие приезжали. Люди иногда возвращались, иногда нет, но это не волновало никого, даже самих пострадавших.
Квартира, серая, как и всё.
Сидя на кухне, я включил телевизор. По нашему «Первому» говорили о празднике на завтра, но я переключил, как только началась реклама, ибо её обычно настолько много, что никакого терпения не хватит высидеть всё. Безвкусный кофе и пресная лапша заполняли комнату каким-то древесно-прелым запахом.
Я остановился на пятьдесят третьем канале и встав из-за стола, подошёл к с столешнице. Выкинул упаковки, помыл вилку и ложку.
Мои мысли были сосредоточены на том, какой был сегодня день. Я не запомнил ни единой детали дня. Я не помню даже, среда сегодня или четверг. На улице стало ещё темнее, лишь слабо горящие фонари освещают длинные широкие улицы. Глядя в окно, я вижу лишь бескрайнюю стену с окнами. Все уже спят: ни одно не горит.
Вдруг диктор прерывает мои мысли:
-Мотыльки у наших предков значили перерождение. Наши предки верили, что после смерти они переродятся. Эти дикарские поверья отражались в виде символов животных и предметов, - я не дослушал дальше. Мой мозг зацепился за фразу «после смерти они переродятся».
Я взял в руку нож и сел на пол у столешницы. После долгого раздумья я понял, что жизнь стала не тем, чего я от неё ожидал. Я подумал: «если бы мою жизнь описать в новостном сюжете, то он займёт всего один лист». Но посчитав, я понял, что со всеми этими размышлениями уже будет два листа. Жизнь прожита не зря.
Слабый визг лезвия. Хлынула кровь. Кровавый цвет. Я смотрел на свою окровавленную руку и удивлялся, что есть ещё цвета, помимо серого. Кровь заливала пол, я чувствовал впервые в жизни тепло, мои глаза начали слипаться. Я был рад, стоя на пороге чего-то нового. Перед глазами у меня мелькали красные мотыльки. Вот он садится на мою руку. Красивый. Красный. Вот какой он. Глаза. Дайте посмотреть. Красное. Серое. Мотылёк...