третья
оркестровка несчастных костей подростков-соглядатаев
Когда Феликс сказал, что хочет познакомить Хёнджина кое с кем, он говорил не о мальчике в тяжёлых ботинках, не о маме, не о питомце. Он говорил о дереве. Глазастое. Голосистое. Многорукое. Как Шива. Там, за пёстрыми, шерстяными, сшитыми вместе одеялами, которые были увешаны побрякушками и нитями с колокольчиками; там, где ветер прислуживал песней; там, где в стены были втёрты рисунки мелками и эмульсия; там располагалось гнездо. Лачуга, крепость, и́глу из дерева, крипта, берлога.
Узнайте об открытиях лауреатов Нобелевской премии по химии
наука.рф
Российские учёные прокомментировали открытие и синтез квантовых точек.
Читайте на сайте
Дом. И не где-то там, а конкретно здесь. Легко одетый Феликс сиял на полу, перебирал хлам и показывал Хёнджину дурацкие вещи. Респиратор в пятнах от акварели, акриловые маркеры, чью-то кофту, добытую из сундука. Половицы блестели солнечной краской. Обувь на каблуке и белые кроссовки стояли в углу. — ...а вот это принадлежит Чонину, — какие-то прозрачные тонкие резинки, — они для скрепления зубов. Он цепляет их на крючки, поэтому приходится носить ему орехи и жвачку, чтобы он постоянно что-нибудь жевал. Он любит мятную. Жвачку мятную. Хотя было бы здорово, если бы орехи так же освежали. Хёнджин не понимал, о чём щебетал Феликс, но не мог его перебить. Здесь, где в сундуке хранилась разношёрстная одежда; здесь, где в миске плесневел микс из зелени, виноградного льда, картонного транспортира, клевера и дешёвой серёжки; здесь царствовали звуки. Шорохи, скрипы, треск листьев и блистерных упаковок, шуршание. Многочисленные, старые голоса. Один из них бесконечно трещал и внушал древнее доверие, которое как посеяно здесь, так и разбросано там, за пределами секретного дома на дереве. — Эй, — раздалось снаружи. Хёнджин огляделся — и сразу же наткнулся на лицо Бан Чана. Тот наполовину влез внутрь дома. Его сожжённые до белого волосы магнитились и лезли во все стороны, а локти упирались в половицу, которая была выкрашена солнечной краской. — Из ненадёжного, — заявил Бан Чан, — но милого источника я узнал, что у тебя есть чудо-чашки. Феликс кашлянул, тихо подсказывая: — Чудо-кружки. — Не звучит, — Бан Чан мотнул головой. — Ладно, у тебя есть чудо-кружки. Показывай. И делись. А Хёнджин думал, что прямолинейность — его порок. Из уникального в нём только порок сердца. Бан Чан лежал на груди, не стремясь забираться внутрь, стучал капсулаторкой по пальцам и действительно ждал показа. Это... смущало. Делать из обычной посуды какое-то чародейство — сама по себе магия. Пришлось потрошить рюкзак. Хёнджин повздыхал для вида, зацепился за ручку кружки, но замедлился. Спросил: — Что, не залезешь? — Разуваться придётся, — смело отмахнулся он. Хёнджин прищурился. Отпустил гладкую ручку, свесил голову набок, почувствовал жар своего плеча. Попросил: — Залезай, а то я начну что-то подозревать. Просьба вышла мертвецки спокойной. Как и ответ: — Что, уже почувствовал себя как дома? — Чан, — обиделся Феликс за Хёнджина. — Я же не со зла, — Бан Чан весело цокал языком, перелезая через одеяла, колокольчики и побрякушки, кряхтя, ломая ботинками конструкцию из кроссовок и обуви на каблуке. — Просто я хотел повременить, но раз уж вы оба настаиваете. А теперь доставай кружки. Где-то есть кофе. Хёнджин впервые видел протезы ступней. Просто механические конечности, а глаз не оторвать. Однажды он услышал, что каждый случай ампутации уникален, и только сейчас осознал правдивость этой фразы: страшно хотелось съесть эту историю. Красочную, в деталях. И Хёнджин откуда-то знал, что ему можно спросить. Что Бан Чан без утайки всё разложит. Что дом для этого и спрятан в лесу, — чтобы копить в себе хвойные байки и секреты, пересказанные десятки раз. Но Хёнджин слишком юн. Ему бы