Поезд Москва-Казань.

II

Утром из подъезда она почти выбегает, на ходу застегивая сумку. Бабка из окна первого этажа орёт на неё за шум, который её разбудил: Аделина показывает ей некультурный знак, не оборачиваясь и слышит старческое бормотание.

— Куколка!

Аделина ускоряет шаг, когда ей в спину орёт Турбо, и даже не оборачивается. Сумку сжимает покрепче, готовая сорваться с места в любой момент. Снегопады, бушующие согласно прогнозам погоды в местной газете около недели, наконец утихают: Аделина по совету Кащея надевает сегодня шерстяное пальто вместо шубы, но норковую шапку с головы не снимает скорее из вредности, из желания показать, что ей плевать на порядки Казани.


— Ну подожди, куколка! Я же догоню!


Аделина останавливается, опуская голову вниз и разглядывая песчинки, посыпанные на заледеневший тротуар. Сердце колотится внутри как бешеное: ту-дум, замирает испуганно, ту-дум.

— Умница, что убегать не стала.
— Не зови меня так, —  бормочет она, — меня зовут Аделина.
— Да мне немного похуй, — беззлобно говорит Турбо, — куколка будешь.

Аделина сжимает покрепче зубы и идёт вперёд, не дожидаясь его: позади хрустит снег под кроссовками, а в глазах рябит от искрящегося снега.
— Обиделась? Это правильно, я не нежничать с тобой пришёл.
— Отвали.

Парень за её спиной гогочет, а после подходит ближе и обвивает талию рукой. Аделина вся сжимается, контролирует дыхание: изо рта вылетают облачка пара, устремляясь наверх, к верхушкам редких сосен и облетевших тополей.
— Пусти, — говорит она твёрдо.
— Чё, целочка?
— Пусти, — рычит она, дергаясь, но Турбо прижимает её к теплому боку, сворачивает налево, хотя школа в районе справа, — я кричать буду.
— Кричи, — покладисто говорит он, — ты тут ничейная.

Аделина делает рывок в сторону: трещит рукав пальто, но сейчас немного не до тряпок. В ней будто открывается второе дыхание, внезапный приступ силы в ослабевшем теле.
— Я с Универсамом.
— Мм, — как-то ехидно говорит он, — и с кем ходишь?
— С Кащеем, — Турбо прижимает её к стене и ловко расстегивает пуговицы: они из петелек выходят как по маслу, пришитые прочно, — с Кащеем, пусти, он тебе башку открутит.
— Как это интересно получается, — отвечает Турбо, кладя руки на талию и дергая наверх затравленную в юбку рубашку: живот моментально обдаёт холодом, — что я, как супер в Универсаме, не знаю о том, что ты с автором ходишь. Не находишь это интригующим, а?

Аделина замирает под его руками и совершенно по–детски начинает плакать: сначала старается сдержаться, закусив губу, а прорывает всё равно — потому что страшно, потому что Турбо сильнее её раз в пять и явно останавливаться не собирается. Вся её хваленая смелость и дерзость растворяются в моменте, стекают по лицу, замерзая.  Слезы у неё злые, колючие, жгущие щёки солёными ручейками, и наверняка размазывают тушь по лицу.

— Я Косте расскажу, — шепчет она сдавленно, — расскажу, сука.
— Расскажешь конечно, — внезапно злобно говорит он, запахивая её пальто и дергая за запястье, — пойдём, как раз встретишься с ним и всё расскажешь. Только давай так: если ты напиздела, мы тебя по кругу пустим. Давай?
— Пошёл нахуй, — дрожаще говорит она, впервые припоминая слова отца о том, что в Казани сейчас неспокойно. Что ж, если это слово включает в себя «беспредел, произвол и бандитизм», то да, достаточно неспокойно.

Они петляют дворами: Аделина едва за ним поспевает, спотыкается и падает на лёд, счёсывая коленки. Не может подняться минуты две, потому что руки трясутся и её всю колошматит, хочется остаться на льду и просто реветь, как корова.
Турбо в конце концов больно цепляет её под локоть, поднимает и прёт вперёд, останавливаясь перед каким-то гаражом. Дёргает ручку, толкает Аделину вперёд и захлопывает за собой дверь. Она стоит, замерев на месте и не решаясь переступить порог: как чёрт, наверное, боится перешагнуть преграду в виде соли, насыпанной под ковриком.

— Кащей здесь? — орёт Турбо, заходя первым и её затаскивая за собой: Аделина жмурится от яркого света, ударившего в глаза: её как будто топят в тазике, как котёнка, потому что все звуки глохнут. Аделина покрепче запахивает полы пальто, уверенная в том, что застегнуть их сейчас не выйдет ни за что.

