Impia tortorum longas hic turba furores Sanguinis innocui,non satiata, aluit. Sospite nunc patria, fracto nunc funerisantro, Mors ubi dira fuit, vita salusque patent. (Клика злодеев здесь долго пыткам народ обрекала Инеповинную кровь, не насыщаясь, пила. Ныне отчизна свободна,ныне разрушен застенок, Смерть попирая, сюда входят и благо ижизнь (лат. )) Четверостишие, сочиненное для ворот рынка, который решилипостроить на месте Якобинского клуба в Париже Я изнемог; долгая пытка совсем измучила меня; и когда менянаконец развязали и усадили, я почувствовал, что теряюсознание. Слова смертного приговора -- страшные слова -- былипоследними, какие различило мое ухо. Потом голоса инквизиторовслились в смутный, дальний гул. Он вызвал в мозгу моем образвихря, круговорота, быть может, оттого, что напомнил шуммельничного колеса. Но вот и гул затих; я вообще пересталслышать. Зато я все еще видел, но с какой беспощадной,преувеличенной отчетливостью! Я видел губы судей над чернымимантиями. Они показались мне белыми -- белей бумаги, которой яповеряю зти строки, -- и ненатурально тонкими, так сжала ихнеумолимая твердость, непреклонная решимость, жестокоепрезрение к человеческому горю. Я видел, как движенья этих губрешают мою судьбу, как зти губы кривятся, как на них шевелятсяслова о моей смерти. Я видел, как они складывают слоги моегоимени; и я содрогался, потому что не слышал ни единого звука. Вэти мгновения томящего ужаса я все-таки видел и легкое, едвазаметное колыханье черного штофа, которым была обита зала.Потом взгляд мой упал на семь длинных свечей на столе. Сначалаони показались мне знаком милосердия, белыми стройнымиангелами, которые меня спасут; но тотчас меня охватила смертнаятоска, и меня всего пронизало дрожью, как будто я дотронулся допроводов гальванической батареи, ангелы стали пустымипризраками об огненных головах, и я понял, что они мне ничем непомогут. И тогда-то в мое сознанье, подобно нежной музыкальнойфразе, прокралась мысль о том, как сладок должен быть покоймогилы. Она подбиралась мягко, исподволь и не вдруг во мнеукрепилась; но как только она наконец овладела мной вполне,лица судей скрылись из глаз, словно по волшебству; длинныесвечи вмиг сгорели дотла; их пламя погасло; осталась чернаятьма; все чувства во мне замерли, исчезли, как при безумномпадении с большой высоты, будто сама душа полетела вниз, впреисподнюю. А дальше молчание, и тишина, и ночь вытеснили всеостальное. Это был обморок; и все же не стану утверждать, что потерялсознание совершенно. Что именно продолжал я сознавать, неберусь ни определять, ни даже описывать; однако было потеряноне все. В глубочайшем сне -- нет! В беспамятстве -- нет! Вобмороке -- нет! В смерти -- нет! Даже в могиле не всепотеряно. Иначе не существует бессмертия. Пробуждаясь от самогоглубокого сна, мы разрываем зыбкую паутину некоего сновиденья.Но в следующий миг (так тонка эта паутина) мы уже не помним,что нам снилось. Приходя в себя после обморока, мы проходим двеступени: сначала мы возвращаемся в мир нравственный и духовный,а потом уж вновь обретаем ощущение жизни физической. Возможно,что, если, достигнув второй ступени, мы бы помнили ощущенияпервой, в них нашли бы мы красноречивые свидетельства обоставленной позади бездне. Но бездна эта -- что она такое? Икак хоть отличить тени ее от могильных? Однако, есливпечатления того, что я назвал первой ступенью, нельзянамеренно вызвать в памяти, разве не являются они нам нежданно,неведомо откуда, спустя долгий срок? Тот, кто не падал вобморок, никогда не различит диковинных дворцов и страннознакомых лиц в догорающих