отыскать мануал, чтобы почитать его и вызубривать основы. — Эх, порошковый кофе, — прогудел Бан Чан. — Дрянь, — согласился Хёнджин. Они сидели в маленьком кругу. Бан Чан и Феликс пили из чудо-кружек, а Хёнджин давился кофейным напитком из надломленной чашки. Он был доволен и попросту разглядывал место. Обвёл глазами контуры дивана, сундук, миску с подношениями. Наткнулся на обложку видеокассеты. «Roméo & Juliette: de la haine à l'amour». Указал на неё носом: — Моя мама любила Шекспира, а эту историю особенно. Кто бы что ни говорил, мне жаль, что Джульетта и Ромео всё-таки погибли. Бан Чан подавился порошковым кофе. — Погибли? — ужаснулся он. Феликс взмок, побледнел. — Оба? — присоединился он к вою. Хёнджин озадаченно замер. — Вы не знали? — и он туда же. Бан Чан принялся потрясённо перебирать баночки гуаши из шкатулки, чтобы чем-то занять руки. Феликс втыкал в обложку видеокассеты. Боязливо, неуверенно. Хёнджин нервно пил кофе. — Ещё скажите, — аккуратно начал он, — что вы не знаете о смерти Дориана Грея. Оба синхронно потрясли головами. Как игрушечные. Хёнджин решил, что они сейчас его застрелят расширенными зрачками, поэтому отставил кофе, поднял ладони, передразнивая: — Я же не со зла. Феликс расстроенно чесал за ухом. — Скажи что-нибудь хорошее, Джинни, быстрее. — Черепахи живут до ста лет. — Ладно, — кивнул Бан Чан. — Всепрощение — это хорошо. Ты официально прощён. Будешь арахис? Надломленная чашка и шкатулка с гуашью ютились возле трёх пар ступней: живых и искусственных. Бан Чан не со зла царапал синяк на лодыжке, привлекая внимание, Феликс шутливо повторял за ним и вновь без остановки трещал. Пачка арахиса разлетелась почти сразу. — Как вы познакомились? — спросил Хёнджин, всыпая в рот ореховые осколки. Бан Чан и Феликс уселись поудобнее и поборолись на руках. Бан Чан победоносно взревел, но сразу же стал серьёзным, когда сказал: — Нас обоих сбила машина. Хёнджин закашлялся. — Это было в Сиднее. Точно, мы австралийские братишки, — пояснил он. — Помню только, что кто-то тычет меня в спину и орёт, а потом оказываюсь в палате с каким-то щекастым и очень, очень болтливым мальчиком. Я много смеялся. Хотя мы так и не выяснили, зачем Феликс вывалился на дорогу и толкнул меня — сил-то нет. Я толчком это назвать не могу. — Я просто не успел, — надулся Феликс. — Не сердись, — потеплел Бан Чан. — Подружились мы не сразу. Это странное щекастое существо всё лезло и лезло ко мне, однажды даже украло подушку, а в другой раз заснуло на моей койке. Она, сущность эта, носилась по палате со сбритой бровью и ловила перья. А потом его, это сумасшествие, навестила мама. Пришла со сладостями и новыми выпусками журналов. Он мечтательно прикрыл глаза. На обратной стороне век наверняка мигали картинки: палата, бегающий за тополиным пухом Феликс, плохое питание, бинты, посиделки-чтения у окна. Хёнджину стало до уютного хорошо. — Я засмотрелся на бисквитный рулет, принесённый Феликсу. Признаюсь честно: чуть с ума не сошёл от его вида. И тогда мама Феликса захотела предложить его мне, а Феликс сурово заявил: «Леди, отойдите. Я сам с ним поделюсь». И она такая: «Вас поняла, мальчик-рыцарь». И я такой: «Я вас люблю». Так и подружились. Бан Чан замечательный. Тут, где друг на дружке гнездились чайник, тостер, электрическая плитка и нейлоновые струны; тут, где чувствовались сотни взглядов ушедших и будущих гостей; тут, где уровень инсоляции был наравне с гробницей; тут что-то творилось. Дышало, играючи развивалось, старело. Но не умирало. Нет... не исчезало. — Запомнил дорогу? — спрашивал Бан Чан. — Не потеряешься? Если что, Феликс подхватит. Если попросить, он на своём велосипеде доедет хоть до Вилькабамбы. Приходи вечером. Советую перед этим отоспаться и сделать все домашние дела. Хёнджину определённо нужен сборник законов и правил дома на дереве.