Её сажают в какое-то кресло, Турбо перед этим окидывает её неприятным взглядом и заходит в какую-то дверь, плотно закрывая её за собой. Аделина смотрит на порванные колготки и сочащуюся кровь из коленок, сжимает кулаки до боли от впившихся в ладони ногтей.  Зима перепрыгивает через натянутые на ринге канаты, подходит к ней и долго, внимательно смотрит: Лина сутулится и понуряет голову, стараясь скрыть лицо и заплаканные глаза.
— Че случилось? — спрашивает он негромко, сцепив руки за спиной.
— Отъебись.

Скрипит натужно дверь: Аделина поднимает взгляд, видя как вслед за Турбо выходит Кащей, прикуривая сигарету и выдыхая дым: в воздухе немного пахнет шмалью, сигаретами и блядским дешевым «Шипром».

До Кащея медленно доходит.

— Дель, — Кащей переводит на неё взгляд, а после снова смотрит на Турбо, — ты че с девчонкой сделал?!
— Ничего.
— Ты ебанутый, Валер? — Кащей его отпихивает в сторону, подходя к девушке, — Зима, въеби ему разок для профилактики. Я с тебя потом ещё спрошу, че за другом не уследил.

Аделина теребит уголок юбки, стараясь унять дрожь в руках, но напрсасно: видит краем глаза, как Турбо сгибается от удара в солнечное сплетение, сплевывает кровь и слегка пошатывается.

— Лина, — Костя одёргивает брюки, опускаясь перед ней на корточки, — что случилось?
Она отрицательно машет головой, чувствуя как на них все пялятся: взгляды, взгляды, взгляды, заинтересованные и презрительные, «уже порченая или нет» – «у Турбо спросим» – «да по ней видно, что уже давно».
— Пойдем, — он слабо похлопывает её по плечу, закрывает собой от любопытных людей, и застегивает несколько пуговок, скрывая выправленную рубашку и сбитую юбку, — поговорим.

Аделина заторможенно идёт за ним, шаркая по полу сапогами: её розовый мир разрушается с каждой минутой в этом городе, трескается, как дешёвое стекло в окне. Всё, нет больше Аделины-недотрожки, на которую в Москве боялись косо посмотреть, теперь только Аделина-блядь, которую чуть не трахнули в подворотне.
Кащей хлопает дверью, напоследок бросив на Турбо уничижительный взгляд.

— Что случилось?
Она садится на диван, медленно расстегивает пуговицы, стягивает пальто и механически принимается заправлять рубашку в юбку.
— Ничего. Я шла, он догнал, сказал что раз я ничья, то можно и воспользоваться. Я сказала, что я с тобой.. вами.. хожу. Он продолжил, потом сюда притащил. Ничего не было.. только полапал, но это так, пустяки, правда.

Она давит нервный смешок, а после складывается, как подставка под книги, прижимает руки к лицу и воет жалобно. Кащей подходит к ней, кидает бычок на пол и притаптывает, наливает в гранёный стакан с палец водки из сейфа, тянет ей.
— Пей.
— Не буду я пить.
— Пей, не успокоишься иначе, — он почти насильно вливает в неё водку, от которой Деля закашливается: разворачивает конфетку в шуршащей обёртке, — закуси.

Она жуёт сладкую, приторную конфету и думает как докатилась до жизни такой. Костя садится рядом, осторожно приваливает её к своему плечу, поглаживает отцовским жестом по голове: Деля думает, что должна шарахаться от мужиков теперь, но не получается.
Она тихо плачет.
— Поплачь, девочка, поплачь, маленькая.. Всё отпустит, поплачь, — почти мягко говорит Костя, прижимает к груди, пахнущей мускусным одеколоном, — всё обошлось, обошлось, слышишь? Он тебя больше не тронет, а тронет, я ему пальцы поотрываю и заставлю съесть.

Аделина смеётся, обвивает его спину руками и мочит плечо солеными каплями: страх понемногу отступает, гонимый мягким рассеянным светом, водкой в крови и моральной истощённостью.
— Мне домой надо, — бормочет она сонно.
— Отведем. Спи пока, — Костя укладывает её на диван, — не бойся.

Он накидывает на неё сверху пальто, чтобы не замёрзла в случае чего, и отключает нагреватель, выходя в качалку и прикрывая глаза. Кащей не знает, что заставляет его бегать за этой малолетней дурочкой: точнее, знает, но боится признать.

— Че с ней было? — спрашивает Костя при всех, устало массируя виски, — Давай, Турбо, удиви нас своими описаниями.
— Ниче не было, — отвечает Валера, — думал она блядь, она сказала что целочка и что под тобой ходит. Привёл сюда.
— Добрейшей ты пизды человек, — с сарказмом отмечает Костя, — ты прежде чем руки свои распускать, попробуй напрячь извилины. Не веди себя как животное, ты, блять, чуть девчонку не обесчестил.

Кащей замирает, ероша кудри на голове: вокруг воцаряется тишина-ожидание, когда каждый ждёт вердикта; на плаху или помилование?
— Где Адидас?

Плаха.