угольях; не увидит парящих в вышинепечальных видений, которых не замечают другие, не призадумаетсянад запахом неизвестного цветка, не удивится вдруг музыкальномуритму, никогда прежде не останавливавшему его внимания. Среди частых и трудных усилий припомнить, среди упорныхстараний собрать разрозненные приметы того состояния кажущегосянебытия, в какое впала моя душа, бывали минуты, когда мнемнился успех; не раз -- очень ненадолго -- мне удавалось вновьпризвать чувства, которые, как понимал я по зрелом размышленье,я мог испытать не иначе, как во время своего кажущегосябеспамятства. Призрачные воспоминанья невнятно говорят мне отом, как высокие фигуры подняли и безмолвно понесли меня вниз,вниз, все вниз, пока у меня не захватило дух от самойнескончаемости спуска. Они говорят мне о том, как смутный страхсжал мне сердце, оттого что сердце это странно затихло. Потомвсе вдруг сковала неподвижность, точно те, кто нес меня(зловещий кортеж! ), нарушили, спускаясь, пределыбеспредельного и остановились передохнуть от тяжкой работы.Потом душу окутал унылый туман. А дальше все тонет в безумии --безумии памяти, занявшейся запретным предметом. Вдруг ко мне вернулись движение и шум -- буйное движение,биение сердца шумом отозвалось в ушах. Потом был безмолвныйпровал пустоты. Но тотчас шум и движение, касание -- и трепетохватил весь мой состав. Потом было лишь ощущение бытия, безмыслей -- и это длилось долго. Потом внезапно проснулась мысльи накатил ужас, и я уже изо всех сил старался осознать, что жесо мной произошло. Потом захотелось вновь погрузиться вбеспамятство. Потом душа встрепенулась, напряглась усилиеможить и ожила. И тотчас вспомнились пытки, судьи, траурный штофна стенах, приговор, дурнота, обморок. И опять совершеннозабылось все то, что уже долго спустя мне удалось кое-каквоскресить упорным усилием памяти. Я пока не открывал глаз. Я понял, что лежу на спине, безпут. Я протянул руку, и она наткнулась на что-то мокрое итвердое. Несколько мгновений я ее не отдергивал и всесоображал, где я и что со мной. Мне мучительно хотелосьоглядеться, но я не решался. Я боялся своего первого взгляда. Яне боялся увидеть что-то ужасное, нет, я холодел от страха, чтововсе ничего не увижу. Наконец с безумно колотящимся сердцем яоткрыл глаза. Самые дурные предчувствия мои подтвердились.Чернота вечной ночи окружала меня. У меня перехватило дыхание.Густая тьма будто грозила задавить меня, задушить. Былонестерпимо душно. Я неподвижно лежал, стараясь собраться смыслями. Я припомнил обычаи инквизиции и попытался, исходя изних, угадать свое положение. Приговор вынесен; и, кажется, стех пор прошло немало времени. Но ни на миг я не предположил,что умер. Такая мысль, вопреки выдумкам сочинителей, нискольконе вяжется с жизнью действительной; но где же я, что со мной?Приговоренных к смерти, я знал, обычно казнили на аутодафе, итакую казнь как раз уже назначили на день моего суда. Значит,меня снова бросили в мою темницу, и теперь я несколько месяцевбуду ждать следующего костра? Да нет, это невозможно. Отсрочкижертве не дают. К тому же у меня в темнице, как и во всехкамерах смертников в Толедо, пол каменный, и туда проникаеттусклый свет. Вдруг мое сердце так и перевернулось от ужасной догадки, иненадолго я снова лишился чувств. Придя в себя, я тотчасвскочил на ноги; я дрожал всем телом. Я отчаянно простирал рукиво все стороны. Они встречали одну пустоту. А я шагу не могступить от страха, что могу наткнуться на стену склепа. Япокрылся потом. Он крупными каплями застыл у меня на лбу.