Сойка, улетай!

Глава вторая

Не давайте святыни псам и не бросайте жемчуга вашего перед свиньями, чтобы они не попрали его ногами своими и, обратившись, не растерзали вас.
(Мф. 7. 6)

    Дейзи Дакота МакДонаф справила свой восемнадцатый день рождения накануне большой жатвы, за восемь дней до встречи с Сойкой. Праздник был скромен: её поздравили только отец и брат. Подруг со школы она не видела всё лето, с начала каникул. Но нынче случилось что-то очень особенное. Чего она не ожидала и о чём боялась даже помыслить, чтоб не спугнуть.
    Сойка приготовил ей подарок и отдал, когда они подошли к ферме очень, очень близко. Дейзи слышала, как гулко храпит в кресле её отец — точно неподалёку задыхается здоровенный бульдог. Ещё она слышала шёпот кукурузы в поле. И шорох, с которым Сойка поднял свою рубашку и достал со спины небольшой свёрток, заткнутый за пояс джинсов.
    — Вот, — сказал он небрежно. — Кое-что.
    Дакота подняла на него сияющий взгляд и улыбнулась. Ей и без лишних слов было ясно, к чему этот свёрток.
    Отец подарил ей два новых платья в школу. Джош — фартук и маленькие серебряные серёжки с прозрачными искусственными камушками. Больше подарков не было, кроме праздничного ужина, который Дакоте сначала пришлось готовить. А после, когда Джош и па выпили, и прибирать на кухне и в столовой. Но Дакота мечтать не могла, что Сойка что-то принесёт ей, и не верила себе, даже когда взяла у него из рук свёрток с большой осторожностью, точно внутри была хрупкая ваза или что-то в этом роде. Что вообще может подарить Сойка?
    — Открывай.
    Она ковырнула ногтем бечёвку и надорвала вощёную бумагу, в какую обычно в магазинах заворачивают покупки. Показалась лиловая коробка. Дакота не ожидала её там увидеть и обомлела, посмотрев на Сойку. Он прищурился, улыбнулся ей. Зубы у него были мелкими, белыми, очень яркими на фоне загорелого лица.
    — Давай-давай, ну же.
    Волнуясь, Дакота вытащила из бумаги свой подарок. Сойка бумагу забрал и, скомкав, запихнул в задний карман джинсов. Дакота держала в руках маленькую плоскую коробочку, перевязанную серебряной лентой. Дакота сомневалась, что не расплачется, когда потянет за неё. Сойка вставил слово:
    — Не Бог весть что, но тебе восемнадцать, ма-хорошая. — Когда он волновался, то по-южному тянул слова, отчего те были слитными и звучали почти продолжением друг друга. — Хотелось как-то... ну...
    Дакота сорвала ленту и, подумав, спрятала её в карман своего фартука. Затем открыла крышку. На сложенной вчетверо чёрной бумаге лежал очень красивый шёлковый узкий шарф, какой — Дакота знала — носили сейчас все городские девушки-флэпперыпрозвище эмансипированных молодых девушек 1920-х годов, олицетворявших поколение «ревущих двадцатых»., большие модницы. Она прекрасно поняла, что Сойка был слабо знаком с женской модой. Просто выбрал то, что стоило прилично и выглядело красиво, и где он только его нашёл в этой глуши... а ещё что подошло бы к её нежной коже и длинной гибкой шее, что легло бы на грудь в вырез, что обняло бы, напомнило о прикосновении его рук. Он кротко посмотрел, как Дакота бережно держит шарфик на ладонях. Белого цвета, расшитый серебряными и золотыми звёздами, а с обратной стороны — бабочками всех нежных цветов, какие можно было собрать в палитре, он был символом всего, что уводило Дакоту всё дальше от дома, от этого места, тянуло и звало туда, где она могла бы стать другим человеком.
    Другим человеком с совсем другой жизнью.
    Сойка спросил:
    — Ну, что... нравится?
    — Да. — Она накинула шарф себе на шею и по-женски кокетливо стянула его на глубокой впадинке, ронявшей тень на грудь и ложбинку. — Что скажешь, мне к лицу?
    — Ещё бы, — сказал он. — Я бы посвистел, но твой папаша очнётся, это раз, и не пристало такому дурню в грязных штанах, как я, свистеть юной нарядной леди. Это два.
    — Сойка... — она знала, что шутит он от волнения, и крепко обняла его за плечи. — Это самый замечательный подарок из всех, что я получала!
    — Брешешь.
    — Крещу сердце.
