Федор Михайлович Достоевский «Белые ночи»

Ночь вторая

Ночь вторая

   -- Ну, вот и дожили! -- сказала она мне, смеясь и пожимая мне обе руки.
   -- Я здесь уже два часа; вы не знаете, что было со мной целый день!
   -- Знаю, знаю... но к делу. Знаете, зачем я пришла? Ведь не вздор болтать, как вчера. Вот что: нам нужно вперед умней поступать. Я обо всем этом вчера долго думала.
   -- В чем же, в чем быть умнее? С моей стороны, я готов; но, право, в жизнь не случалось со мною ничего умнее, как теперь.
   -- В самом деле? Во-первых, прошу вас, не жмите так моих рук; во-вторых, объявляю вам, что я об вас сегодня долго раздумывала.
   -- Ну, и чем же кончилось?
   -- Чем кончилось? Кончилось тем, что нужно всё снова начать, потому что в заключение всего я решила сегодня, что вы еще мне совсем неизвестны, что я вчера поступила как ребенок, как девочка, и, разумеется, вышло так, что всему виновато мое доброе сердце, то есть я похвалила себя, как и всегда кончается, когда мы начнем свое разбирать. И потому, чтоб поправить ошибку, я решила разузнать об вас самым подробнейшим образом. Но так как разузнавать о вас не у кого, то вы и должны мне сами всё рассказать, всю подноготную. Ну, что вы за человек? Поскорее -- начинайте же, рассказывайте свою историю.
   -- Историю! -- закричал я, испугавшись, -- историю!! Но кто вам сказал, что у меня есть моя история? у меня нет истории...
   -- Так как же вы жили, коль нет истории? -- перебила она смеясь.
   -- Совершенно без всяких историй! так, жил, как у нас говорится, сам по себе, то есть один совершенно, -- один, один вполне, -- понимаете, что такое один?
   -- Да как один? То есть вы никого никогда не видали?
   -- О нет, видеть-то вижу, -- а все-таки я один.
   -- Что же, вы разве не говорите ни с кем?
   -- В строгом смысле, ни с кем.
   -- Да кто же вы такой, объяснитесь! Постойте, я догадываюсь: у вас, верно, есть бабушка, как и у меня. Она слепая и вот уже целую жизнь меня никуда не пускает, так что я почти разучилась совсем говорить. А когда я нашалила тому назад года два, так она видит, что меня не удержишь, взяла призвала меня да и пришпилила булавкой мое платье к своему -- и так мы с тех пор и сидим по целым дням; она чулок вяжет, хоть и слепая; а я подле нее сиди, шей или книжку вслух ей читай -- такой странный обычай, что вот уже два года пришпиленная...
   -- Ах, боже мой, какое несчастье! Да нет же, у меня нет такой бабушки.
   -- А коль нет, так как это вы можете дома сидеть?..
   -- Послушайте, вы хотите знать, кто я таков?
   -- Ну, да, да!
   -- В строгом смысле слова?
   -- В самом строгом смысле слова!
   -- Извольте, я -- тип.
   -- Тип, тип! какой тип?-закричала девушка, захохотав так, как будто ей целый год не удавалось смеяться. -- Да с вами превесело! Смотрите: вот здесь есть скамейка; сядем! Здесь никто не ходит, нас никто не услышит, и -- начинайте же вашу историю! потому что, уж вы меня не уверите, у вас есть история, а вы только скрываетесь. Во-первых, что это такое тип?
   -- Тип? тип -- это оригинал, это такой смешной человек! -- отвечал я, сам расхохотавшись вслед за ее детским смехом. -- Это такой характер. Слушайте: знаете вы, что такое мечтатель?
   -- Мечтатель? позвольте, да как не знать? я сама мечтатель! Иной раз сидишь подле бабушки и чего-чего в голову не войдет. Ну, вот и начнешь мечтать, да так раздумаешься -- ну, просто за китайского принца выхожу... А ведь это в другой раз и хорошо -- мечтать! Нет, впрочем, бог знает! Особенно если есть и без этого о чем думать, -- прибавила девушка на этот раз довольно серьезно.
   -- Превосходно! Уж коли раз вы выходили за богдыхана китайского, так, стало быть, совершенно поймете меня. Ну, слушайте... Но позвольте: ведь я еще не знаю, как вас зовут?
   -- Наконец-то! вот рано вспомнили!
   -- Ах, боже мой! да мне и на ум не пришло, мне было и так хорошо...
   -- Меня зовут -- Настенька.
   -- Настенька! и только?
   -- Только! да неужели вам мало, ненасытный вы этакой!
   -- Мало ли? Много, много, напротив, очень много, Настенька, добренькая вы девушка, коли с первого разу вы для меня стали Настенькой!
   -- То-то же! ну!
   -- Ну, вот, Настенька, слушайте-ка, какая тут выходит смешная история.
   Я уселся подле нее, принял педантски-серьезную позу и начал словно по-писаному:
   -- Есть, Настенька, если вы того не знаете, есть в Петербурге довольно странные уголки. В эти места как будто не заглядывает то же солнце, которое светит для всех петербургских людей, а заглядывает какое-то другое, новое, как будто нарочно заказанное для этих углов, и светит на всё иным, особенным светом. В этих углах, милая Настенька, выживается как будто совсем другая жизнь, не похожая на ту, которая возле нас кипит, а такая, которая может быть в тридесятом неведомом царстве, а не у нас, в наше серьезное-пресерьезное время. Вот эта-то жизнь и есть смесь чего-то чисто фантастического, горячо-идеального и вместе с тем (увы, Настенька!) тускло-прозаичного и обыкновенного, чтоб не сказать: до невероятности пошлого.
   -- Фу! господи боже мой! какое предисловие! Что же это я такое услышу?