Наконец, истомясь неизвестностью, я осторожно шагнул вперед,вытянув руки и до боли напрягая глаза в надежде различитьслабый луч света. Так прошел я немало шагов; но по-прежнему всебыло черно и пусто. Я вздохнул свободней. Я понял, что мнеуготована, по крайней мере, не самая злая участь. Я осторожно продвигался дальше, а в памяти моей скоростали тесниться несчетные глухие слухи об ужасах Толедо. Оздешних тюрьмах ходили странные рассказы -- я всегда почитал ихнебылицами, -- до того странные и зловещие, что их передавалитолько шепотом. Что, если меня оставили умирать от голода вподземном царстве тьмы? Иди меня ждет еще горшая судьба? В том,что я обречен уничтожению, и уничтожению особеннобезжалостному, и не мог сомневаться, зная нрав своих судей.Лишь мысль о способе и часе донимала и сводила меня с ума. Наконец мои протянутые руки наткнулись на препятствие. Этобыла стена, очевидно, каменной кладки, совершенно гладкая,склизкая и холодная. Я пошел вдоль нее, ступая с тойнедоверчивой осторожностью, которой научили меня иные старинныеистории. Однако таким способом еще нельзя было определитьразмеров темницы; я мог обойти ее всю и вернуться на то жеместо, так ничего и не заметив, ибо стена была совершенноровная и везде одинаковая. Тогда я стал искать нож, которыйлежал у меня в кармане, когда меня повели в судилище; ножа я ненашел. Мое платье сменили на балахон из мешковины. А я-то хотелвсадить лезвие в какую-нибудь щелочку между камнями, чтобопределить начало пути. Затруднение, правда, оказалось пустое,и лишь в тогдашней моей горячке оно представилось мне сначаланеодолимым. Я отодрал толстую подрубку подола и положил его подпрямым углом к стене. Пробираясь вдоль стены, я непременнонаткнусь на нее, обойдя круг. Так я рассчитал. Но я не подумални о размерах темницы, ни о собственной своей слабости. Землябыла сырая и скользкая. Я проковылял еще немного, споткнулся иупал. Изнеможение помешало мне подняться, и скоро меня одолелсон. Проснувшись, я вытянул руку и нащупал рядом ломоть хлеба икувшин с водою. Я так был измучен, что не стал размышлять,откуда они взялись, но жадно осушил кувшин и съел хлеб. Скоро яснова побрел вдоль стены и с большим трудом наконец добрался доместа, где лежала мешковина. До того, как я упал, я насчиталпятьдесят два шага, а после того, как встал и пошел сызнова,насчитал их сорок восемь. Значит, всего шагов получалось сто;и, положив на ярд по два шага, я заключил, что тюрьма моя имеетокружность в пятьдесят ярдов. Однако в стене оказалось и многоуглов, и я никак не мог догадаться о форме подземелья, ибо вголове у меня засела мысль, что здесь непременно подземелье. Мои расследованья были почти бесцельны и уж вовсебезнадежны, но странное любопытство побуждало меня ихпродолжать. Я отделился от стены и решил пересечь обнесенное еюпространство. То и дело оскользаясь на предательском, хоть итвердом полу, я сперва ступал с величайшей осторожностью. Нопотом я набрался храбрости и пошел тверже, стараясь несбиваться с прямого пути. Так прошел я шагов десять --двенадцать, но споткнулся о свисавший оборванный край своегоподола, сделал еще шаг и рухнул ничком. Опомнился я не сразу, и лишь несколько секунд спустя моевнимание привлекло удивительное обстоятельство. Дело вот в чем-- подбородком я уткнулся в тюремный пол, а губы и верхняячасть лица, хоть и опущенные ниже подбородка, ни к чему неприкасались. Мой лоб точно погрузился во влажный пар, а вноздри лез ни с чем не сравнимый запах плесени. Я протянул рукуи с ужасом обнаружил, что лежу у самого края круглого колодца,глубину которого я, разумеется, пока не мог определить. Япошарил по краю