    Она обняла его опять, но теперь почувствовала, что он тоже обхватил её руками за талию и прижал к себе. Она притиснулась своей грудью к его, слыша, как в ней отдаются глухие удары чужого сердца. Нестерпимо захотелось прильнуть виском к острой ключице Сойки. И она так сделала.
    — Девочка моя, — грустно сказал Сойка и сгрёб её покрепче.
    У неё не было никого ближе Сойки после того, как ушла мать. Ушла не из-за болезни, а по собственному желанию. Из-за своего эгоизма, как говорила Дакота. Или, как отец повторял — «потому что она была алчной ленивой сукой, Дейзи. Хотела жить легко. Уехать хотела. Забрать тебя с собой. Была сукой и грешницей, да, и сдохла во грехе, потому что сама так решила... да, сама». Хоронили её не на местном кладбище в пятнадцати милях отсюда, где мирно ждал и не дождался встречи старший сын, Джейкоб, не вернувшийся с войны. Самоубийц вроде Мэри МакДонаф, в девичестве Галлагер, суеверно предавали земле за чертой кладбища, а в церкви её отказались отпеть. Над ней прочли короткую сухую молитву, сложили тело в дешёвый гроб, а гроб — в пыльную яму. Тогда стояло жаркое лето, в воздухе вилась мошкара, и в ноздрях Дакоты застрял запах блевотины и жидкого дерьма, которые полились из матери за ужином. Ни Дакота, ни Джош, ни отец не знали, что вместо воды вчера она хлебнула очередную порцию крысиного яду, и это не было ошибкой.
    Мать травила себя уже давно.
    Весь этот день и предыдущий тоже её тошнило, весь день она ходила бледной, у неё раскалывалась голова. Ещё сильно болел живот, будто она снова, как трижды за свою жизнь, испытывала родовые схватки. Обняв себя поперёк живота, ма сидела за амбаром на корточках и, скрюченная, раскачивалась взад-вперёд, пряча под рукавами вязаной кофты багровые пятна по рукам. Она пила яд постепенно, а в это раз выпила особо большую дозу, потому что смотреть на всё уже не было сил. На ферму, на мужа, который после смерти Джейкоба совсем оскотинился, на среднего сына, который становился таким же уродом в подражание отцу. И на нелепую мечтательницу-дочь было смотреть тоже слишком больно, потому что она так напоминала Мэри себя.
    Тупую, молоденькую, наивную себя.
    — Мы почти пришли, — тихо сказал Сойка и прислушался. — Кажется, молчок. Все спят.
    — Может, отец и да, а Джош? — усомнилась Дакота. — Вдруг он проснулся или удумал чего... Слушай, Сойка. Иди на ночлег. Я сама проберусь как-нибудь.
    Он повёл её западнее входа, где толстый пятачок, поросший кукурузой, выступал прямо к старому колодцу для скотины, а оттуда было видно окно спальни Дакоты. Сойка улыбнулся.
    — Даже верёвку не взяла?
    — Я думала спрятать её где-нибудь, — смущённо созналась Дакота. — Но пришлось быстро бежать в поле.
    — Не беда.
    Сойка вышел из кукурузы первым, как ни в чём не бывало прошёл до стены дома и ступил в тень, а потом, словно по волшебству, растворился в ней. Дакота обернулась за спину просто так. И застыла.
    Большой пёс породы блю-лейси, с висячими ушами, с левым янтарным глазом и правым — забельмлённым, с серой короткой шерстью, бегал без привязи. Может быть, Джош его выпустил. Может быть, он сам выбрался из петли и остался только в старом кожаном ошейнике, снятом со своего предшественника. Он медленно набычил лобастую широкую морду и собрал на носу складки, скалясь. Зубы у него были в ровный белый ряд, с выступающими клыками.
    Дакота облизнула губы.
    — Привет, Техас, — проронила она.
    Пёс низко заворчал. У него был скверный характер с рождения, но особенно — с тех пор, как отец наотмашь ударил его однажды гаечным ключом по глазу, и он ослеп. С правой стороны к Техасу подходить было просто опасно. Он мог цапнуть зубами за лодыжку или порвать Дакоте юбки, когда она была нерасторопна и шла мимо, думая о своём. Но сегодня он бежал нарочно навстречу и явно хотел попробовать на зуб красного мяса.
    Сойка вышел из тени к собаке и спокойно посмотрел в полуслепую морду. Техас глубоко зарычал ему в лицо, из его груди раздалось клокотание. «Я тебя не боюсь» — вот что это значило, только не очень уверенно, особенно когда щуплый с виду индеец опустился на одно колено.