Но мануал — это отмычка, которой не существовало. — Идём, — позвал Феликс. Не глядя взял Хёнджина за руку, потащил наружу. — Для тебя есть работа. Хёнджин, набитый ветром и деревянными чудесами, чуть не заныл: «Нет, я никуда не устраивался». Вслух ленивое: — Слушаю. Феликс вёл его за собой, держа за ладонь. — Не стесняйся. Не притворяйся. Это всё, что тебе нужно делать наедине с ребятами. Унывать можешь, но тебе не дадут. Если захочешь что-нибудь у кого-нибудь спросить — спрашивай, но тоже готовься быть атакованным расспросами. Не все такие догадливые, как я. — И о чём ты догадался? — улыбнулся Хёнджин, крепче сжимая руку. — Ошибся. Наверняка. Феликс остановился. Неспешно обернулся, взглядом объявил войну. Вязкую, тоскливую, такую же мягкую, как розовый мёд-суфле или ассонанс, но войну. — Ты перестал любить своё сердце. Хёнджин зажмурился. Вздохнул. — Было бы странно, если бы ты сказал что-нибудь обычное. Феликс со своей любвеобильностью к миру посветлел, обнял Хёнджина, встал на цыпочки, уткнувшись сердцем в сердце, и просто сказал: — Не отрицай его.
* * *
Одеяло с зайцами, пришитое к другим лоскутам, топорщилось нитками и шелестело на ветру. Источник одного из голосов. Велосипеды, самокаты, доски на колёсиках, роликовые коньки были разбросаны по траве. Дом на дереве будто моргал: кто-то внутри включал и выключал свет. Хёнджин спрятал окурок поглубже в землю. Натянул рукава до самых костяшек. — Так и знал, что ты куришь, — заявил Бан Чан откуда-то слева. — Чего вздрагиваешь? Я уже вечность пялюсь на то, как ты пялишься на лестницу. Полезли. Без Феликса сложно. — Дай мне ещё минуту. — Покурить? — уточнил он; Хёнджин отрицательно мотнул головой. — Настроиться, значит. Страшно? Бан Чан сразу догадался, что ответа не получит. Он простоял рядом четыре минуты. Закат карабкался по его коже, лез под ресницы, будто у вечера были огненные руки, — веки стали похожи на разожжённые камины. Путаница какая. Хёнджин не просто понимал эту мысль. Он её выдумал. И она ожила. Бан Чан моргнул, спрятав поглубже пламенный привет от заката, постучал Хёнджина по спине, развернулся к лестнице. — Их там много? — Кого именно? — спросил Бан Чан через плечо. — Людей, кого же ещё. — Я не знаю, ещё не видел. Лето только началось. Лестница по-домашнему поскрипывала. Из завешанного окна, которое моргало выключателем, вытекала заражённая музыка. Хёнджин пытался вслушиваться в священные мотивы, но получалось плохо. Это странно. Уши будто заложило. Зато пятки лизало нечто сакральное, потихоньку вознося тело над лестницей, руки покрывались божественностью, как корой. Из глаз вылезло потустороннее сияние — ресницы обожгло. — Дети и деревья святые, — невозмутимо сообщил Бан Чан, — а ты не ребёнок. «Феликс ведь тоже», — подумалось Хёнджину. Разулись. Обуви — немерено. Начищенные туфли, кеды с клеем и силуэтами содранных страз, убитые кроссовки, бахилы синюшного оттенка, которые забыли снять. Хёнджин скромно пополнил коллекцию. Бан Чан прицелился своим ботинком и бессовестно швырнул его, разломав башенки. — Ты свихнулся? — зашипел кто-то. Хёнджин огляделся: обращались точно не к Бан Чану. Среди подушек, фломастеров и банок с воткнутыми в них соломинками как попало сидели люди. Сидели по-разному. Один, с беличьим лицом, валялся у входа и щёлкал лампой на батарейках. Другой покровительственно закрывал его спиной и тасовал карты. Веки были опущены. Третий — громила — лежал на животе и разбирал на части тостер. Четвёртый