кладки, ухитрился отломить кусок кирпича ибросил вниз. Несколько мгновений я слышал, как он, падая, гулкоударялся о стенки колодца, наконец глухо всплеснулась вода, ией громко отозвалось эхо. В тот же миг раздался такой звук,будто где-то наверху распахнули и разом захлопнули дверь, тьмупрорезал слабый луч и тотчас погас. Тут я понял, какая мне готовилась судьба, и поздравил себяс тем, что так вовремя споткнулся. Еще бы один шаг -- и большемне не видеть белого света. О таких именно казнях упоминалось втех рассказах об инквизиции, которые почитал я вздором ивыдумками. У жертв инквизиции был выбор: либо смерть вчудовищных муках телесных, либо смерть в ужаснейших мученияхнравственных. Мне осталось последнее. От долгих страданий моинервы совсем расшатались, я вздрагивал при звуке собственногоголоса и как нельзя более подходил для того рода пыток, какиеменя ожидали. Весь дрожа, я отполз назад к стене, решившись скорейпогибнуть там, только бы избегнуть страшных колодцев, которыетеперь мерещились мне повсюду. Будь мой рассудок в иномсостоянии, у меня бы хватило духу самому броситься в пропасть иположить конец беде, но я стал трусом из трусов. К тому же изголовы не шло то, что я читал о таких колодцах -- мгновеннорасстаться с жизнью там никому еще не удавалось. От возбужденья я долгие часы не мог уснуть, но наконецзабылся. Проснувшись, я, как и прежде, обнаружил подле себяломоть хлеба и кувшин с водой. Меня терзала жажда, и я залпомосушил кувшин. К воде, верно, примешали какого-то зелья; неуспел я допить ее, как меня одолела дремота. Я погрузился в сон-- глубокий, как сон смерти. Долго ли я спал, я, разумеется, незнаю, но только, когда я снова открыл глаза, я вдруг увидел,что меня окружает. В робком зеленоватом свете, которогоисточник я заметил не сразу, мне открылись вид и размеры моейтюрьмы. Я намного ошибся, прикидывая протяженность стены. Она былане более двадцати пяти ярдов. Несколько минут я глупо дивилсяэтому открытию, поистине глупо! Ибо какое значение в моихужасных обстоятельствах могла иметь площадь темницы? Но умцеплялся за безделицы, и я принялся истово доискиваться доошибки, какую сделал в своих расчетах. И наконец меня осенило.Сначала, до того как я упал в первый раз, я насчитал пятьдесятдва шага; и, верно, упал я всего в двух шагах от кускамешковины, успев обойти почти всю стену. Потом я заснул, и сосна, верно, пошел не в ту сторону; понятно поэтому, отчегостена представилась мне вдвое длинней. В смятении я не заметил,что в начале пути она была у меня слева, а в конце оказаласьсправа. Относительно формы тюрьмы я тоже обманулся. Я уверенносчел ее весьма неправильной, нащупав на стене много углов, такмогущественно воздействие кромешной тьмы на того, кто очнулсяот сна или летаргии! Оказалось, что углы -- всего-навсеголегкие вмятины или углубления в неравном расстоянии одна отдругой. Форма же камеры была квадратная. То, что принял я закаменную кладку, оказалось железом или еще каким-то металлом вогромных листах, стыки или швы которых и создавали вмятины. Всяповерхность этого металлического мешка была грубо размалеванамерзкими, гнусными рисунками -- порождениями мрачных монашескихсуеверий. Лютые демоны в виде скелетов или в иных болеенатуральных, но страшных обличьях, безобразно покрывали сплошьвсе стены. Я заметил, что контуры этих чудищ довольно четки, акраски грязны и размыты, как бывает от сырости. Потом я увидел,что пол в моей тюрьме каменный. Посередине его зияла пастьколодца, которой я избегнул; но этот колодец был в темницеодин. Все это смог я различить лишь смутно и с трудом; ибособственное