— Не надо Вове, — внезапно говорит Турбо, — он тут при чем?
— Давай я тебе популярно объясню, — Кащей крутит в руке чётки, стараясь успокоить шалящие нервы. Он в последнее время становится дёрганым и злым, отходит от дозы долго и противно, — Адидас ‐ твой старший. Его задача пояснить тебе за улицу, разжевать что к чему, верно?

Турбо кивает.

— А ты, понимаешь, — щёлкает языком, — заповеди улицы нарушаешь. Полез бы ты на блядь какую, я бы тебе ни слова не сказал, им раз больше, меньше, вообще похуй. А тут школьница. Школьница, Валера, даже не совершеннолетняя ещё, тут труба.

На языке вертится что-то ещё, что Кащей пока не может оформить в слова.
— Зима, — подзывает к себе лёгким движением кисти, — слушай внимательно и всасывай. За девочкой поставлю тебя: хотел Турбо, но раз он у нас за себя не отвечает, то остаёшься ты. Ты же с девочкой ходишь, да?
— Хожу, — хрипло отзывается Вахит.
— Отлично. За ней ставлю Турбо, слышишь? Твой дружок, чуть не изнасиловавший девочку, будет следить за твоей, и ты следи за ними в оба глаза. Случится что с Аделиной — руки мне развяжете, мне нары уже как кровать.
— Понял.

Костя прикуривает, глядя на собственные туфли как-то обречённо.
— Где Марат?

Его вытаскивают из задних рядов, проталкивают вперёд, ставят перед Кащеем, как евреев перед дулом винтовки.
— Вова где.
— Не знаю.
— Знаешь, — Кащей выдыхает, — не делай мне нервы. Где Вова.

Марат отрицательно кивает головой.
— Не знаю я, правда.
— Слово пацана даёшь?

Он молчит и Кащей слегка ведёт рукой: Турбо, то ли желая выслужиться, то ли действительно действуя по наитию, бьёт Марату в челюсть.
— Где Вова?
— Да здесь я, здесь, — Адидас перешагивает порог, стряхивает налетевший снег, — че стряслось?
— Я тебе сейчас растолкую, — Кащей бьёт себя по коленям, — что, где, и когда стряслось. И самое главное — с кем.

***

Деле снится Москва: снится мутной дымкой и неясными очертаниями. Она скучает по тягучему слогу Никиты с Балашихи, который постоянно травил байки и был главным заводилой среди них. Скучает по Лизе, которая научила её краситься, курить взатяг, привила чувство вкуса и уверенность в себе.

Скучает совсем немного по Коле, потому что он был. Просто был: рядом вовремя, чтобы помочь, позади, чтобы не дать упасть, спереди, если страшно сделать последний шаг навстречу. Коля в своей молчаливой поддержке очень похож на Зиму, такой же смурной и постоянно хмурится, но до безумия верный и честный. Аделина по нему скучает, но совсем чуть-чуть, письма писать боится: боится, что если ручка коснётся бумаги, она выльет на неё все скопившееся за короткое время, всё, что хочется рассказать, но некому.

Казань — большая-большвя, а Деля в ней маленькая и беззащитная. Ей хочется к отцу: во сне она снова маленькая и тянет к нему руки, но он вкладывает в них купюры и уходит вперёд. Её маленькие ножки за ним не поспевают, она бежит, но кажется не сдвигается с места, а фигура отца отдаляется, становится точкой на горизонте, едва заметной и размытой.

Ей семь, двенадцать, четырнадцать: вокруг неё кружатся города, вертится планета, как глобус раскрученный пятиклассником. Сменяют друг друга пейзажи, люди вокруг неё, отец мелькает редко, и лицо его незаметно для Аделины стареет. Пару раз она видит маму: её лицо, как и присуще снам, слегка светится желтоватой дымкой. Она тут ещё совсем молодая, без болезни, съевшей её красивое лицо, без привычной дрожи на кончиках пальцев. Она прижимает Аделину к себе, кружит на руках: вокруг колосятся поля пшеницы, печёт июльское солнце и неподалёку бежит река, искрится и бурлит, расчерчивая землю тут и там. Пахнет цветами, мёдом, лесными ягодами и жженым камышем: огнём сияет солнце на небосводе, слепит глаза и заставляет щуриться. На Аделине любимое синее платье с оборочкой, которую мама пришила, устав от нытья маленькой дочери.

— Мам, я когда вырасту, никогда-никогда не буду плакать! И ты не плачь.
— Не буду, моя ягодка, — мама целует её в макушку, и от этого жеста тепло расползается по всему телу, — вместе не будем плакать.

Деля плачет: беспокойно мечется по дивану и слезы расчерчивают дорожки от уголка глаза к виску, впитываются в обивку разводами. Аделина обещала маме быть сильной девочкой, но мама никогда не предупредила её, что жить — это так сложно, слишком сложно для шестнадцатилетней девочки.

Что жить — это порой страшно и противно, а не только весело и отрадно. Судьба отвешивает ей оплеуху, вторую, третью, чтобы она стала сильнее и прошла школу жизни.
Лина не хочет сильнее и никогда не просила, но её
никто
никогда
не спрашивал.