Кире плохо очень.
Она готова закопаться где-нибудь в могиле на кладбище мёртвых душ. Ей плохо и хочется сбежать от всех и от себя самой.
Когда ей хорошо-то было за последние года?
Ну или хотя бы за последние недели?
Она не помнит, чтоб ей было легко и круто. Лишь помнит, что душа всегда горела ярким пламенем страданий. Лишь помнит, что мучилась всегда.
Мучения могли быть слабыми, а могли кое-где всё-таки сильней.
Жизнь с ней играла, шарады расставляя, заставляя гоняться за кучей маленьких теней. Она была бы совсем другой, не будь с детства огорченной.
Огорченной жизнью, которая из раза в раз какую-то херню подбрасывала, будто так надо.
И будет так всегда. Кира сама не знает, почему она такая. Сама не знает, почему всё вот так.
И ебучая Малышенко внутри сидит, не выбираясь.
Сидит и органы жрёт своими острыми зубами.
Кира сама не понимает, как окунулась в эту грязь. Сама не понимает, как же это можно так.
Она устала смертельно. Она умирает заживо, гниёт в сомнениях своих больных. Она не может больше. Она не хочет.
Она знает, что с ней происходит.
И не хочет этого чувствовать совсем. Не хочет, потому что это грязь.
Потому что это ебучий смрад той комнаты, где Кира прятаться любила.
Кира жалеет, что ввязалась вот в это всё.
Она жалеет блядски, что не сбежала сразу. Она жалеет, что Виолетта для неё не просто человек. Жалеет, что именно она стала объектом её ненависти.
Жалеет обо всем и не знает, что ей дальше делать.
Она упорно сидит домашку делает, который час забыться лишь бы. Она упорно пытается от реальности сбежать.
Её на это толкает её же голова.
Иначе потому что будет сидеть и вспоминать тепло чужого тела. Иначе будет думать о том, за что корить себя в дальнейшем станет.
Она не хочет сама себя же грызть и дальше.
Телефон в руку свою берет.