мое положение за время забытья значительноизменилось. Меня уложили навзничь, во весь рост на какую-тонизкую деревянную раму. Меня накрепко привязали к ней длиннымремнем вроде подпруги. Ремень много раз перевил мне тело ичлены, оставляя свободной только голову и левую руку, так чтобя мог ценой больших усилий дотянуться до глиняной миски с едой,стоявшей подле на полу. К ужасу своему я обнаружил, что кувшинисчез. Я сказал -- "к ужасу своему". Да, меня терзаланестерпимая жажда. Мои мучители, верно, намеревались еще пущеее распалить; в глиняной миске лежало остро приправленное мясо. Подняв глаза, я разглядел потолок своей темницы. Втридцати или сорока футах надо мной, он состоял из тех жесамых, что и стены, листов. Чрезвычайно странная фигура наодном из них приковала мое внимание. Это была Смерть, какобыкновенно ее изображают, но только вместо косы в руке онадержала то, что при беглом взгляде показалось мне рисованныммаятником, как на старинных часах. Однако что-то в этоммеханизме заставило меня вглядеться в него пристальней. Пока ясмотрел прямо вверх (маятник приходился как раз надо мною), мнепочудилось, что он двигается. Минуту спустя впечатлениеподтвердилось. Ход маятника был короткий и, разумеется,медленный. Несколько мгновений я следил за ним с некоторымстрахом, но скорей с любопытством. Наконец, наскуча его унылымкачаньем, я решил оглядеться. Легкий шум привлек мой слух, я посмотрел на пол и увидел,как его пересекает полчище огромных крыс. Они лезли из щели,находившейся в моем поле зрения справа. Прямо у меня на глазахони тесным строем жадно устремлялись к мясу, привлеченные егозапахом. Немалого труда стоило мне отогнать их от миски. Прошло, пожалуй, полчаса, возможно, и час (я мог лишьприблизительно определять время), прежде чем я снова взглянулвверх. То, что я увидел, меня озадачило и поразило. Размахмаятника увеличился почти на целый ярд. Выросла, следственно, иего скорость. Но особенно встревожила меня мысль о том, что онзаметно опустился. Теперь я увидел, -- надо ли описывать, скаким ужасом! -- что нижний конец его имеет форму серпа изсверкающей стали, длиною примерно с фут от рога до рога; рожкиповернуты кверху, а нижний край острый, как лезвие бритвы; вышеот лезвия серп наливался, расширялся и сверху был уже тяжелый итолстый. Он держался на плотном медном стержне, и все вместешипело, рассекая воздух. Я не мог более сомневаться в том, какую участь уготовиламне монашья изобретательность в пытках. Инквизиторы прознали,что мне известно о колодце; его ужасы предназначались такимдерзким ослушникам, как я; колодец был воплощенье ада, послухам, -- всех казней. Благодаря чистейшему случаю я не упал вколодец. А я знал, что внезапность страданья, захват им жертвыврасплох -- непременное условие чудовищных тюремных расправ.Раз уж я сам не свалился в пропасть, меня не будут в неетолкать, не такова их дьявольская затея; а потому (выбора нет)меня уничтожат иначе, более мягко. Мягко! Я готов былулыбнуться сквозь муку, подумав о том, как мало идет к делу этослово. Что пользы рассказывать о долгих, долгих часахнечеловеческого ужаса, когда я считал удары стального серпа!