Техас никогда не имел дела именно с индейцами, ни с одним из них, и с ворчанием ринулся на Сойку грудью.
    — Пришла пора учиться... — тяжело сказал Сойка.
    Техас не успел на него прыгнуть, хотя скалился, как дьявол, а Сойка уже вскочил на обе ноги. Своим тяжёлым кожаным ботинком он пнул пса в челюсть, так, что тот клацнул зубами и почти подлетел в воздух. Дакота могла бы клясться, даже в темноте было видно, как брызнула кровь. Раздался скулёж. Дакота прижала ладони ко рту. Она жалась к стене дома, наблюдая за тем, как быстро, безжалостно и жестоко Сойка расправился с собакой. Он не давал Техасу встать, хорошенько охаживая его ногой по груди и животу. Потом присел возле него и сжал мясистое горло рукой.
    — Ты много, много раз испытывал моё терпение, — сказал он спокойно, глядя в собачий ненавидящий глаз. — Но всему приходит конец. Я знал, что однажды тебя спустят с цепи и ты бросишься на меня. Что скажешь теперь?
    Техас зарычал и забился под ним, но Сойка навалился сверху и здорово его придушил. Дакота увидела, как под рукавом рубашки вздулись и отвердели длинные мышцы предплечий. Пёс встрепенулся и попытался цапнуть Сойку за запястье, но тот сжал его челюсти рукой, и Техас, весь в пене от ярости, был прижат всем весом к земле.
    — Чанзека чанте (у тебя злое сердце) — процедил Сойка сквозь зубы. — Чанзека чанзе чанте (злое и гневное сердце). Нийе осни тона леси? (сколько ты был здесь, совсем один?) Витко чанзе шунка. (Злой, глупый пёс) Ункупело. (Мы идём домой) Истима йо. (И ты иди на покой)
    Техас больше не бился и не рычал. Он тихонько скулил, может, потому, что слушал ровный голос Сойки, а может, потому, что почувствовал в нём силу. С какой бы стороны он ни пытался лягнуть или куснуть его, этот индеец, от которого пахло травой, полем, кукурузой, прелой землёй, бедностью и сладкой кожей хозяйской дочери, был всюду. Он предотвращал любые попытки Техаса, хотя Техас не раз и не два гонял с полей всякий люд, и немало чужих задниц, ног и рук уже познакомились с его зубами. Сойка же просунул Техасу руку прямо между зубов и заставил закусить свою руку, но челюсти держал другой рукой. У пса с клыков стекала слюна, он уже порядочно устал так лежать. И когда скулёж стал совсем жалобным, Сойка его отпустил. Поединок вышел тихим и занял не больше десяти минут.
    — Я разожму руки, — медленно сказал Сойка, будто с человеком говорил. — И ты уйдёшь. Спокойно.
    И он сделал, как обещал. Вынул руку из пасти Техаса, потом отпустил его и сел против на колени. Техас очень неторопливо поднялся, растерянно осмотрелся. Затем подошёл к Сойке, обнюхал его грудь и бёдра, поворошил рубашку носом.
    — Аке уанчинйанкин ктело. (Прощай, друг. Ещё свидимся) Хе, хе! — и он кивнул Техасу в сторону. Когда пёс отошёл, вылизывая нос языком, Сойка встал и добрёл до Дакоты. У него на запястье всё же остались следы от зубов, но руку прокусили не до крови. Так, прижали чутка. — Что ты смотришь?
    — Как ты ловко с ним управился, — сказала Дакота восхищённо. — У Техаса дурной нрав.
    — Э, — махнул рукой Сойка. — Не у него нрав такой, а у его хозяина. Собака — всегда отражение хозяина. Посмотришь на собаку, и становится ясно, кто её человек.
    Он задержал взгляд на Дакоте и заметил:
    — Тебе нужна другая собака, митава воште (моя хорошая)
    — Да? И какая же?
    — Не эта.
    Сойка привычно повернулся к Дакоте спиной. Она обняла его за шею, легла на спину грудью. Он подсадил её повыше, взял под колени и выпрямился, оценивая вес. Раньше годом, да что там, даже этой весной, Дакота была как невесомое пёрышко. Прижмётся к нему щуплыми косточками, и сердечко нежно-нежно бьётся над его лопаткой. Теперь он чувствовал, как к спине мягко прижимается пополневшая круглая грудь, и сердце в ней бьётся уже глубоко. Да, его Дакота растёт.