   -- Услышите вы, Настенька (мне кажется, я некогда не устану называть вас Настенькой), услышите вы, что в этих углах проживают странные люди -- мечтатели Мечтатель -- если нужно его подробное определение -- не человек, а, знаете, какое-то существо среднего рода. Селится он большею частию где-нибудь в неприступном углу, как будто таится в нем даже от дневного света и уж если заберется к себе, то так и прирастет к своем углу, как улитка, или, по крайней мере, он очень похож в этом отношении на то занимательное животное, которое и животное и дом вместе, которое называется черепахой Как вы думаете, отчего он так любит свои четыре стены, выкрашенные непременно зеленою краскою, закоптелые, унылые и непозволительно обкуренные? Зачем этот смешной господин, когда его приходит навестить кто-нибудь из его редких знакомых (а кончает он тем, что знакомые у него все переводятся), зачем этот смешной человек встречает его, так сконфузившись, так изменившись в лице и в таком замешательстве, как будто он только что сделал в своих четырех стенах преступление, как будто он фабриковал фальшивые бумажки или какие-нибудь стишки для отсылки в журнал при анонимном письме, в котором обозначается, что настоящий поэт уже умер и что друг его считает священным долгом опубликовать его вирши? Отчего скажите мне, Настенька, разговор так не вяжется у этих двух собеседников? отчего ни смех, ни какое-нибудь бойкое словцо не слетает с языка внезапно вошедшего и озадаченного приятеля, который в другом случае очень любит и смех, и бойкое словцо, и разговоры о прекрасном поле, и другие веселые темы? Отчего же, наконец, этот приятель, вероятно, недавний знакомый, и при первом визите, -- потому что второго в таком случае уже не будет и приятель другой раз не придет, -- отчего сам приятель так конфузится, так костенеет, при всем своем остроумии (если только оно есть у него), глядя на опрокинутое лицо хозяина, который, в свою очередь, уже совсем успел потеряться и сбиться с последнего толка после исполинских, но тщетных усилий разгладить и упестрить разговор, показать и с своей стороны знание светскости, тоже заговорить о прекрасном поле и хоть такою покорностию понравиться бедному, не туда попавшему человеку, который ошибкою пришел к нему в гости? Отчего, наконец, гость вдруг хватается за шляпу и быстро уходит, внезапно вспомнив о самонужнейшем деле, которого никогда не бывало, и кое-как высвобождает свою руку из жарких пожатий хозяина, всячески старающегося показать свое раскаяние и поправить потерянное? Отчего уходящий приятель хохочет, выйдя за дверь, тут же дает самому себе слово никогда не приходить к этому чудаку, хотя этот чудак в сущности и превосходнейший малый, и в то же время никак не может отказать своему воображению в маленькой прихоти: сравнить, хоть отдаленным образом, физиономию своего недавнего собеседника во всё время свидания с видом того несчастного котеночка, которого измяли, застращали и всячески обидели дети, вероломно захватив его в плен, сконфузили в прах, который забился наконец от них под стул, в темноту, и там целый час на досуге принужден ощетиниваться, отфыркиваться и мыть свое обиженное рыльце обеими лапами и долго еще после того враждебно взирать на природу и жизнь и даже на подачку с господского обеда, припасенную для него сострадательною ключницею?
   -- Послушайте, -- перебила Настенька, которая всё время слушала меня в удивлении, открыв глаза и ротик, -- послушайте: я совершенно не знаю, отчего всё это произошло и почему именно вы мне предлагаете такие смешные вопросы; но что я знаю наверно, так то, что все эти приключения случились непременно с вами, от слова до слова.
   -- Без сомнения, -- отвечал я с самою серьезной миной.
   -- Ну, коли без сомнения, так продолжайте, -- ответила Настенька, -- потому что мне очень хочется знать, чем это кончится.
   -- Вы хотите знать, Настенька, что такое делал в своем углу наш герой, или, лучше сказать, я, потому что герой всего дела -- я, своей собственной скромной особой; вы хотите знать, отчего я так переполошился и потерялся на целый день от неожиданного визита приятеля? Вы хотите знать, отчего я так вспорхнулся, так покраснел, когда отворили дверь в мою комнату, почему я не умел принять гостя и так постыдно погиб под тяжестью собственного гостеприимства?
   -- Ну да, да! -- отвечала Настенька, -- в этом и дело. Послушайте: вы прекрасно рассказываете, но нельзя ли рассказывать как-нибудь не так прекрасно? А то вы говорите, точно книгу читаете.
   -- Настенька! -- отвечал я важным и строгим голосом, едва удерживаясь от смеха, -- милая Настенька, я знаю, что я рассказываю прекрасно, но -- виноват, иначе я рассказывать не умею. Теперь, милая Настенька, теперь похож на дух царя Соломона, который был тысячу лет в кубышке, под семью печатями, и с которого наконец сняли все эти семь печатей. Теперь, милая Настенька, когда мы сошлись опять после такой долгой разлуки, -- потому что я вас давно уже знал, Настенька, потому что я уже давно кого-то искал, а это знак, что я искал именно вас и что нам было суждено теперь свидеться, -- теперь в моей голове открылись тысячи клапанов, и я должен пролиться рекою слов, не то я задохнусь. Итак, прошу не перебивать меня, Настенька, а слушать покорно и послушно; иначе -- я замолчу.