Дюйм за дюймом, удар за ударом -- казалось, века проходили,пока я это замечал -- но он неуклонно спускался все ниже иниже! Миновали дни, -- быть может, много дней, -- и онспустился так низко, что обдал меня своим едким дыханьем. Запахостро отточенной стали забивался мне в ноздри. Я молился, ядосаждал небесам своей мольбой о том, чтоб он спускалсяпоскорей. Я сходил с ума, я рвался вверх, навстречу взмахамзловещего ятагана. Или вдруг успокаивался, лежал и улыбалсясвоей сверкающей смерти, как дитя -- редкой погремушке. Я снова лишился чувств -- ненадолго, ибо когда я очнулся,я не понял, спустился ли маятник. А быть может, надолго, ибо ясознавал присутствие злых духов, которые заметили мой обморок имогли нарочно остановить качанье. Придя в себя, я почувствовалтакую, о! невыразимую слабость, будто меня долго изнурялиголодом. Несмотря на страданья, человеческая природа требуетеды. Я с трудом вытянул левую руку настолько, насколько мнепозволяли путы, и нащупал жалкие объедки, оставленные мнекрысами. Когда я положил в рот первый кусок, в мозгу моем вдругмелькнул обрывок мысли, окрашенной радостью, надеждой. Надеждадля меня -- возможно ли? Как я сказал, то был лишь обрывокмысли, -- мало ли таких мелькает в мозгу, не завершаясь? Яощутил, что мне помстилась радость, надежда, но тотчас жеощутил, как мысль о них умерла нерожденной. Тщетно пытался ядодумать ее, поймать, воротить. Долгие муки почти лишили меняобычных моих мыслительных способностей. Я сделался слабоумным,идиотом. Взмахи маятника шли под прямым углом к моему телу. Японял, что серп рассечет меня в том месте, где сердце. Онпротрет мешковину, вернется, повторит свое дело опять... опять.Несмотря на страшную ширь взмаха (футов тридцать, а то и более)и шипящую мощь спуска, способную сокрушить и самые эти железныестены, он протрет мешковину на мне, и только! И здесь язапнулся. Дальше этой мысли я идти не посмел. Я задержался наней, я цеплялся за нее, будто бы так можно было удержать спускмаятника. Я заставил себя вообразить звук, с каким серпразорвет мой балахон, тот озноб, который пройдет по телу вответ на трение ткани. Я мучил себя этим вздором, покудасовершенно не изнемог. Вниз -- все вниз сползал он. С сумасшедшей радостьюпротивопоставлял я скорость взмаха и скорость спуска. Вправо --влево -- во всю ширь! -- со скрежетом преисподней к моемусердцу, крадучись, словно тигр. Я то хохотал, то рыдал, уступаясмене своих порывов. Вниз, уверенно, непреклонно вниз! Вот он качается уже втрех дюймах от моей груди. Я безумно, отчаянно старалсявысвободить левую руку. Она была свободна лишь от локтя докисти. Я только дотягивался до миски и подносил еду ко рту, ито ценою мучительных усилий. Если б мне удалось высвободить всюруку, я бы схватил маятник и постарался его остановить. Точнотак же мог бы я остановить лавину! Вниз, непрестанно, неумолимо вниз! Я задыхался и обмиралот каждого его разлета. У меня все обрывалось внутри от каждоговзмаха. Мои глаза провожали его вбок и вверх с нелепым пыломсовершенного отчаяния. Я жмурился, когда он спускался, хотясмерть была бы избавленьем, о! несказанным избавленьем от мук.И все же я дрожал каждой жилкой при мысли о том, как легкоспуск механизма введет острую сверкающую секиру мне в грудь. Отнадежды дрожал я каждой жилкой, от надежды обрывалось у менявсе внутри. О, надежда, -- победительница скорбей, -- это онанашептывает слова утешенья обреченным даже в темницахинквизиции. Я увидел, что еще десять -- двенадцать взмахов -- и стальвпрямь коснется моего балахона, и оттого я вдруг весь собралсяи преисполнился ясным спокойствием отчаяния. Впервые за долгиечасы -- или даже дни -- я стал думать. Я сообразил, что мояподпруга, мои путы -- цельные, сплошные. Меня связалиодним-единственным ремнем. Где бы лезвие ни прошлось по путам,оно рассечет их так, что и сразу смогу высвободиться от них спомощью левой руки. Только как же близко мелькнет от менясталь! Как гибельно может оказаться всякое неверное движенье!