Солнечный ветер

Рейс «Сайгон-Дорчестер»

Когда заканчивается Вьетнам, я привожу её в Дорсет, в старый маленький дом среди лугов и гор где-то под Уэймутом. Мы почти бежим. Я – бегу. Подальше от войны, подальше от себя, в край, где цветёт утёсник, где галька размером с кулак, и небо встречается с морем. 

Ей нравится дом: маленький, с крохотной кухней-гостиной, спальней на втором этаже под самой крышей, и с аистиным гнездом у трубы. Он стоит на отшибе, вдали от любопытных глаз, на пустоши, окруженный холмами и небом, вспарываемым ударами чаячьих крыльев, запущенный и потухший. 

Когда она входит в кухню, то сразу разжигает огонь. Дом мгновенно наполняется теплом, уютным тихим шумом, состоящим из гула газовой горелки, и пустующие комнаты обретают смысл. Я же не могу заставить себя снять с плеча вещмешок. Я не чувствую этот дом своим. Я уверен в том, что он, дом, остался там, в каменных рынках Сеула, в душных джунглях Ханоя и Сайгона. Мой психиатр называет это посттравматическим расстройством, но я ему не верю. Въевшийся глубоко под кожу запах напалма* и горелой плоти, тёплый липкий муссонный дождь, привкус крови во рту и крики – всё это не очень-то вписывается в аббревиатуру из четырёх букв.

Она старательно пытается сглаживать углы. Я знаю, она терпит меня. Моя милая маленькая Нини. Нас чудом свела судьба где-то в тюрьме Хаоло́*, я был в китайско-вьетнамском плену, а она спасла мне ногу и жизнь. Она и теперь продолжает меня спасать. Когда я стопорюсь у выхода, не решаясь шагнуть в дом, топчусь, как чужой, хотя он и есть, она подходит ко мне вплотную и расстёгивает пальто, сбрасывает на пол вещмешок. Вытаскивает из рукавов мои руки, пока они висят безвольными плетьми, только ради того, чтобы затем прижаться всем телом, обвить руками шею и зашептать что-то быстро-быстро на своём, не ради того, чтобы я понял, о чём она, но ради того, чтобы почувствовал, шеей, плечом, краем щеки, скулой, чем-то внутри ощутил её горячую, сбивающую с ног нежность. Я опасливо прижимаю её в ответ к себе, вдыхаю запах волос и принимаюсь покрывать поцелуями светлое плечо, посечённое осколками ухо, влажный от пота висок, так же быстро, почти заполошно, лихорадочно. Целую, целую, и не могу насытиться.

Она тянет меня за собой на застеленный пыльным покрывалом диван, а я уже нахожу её губы. Целую снова, она обхватывает мои бёдра ногами, притягивает к себе и я почти ложусь на неё, удерживаясь лишь на одной руке. Отрываюсь от губ, чтобы заглянуть в её чёрные блестящие глаза, а потом медленно опускаюсь ниже и задираю на ней юбку. Снова целую: в коленку, в ямку под ней, приспускаю трикотажный чулок и целую икру поперек в месте, где отпечаталась резинка чулка. Она тяжело дышит, но молчит. Глажу её бёдра и прижимаюсь губами к животу. Она вздрагивает всем телом и подаётся мне навстречу, и я веду губами ниже, туда, где через голубую ткань её белья царапают подбородок колючие тёмные волоски, а потом и ещё ниже, пока она не ахает и не сжимает меня бёдрами. Лижу и целую её через трусики с попеременной очередностью, пока не начинает болеть уздечка и солёная слюна не заливает подбородок и шею. Поднимаю голову и смотрю на неё снизу вверх. Её лицо раскраснелось, и кажется, она вся горит.