Sic itur ad astra // Ziam

1. Pain

Последние несколько дней единственное, что чувствует Лиам – боль. Не слишком сильную, чтобы элементарно сдохнуть от болевого шока, но и не такую, чтобы просто машинально проглотить таблетку или отмахнуться от неприятных ощущений, как от назойливой мухи.

Ныло всё. От корней волос до костей, и единственное, что ему оставалось – тихо поскрипывать зубами, стараясь не выплеснуть свою боль на других стремительным потоком раздражения, злости, ненависти. На кого он злился, и уж тем более кого ненавидел – непонятно ему самому.

Но самое главное – болело сердце. Он задыхался от периодических спазмов, которых на самом деле и не было. Придумать их было легко, но избавиться...

Тугие ремешки обхватывали грудную клетку и постоянно стягивались, будто пытаясь сломить ребра и раздавить сердце, превратить его, Лиама, в кровавую груду костей и прогнившего насквозь мяса.

Он начал разлагаться ещё тогда, когда Зейн хлопнул дверью его номера, перед этим крикнув прямо в лицо то, что он уходит. Правда, до Лиама дошла вся картина произошедшего только тогда, когда Луи начал сносить с петель многострадальную дверь с криками о том, что «чертов Малик собрался валить из группы».

То, что было дальше, он помнит смутно, да это уже и не важно. Важно то, что с каждым днем пребывания в заточении в собственных мыслях он переходил из одной стадии гниения в другую. И так шаг за шагом он превращался в труп, пролежавший на солнцепеке несколько месяцев подряд. Только вот не было ни солнцепека, ни месяцев. Была тьма комнаты, концерты и чуть больше недели.

Слез не было. Нет, они не закончились, они просто и не начинались. Глаза были сухие, но красные сеточки сосудов были хорошо видны и, можно сказать, сочетались с карим цветом радужки и бордовой растянутой футболкой, из которой он не вылезал, пока был в номере. Веки опухли, но гримеры это удачно скрывали, и от этого было тоже больно.

А ещё было больно от того, что на сцене их было четверо.

Лиам постоянно оглядывался, пытаясь отыскать глазами Зейна и улыбнуться ему, подмигнуть, или хотя бы быстро кивнуть. Но, забываясь и мотая головой в разные стороны, он спустя пару мгновений вспоминал, что того, кого он ищет, больше нет рядом. И это осознание наваливалось тяжелым грузом на плечи, которые так и стремились опуститься. Что их обладатель не делал из обыкновенного чувства упрямства, которое и позволяло делать обыденные, но очень важные для него вещи.

Не было бы упрямства – не было бы уже и Лиама.

Иногда на его лице образовывалась небольшая улыбка, но увядала она слишком быстро, чтобы можно было принять её в серьез. Уголки губ лишь немного приподнимались, а какая-то искорка прокрадывалась в его глаза, как это тут же исчезало. Искра затаивалась, а губы вновь поджимались.

И от этого было больно уже его друзьям, которые тоже переживали. Но они переживали не только за Зейна, но и за Лиама, который, похоже, стремился похоронить себя заживо. И это ему удавалось весьма неплохо.

После очередного концерта Лиам как всегда прощается с ребятами, желая им спокойной ночи, тайно жалея, что его ночь снова будет кошмарной. И обреченно ложась в холодную постель, он вновь берет в руки телефон чтобы по привычке бессмысленно мучить себя часами напролет, ломая себе кости с помощью новых фото Зейна, бесчисленных сообщений фанатов и постов о разваливающейся группе.

Но когда Лиам с некоторым удивлением натыкается на сообщение от пользователя с очередным сумасшедшим ником, который убеждал всех и вся, что песня Зейна «I Won't Mind» написана для Пейна, в его голове что-то опасно щелкает, и он немедленно погружается в воспоминания.



— Зейн, что ещё за «I Won't Mind»? — с интересом спрашивает он, глядя в экран ноутбука Малика.