Однако мыслимо ли, что прихлебатели палача не предусмотрелитакой возможности? Вероятно ли, что тело мое перевязано там,куда должен спуститься маятник? Страшась утратить слабую и,должно быть, последнюю надежду, я все же приподнял голову,чтобы как следует разглядеть свою грудь. Подпруга обвивала мнетело и члены сплошь, но только не по ходу губительного серпа! Едва успел я снова опустить голову, и в мозгу моемпронеслось то, что лучше всего назвать недостающей половинойидеи об избавлении, о которой я уже упоминал и которой перваячасть лишь смутно промелькнула в моем уме, когда я поднес еду кзапекшимся губам. Теперь мысль сложилась до конца, слабая, едвали здравая, едва ли ясная, но она сложилась. Отчаяние придаломне сил, и я тотчас взялся за ее осуществление. В течение многих часов пол вокруг моего низкого ложабуквально кишел крысами. Бешеные, наглые, жадные, онипристально смотрели на меня красными глазами, будто только иждали, когда я перестану шевелиться, чтобы тотчас сделать менясвоей добычей. "К какой же пище, -- думал я, -- привыкли они вподземелье? " Как ни старался я отгонять их от миски, они съели почтивсе ее содержимое, оставя лишь жалкие объедки. Я однообразномахал рукой над миской, и из-за этой бессознательноймонотонности движения мои перестали оказывать действие нахищников. Прожорливые твари то и дело кусали меня за пальцы. Ивот последними остатками жирного, остро пахучего мяса ятщательно натер свои путы, там, где сумел дотянуться до них;потом я поднял руку с пола и, затаив дыханье, замер. Сначала ненасытных животных поразила и спугнула внезапнаяперемена -- моя новая неподвижная поза. Они отпрянули; иныеметнулись обратно к щели. Но лишь на мгновенье. Не напраснорассчитывал я на их алчность. Заметя, что я не шевелюсь,две-три самых наглых вспрыгнули на мою подставку и сталиобнюхивать подпругу. Прочие будто только ждали сигнала. Новыеполчища хлынули из щели. Они запрудили все мое ложе и сотнямипопрыгали прямо на меня. Мерное движенье маятника ничуть им непрепятствовало. Увертываясь от ударов, они занялись умащеннойподпругой. Они теснились, толкались, они толпились на моемтеле, все вырастая в числе. Они метались по моему горлу; иххолодные пасти тыкались в мои губы; они чуть не удушили меня.Омерзение, которого не передать никакими словами, мучило меня,леденило тяжким, липким ужасом. Но еще минута -- и я понял, чтоскоро все будет позади. Я явственно ощутил, что ременьрасслабился. Значит, крысы уже перегрызли его. Нечеловеческимусилием я заставлял себя лежать тихо. Нет, я не ошибся в своих расчетах, я не напрасно терпел.Наконец я почувствовал, что свободен. Подпруга висела на мнеобрывками. Но маятник уже коснулся моей груди. Он распоролмешковину. Он разрезал белье под нею. Еще два взмаха -- иострая боль пронзила меня насквозь. Но миг спасенья настал.Мановением руки я обратил в бегство своих избавителей.Продуманным движеньем -- осторожно, боком, косо, медленно -- яскользнул прочь из ремней так, чтобы меня не доставал ятаган.Хоть на мгновенье, но я был свободен. Свободен! И в тисках инквизиции! Едва ступил я сдеревянного ложа пыток на каменный тюремный пол, как адскаямашина перестала качаться, поднялась, и незримые силы унесли еесквозь потолок. Печальный урок этот привел меня в отчаяние. Закаждым движением моим следят. Свободен! Я всего лишь избегнулодной смертной муки ради другой муки, горшей, быть может, чемсама смерть. Подумав так, я стал беспокойно разглядыватьжелезные стены, отделявшие меня от мира. Какая-то странность --перемена, которую и не вдруг осознал, -- без сомненья,случилась в темнице. На несколько минут я забылся в тревожныхмыслях; я терялся в