Отправляясь на следующий день к Гагиным, я не спрашивал себя, влюблен ли я в Асю, но я много размышлял о ней; ее судьба меня занимала, я радовался неожиданному нашему сближению. Я чувствовал, что только со вчерашнего дня я узнал ее; до тех пор она отворачивалась от меня. И вот, когда она раскрылась, наконец, передо мною, каким пленительным светом озарился ее образ, как он был нов для меня, какие тайный обаяния стыдливо в нем сквозили... Бодро шел я по знакомой дороге, беспрестанно посматривая на издали белевший домик, я не только о будущем -- я о завтрашнем дне не думал; мне было очень хорошо. Ася покраснела, когда я вошел в комнату; я заметил, что она опять принарядилась, но выражение ее лица не шло к ее наряду: оно было печально. А я пришел таким веселым! Мне показалось даже, что она, по обыкновению своему, собралась было бежать, но сделала усилие над собой -- и осталась. Гагин находился в том особенном состоянии художнического жара и ярости, которое, в виде припадка, внезапно овладевает дилетантами, когда они вообразят, что им удалось, как они выражаются, "поймать природу за хвост". Он стоял, весь взъерошенный и выпачканный красками, перед натянутым холстом и, широко размахивая по нем кистью, почти свирепо кивнул мне головой, отодвинулся, прищурил глаза и снова накинулся на свою картину. Я не стал мешать ему и подсел к Асе. Медленно обратились ко мне ее темные глаза. -- Вы сегодня не такая, как вчера, -- заметил я после тщетных усилий вызвать улыбку на ее губы. -- Нет, не такая, -- ответила она неторопливым и глухим голосом. -- Но это ничего... Я нехорошо спала, всю ночь думала. -- О чем? -- Ах, я о многом думала. Это у меня привычка с детства: еще с того времени, когда я жила с матушкой... Она с усилием выговорила это слово и потом еще раз повторила: -- Когда я жила с матушкой... я думала, отчего это никто не может знать, что с ним будет; а иногда и видишь беду -- да спастись нельзя; и отчего никогда нельзя сказать всей правды?... Потом я думала, что я ничего не знаю, что мне надобно учиться. Меня перевоспитать надо, я очень дурно воспитана. Я не умею играть на фортепьяно, не умею рисовать, я даже шью плохо. У меня нет никаких способностей, со мной должно быть очень скучно. -- Вы несправедливы к себе, -- возразил я. -- Вы много читали, вы образованны, и с вашим умом... -- А я умна? -- спросила она с такой наивной любознательностью, что я невольно засмеялся; но она даже не улыбнулась. -- Брат, я умна? -- спросила она Гагина. Он ничего не отвечал ей и продолжал трудиться, беспрестанно меняя кисти и высоко поднимая руку. -- Я сама не знаю иногда, что у меня в голове, -- продолжала Ася с тем же задумчивым видом. -- Я иногда самой себя боюсь, ей-богу. Ах, я хотела бы... Правда ли, что женщинам не следует читать много? -- Много не нужно, но... -- Скажите мне, что я должна читать? скажите, что я должна делать? Я все буду делать, что вы мне скажете, -- прибавила она, с невинной доверчивостью обратясь ко мне. Я не тотчас нашелся, что сказать ей. -- Ведь вам не будет скучно со мной? -- Помилуйте, -- начал я. -- Ну, спасибо! -- возразила Ася, -- а я думала, что вам скучно будет. И ее маленькая горячая ручка крепко стиснула мою. -- Н.! -- вскрикнул в это мгновение Гагин, -- не темен ли этот фон? Я подошел к нему. Ася встала и удалилась.