раздражался из-за первого, пятый трогал загипсованную руку четвёртого. Феликса не было. — Да будет свет! Теперь не будет! Ща-ща, опять есть! — Хан, — цокнул Бан Чан. Добавил: — Это Хан Джисон. Там доламывает пальцы Чанбин, там Сынмин, тут Чонин и Минхо. В общем, знакомьтесь. Хан Джисон, чьё лицо казалось знакомым, тут же отпихнул от себя лампу и перевалился набок. Заулыбался. Он зубастый. — Я Джисон, — снова представился он, подлетев к Хёнджину, просканировав его. — Люблю хорошо прожаренное мясо и донимать Минхо. Иногда забираюсь к нему домой и врубаю каждый прибор. А мою спальню он не выносит: там в принципе никогда ничего не выключается. — Меня бесит электричество, — закатил глаза Минхо. Красивый. Немножко скульптурный, как заточенный отцовской бритвой. — Он просто шерстяная кошатина, — яростно заявлял Джисон. — Магнитится и встаёт на дыбы, когда рядом работает телевизор. Не всегда, конечно, мы бы все выпилились уже. Только когда не высыпается. — И когда голоден, — поддержал громила с тостером. — И если его разбудить несвоевременно, — кивнул полуспящий мальчик с картами. Рядом с ним ютилась надломленная чашка. — И... — Хватит, — мягко оборвал Бан Чан. — И когда его обсуждают при незнакомце. Джисон, на котором были две футболки и амулет на верёвке, замахал руками. — Ликс уже все уши прожужжал об этом высоченном незнакомце, — он прикоснулся к мочке уха, на которой почему-то не хватало небольшого куска. — Да и мы с ним уже знакомы. Бро. Да, Хван Хёнджин с положительными оценками и всеми выигранными художественными соревнованиями? Не то чтобы Хёнджин испугался. Лишь удивлённо спросил: — Откуда знаешь? Оскорбленный Джисон завалился обратно ко входу и обиженно пощёлкал лампой на батарейках. Хёнджин сел рядом. Бан Чан дал ему плохо заваренный чай, убедился, что у всех есть напитки, и приютился там же. В руке поблёскивала бутылка. — Мы вообще-то в одном классе. — Правда? Джисон надулся от негодования. Хёнджин виновато помешал чай, прикусил ложку. На языке вздулись чаинки и косточки малины. — Я сделаю вид, что никто не слышал этого, потому что ребята считают — по моим же рассказам — что я самый популярный ученик, а не какой-нибудь неудачник со свистом в голове. — Да ты в школу не ходишь, — догадался Хёнджин. — Хожу, — уверенно заявил Джисон. — Последний месяц исправно хожу. Уже знаю каждого ученика, их питомцев, призовые места, предметы воздыханий. Залил рот соком и заметил: — Ты игнорщик, кстати. Хан Джисон, такой яркий и разговорчивый, упорно не вспоминался. Призрачный Феликс всё забрал. — Не помню. — А Минхо говорит, что меня не забыть. Минхо с гипсом на руке замахнулся. — Моя вторая рука целая — как тресну. Не говорил я такого. — В общем, — продолжил Джисон, — ты кажешься хорошим, так что я расскажу. Я — соглядатай. Делаю вид, что веду дневник, а на самом деле зарисовываю и записываю всё-всё-всё в свою самую клёвую книжку на планете. Не дневник, а кладезь полезных сведений. Чанбин, будь добр, подкинь её. Громила с тостером послушно передал «самую клёвую книжку на планете». Ей оказалась печального вида обложка видеокассеты, из которой торчали листы. Обложка густо усеяна забавными фразами и набросками зверей: волк и «крис.жуёт.рис.мп3», щенок и «подарите мне глаза». Вглядываться дальше было небезопасно — вдруг обнаружится что-нибудь незабываемое. Одна часть листов скреплена степлером, другая слиплась из-за пролитого молока. Повсюду кривые подписи. — Вау, — прокомментировал Хёнджин. Искренне.