тщетных, бессвязных догадках. Тут я впервыераспознал источник зеленоватого света, освещавшего камеру. Оншел из прорехи с полдюйма шириной, которая опоясывала всютемницу, по низу стен, совершенно отделяя их от пола. Япригнулся, пытаясь заглянуть в проем, разумеется, безуспешно. Когда я распрямился, мне вдруг открылась тайна происшедшейв камере перемены. Я уже говорил, что, хотя роспись на стенахпо очертаниям была достаточно четкой, краски как будторазмылись и поблекли. Сейчас же они обрели и на глазах обреталипугающую, немыслимую яркость, от которой портреты духов ичертей принимали вид непереносимый и для нервов более крепких,чем мои. Бесовские взоры с безумной, страшной живостьюустремлялись на меня отовсюду, с тех мест, где только что их небыло и помину, и сверкали мрачным огнем, который я, как нинапрягал воображение, не мог счесть ненастоящим. Ненастоящим! Да ведь уже до моих ноздрей добирался запахраскаленного железа! Тюрьма наполнилась удушливым жаром. Скаждым мигом все жарче горели глаза, уставившиеся на мои муки.Все гуще заливал багрец намалеванные кровавые ужасы. Я ловилртом воздух! Я задыхался! Так ват что затеяли мои мучители!Безжалостные! О! Адские отродья! Я бросился подальше отраскаленного металла на середину камеры. При мысли о том, чтоогонь вот-вот спалит меня дотла, прохлада колодца показаласьмне отрадой. Я метнулся к роковому краю. Я жадно заглянулвнутрь. Отблески пылающей кровли высвечивали колодец до дна. Ивсе же в первый миг разум мой отказывался принять безумныйсмысл того, что я увидел. Но страшная правда силой вторглась вдушу, овладела ею, опалила противящийся разум. О! Господи!Чудовищно! Только не это! С воплем отшатнулся я от колодца,спрятал лицо в ладонях и горько заплакал. Жар быстро нарастал, и я снова огляделся, дрожа, как влихорадке. В камере случилась новая перемена, на сей разменялась ее форма. Как и прежде, сначала я тщетно пыталсяпонять, что творится вокруг. Но недолго терялся я в догадках.Двукратное мое спасенье подстрекнуло инквизиторскую месть, играв прятки с Костлявой шла к концу. Камера была квадратная.Сейчас я увидел, что два железных угла стали острыми, а двадругих, следственно, тупыми. Страшная разность всеувеличивалась с каким-то глухим не то грохотом, не то стоном.Камера тотчас приняла форму ромба. Но изменение не прекращалось-- да я этого и не ждал и не хотел. Я готов был прижать красныестены к груди, как покровы вечного покоя. "Смерть, -- думал я,-- любая смерть, только бы не в колодце! " Глупец! Как былосразу не понять, что в колодец-то и загонит меня раскаленноежелезо! Разве можно выдержать его жар? И тем более устоятьпротив его напора? Все уже и уже становился ромб, с быстротой,не оставлявшей времени для размышлений. В самом центре ромба и,разумеется, в самой широкой его части зияла пропасть. Яупирался, но смыкающиеся стены неодолимо подталкивали меня. Ивот уже на твердом полу темницы не осталось ни дюйма для моегообожженного, корчащегося тела. Я не сопротивлялся более, номуки души вылились в громком, долгом, отчаянном крике. Вот яуже закачался на самом краю -- я отвел глаза... И вдруг -- нестройный шум голосов! Громкий рев словномножества труб! Гулкий грохот, подобный тысяче громов! Огненныестены отступили! Кто-то схватил меня за руку, когда я, теряясознанье, уже падал в пропасть. То был генерал Лассаль.Французские войска вступили в Толедо. Инквизиция была во властисвоих врагов.
ВЫ ЧИТАЕТЕ
"Колодец и маятник" Эдгар Аллан По
Historia Corta«Колодец и маятник» (англ. The pit and the pendulum) - рассказ известного американского писателя Эдгара Аллана По.