    — Лила ничипело! Омаписни йело! (Какая тяжёлая! Мне нехорошо!) — закатил глаза Сойка. Дакота с улыбкой щёлкнула его по затылку.
    — Давай без фокусов, маавоште (ма-хороший).
    Сойка был хорошим индейцем, он умел делать всякое, чего ожидают от таких, как он. Например, ловко карабкаться по стене, цепляясь за выбоины в щербатых досках и подтягиваясь на сильных руках. Он в два счёта забрался на порядочную высоту и уцепился за карниз окна, где была спальня Дакоты. Она сжала ладони на его плечах, с восторгом глядя вниз. Она доверяла Сойке настолько, что знала — могла бы держаться не так крепко, он бы не уронил.
    — Вот сейчас.
    Ещё рывок — и они наверху. Окно было открыто, ветер колыхал светлые бежевые занавеси в комнате. Они были как подол невестиного платья. Сойка залез в спальню к Дакоте и ссадил её с плеч на пол, сам же сел возле подоконника, сложив по-турецки ноги.
    — Ты меня раздавила, — прошептал он. — Я умираю.
    — Да ну тебя! — Дакота махнула на него рукой. — Ты хотел уйти пораньше.
    — Я хотел, — кивнул Сойка и улыбнулся. Белые зубы очень ярко блеснули в темноте комнаты. — И уйду. Завтра будет работать легче, я повидался с тобой.
    — Когда буду обносить вас ланчем, сможем увидеться на минутку снова, — успокоила Дакота.
    Сойка встал, осторожно выглянул в окошко, встав сбоку. Он привычно поднял оконную раму, сделав проём пошире, и высунулся почти весь, целиком, наружу. Вдруг Дакота потянула его сзади за рубашку. Он обернулся.
    — Зинткатоглеглега, лечи у уо (Сойка, иди сюда).
    Он не удивился. Дакота нахваталась от него и других сборщиков, а ещё от женщин на рынке индейской речи. Она понимала мало, но то, что знала, говорила часто. Могла выдать пару фраз, сложить простое предложение. Когда она говорила на языке его народа, у Сойки пело сердце, и он не мог отказать Дакоте. Поэтому он спрыгнул на пол и не удивился, что она снова влетела в его руки.
    — Я хотела тебе сказать, — взахлёб начала она и расплакалась. — Но как это было тяжело.
    — Я знаю, митава, знаю, — сказал он, поглаживая её по пшеничным волосам, серебрящимся в свете луны. Знал, что к тридцати в таких косах появится красивая первая седина. Маниту, как он хотел бы стать этому свидетелем. — Я всё видел.
    — Правда? — она сглотнула слёзы и подняла лицо от его груди. Сойка кивнул. Он, конечно, ещё в поле увидел под подолом платья, задравшегося на пару мгновений, коричневые стянувшиеся рубцы от ожогов. Вряд ли так можно было обжечься ненарочно. Дакота не стала бы калечить себя. Вывод один. Это сделал кто-то из них.
    — Что это было? Кочерга?
    — Утюг, — содрогнулась она, и у Сойки зрачки стали двумя точками.
    Он уронил руки ей на бёдра, где остались уродливые нехорошие шрамы. Желание спуститься вниз по лестнице прямо сейчас и хорошенько поколотить Френка МакДонафа, и его щенка, чтоб он кровью ходил под себя, крепло и становилось сильнее Сойки. Но он знал, его потом пристрелят, как собаку, а Дакоту сживут со свету, если узнают, что он здесь был, в её спальне. Хотя бы раз. Даже без поводов. Он сам — уже плохой повод.
    — Ты обещал, что ничего не сделаешь, — испугалась Дакота и положила свои руки поверх его.
    — И не буду, — сказал он, крепче притянул к себе Дакоту. Сжал пальцы на её ляжках. Он сквозь ткань платья хотел точно ощупать, где ещё есть шрамы: ему было важно знать, как долго это продолжалось. — Завтра, если на ланче не увижу, как ты улыбаешься, придётся это обещание нарушить.
    Он почувствовал, что хотел, его пальцы видели так же ясно, как глаза. Сойка быстро поцеловал Дакоту в лоб и почти прыгнул в окошко. Раз-два-три, всё бегло, чтобы она не остановила. Дакота бросилась к стеклу и взглянула вниз.
    Сойка спрыгнул в пыль у дома и стремительно ушёл к краю поля, а затем, не оборачиваясь, шагнул в кукурузу и пропал.
    До дня большой беды оставалось две недели.