-- А теперь довольно. Молиться надо, -- сказал Хаджи-Мурат, достал из внутреннего, грудного кармана черкески брегет Воронцова, бережно прижал пружинку и, склонив набок голову, удерживая детскую улыбку, слушал. Часы прозвонили двенадцать ударов и четверть.
-- Кунак Воронцов пешкеш, -- сказал он, улыбаясь, -- Хороший человек.
-- Да, хороший, -- сказал Лорис-Меликов. -- И часы хорошие. Так ты молись, а я подожду.
-- Якши, хорошо, -- сказал Хаджи-Мурат и ушел в спальню.
Оставшись один, Лорис-Меликов записал в своей книжечке самое главное из того, что рассказывал ему Хаджи-Мурат, потом закурил папиросу и стал ходить взад и вперед по комнате. Подойдя к двери, противоположной спальне, Лорис-Меликов услыхал оживленные голоса по-татарски быстро говоривших о чем-то людей. Он догадался, что это были мюриды Хаджи-Мурата, и, отворив дверь, вошел к ним.
В комнате стоял тот особенный, кислый, кожаный запах, который бывает у горцев. На полу на бурке, у окна, сидел кривой рыжий Гамзало, в оборванном, засаленном бешмете, и вязал уздечку. Он что-то горячо говорил своим хриплым голосом, но при входе Лорис-Меликова тотчас же замолчал и, не обращая на него внимания, продолжал свое дело. Против него стоял веселый Хан-Магома и, скаля белые зубы и блестя черными, без ресниц, глазами, повторял все одно и то же. Красавец Элдар, засучив рукава на своих сильных руках, оттирал подпруги подвешенного на гвозде седла. Ханефи, главного работника и заведующего хозяйством, не было в комнате. Он на кухне варил обед.
-- О чем это вы спорили? -- спросил Лорис-Меликов у Хан-Магомы, поздоровавшись с ним.
-- А он все Шамиля хвалит, -- сказал Хан-Магома, подавая руку Лорису. -- Говорит, Шамиль -- большой человек. И ученый, и святой, и джигит.
-- Как же он от него ушел, а все хвалит?
-- Ушел, а хвалит, -- скаля зубы и блестя глазами, проговорил Хан-Магома.
-- Что же, и считаешь его святым? -- спросил Лорис-Меликов.
-- Кабы не был святой, народ бы не слушал его, -- быстро проговорил Гамзало.
-- Святой был не Шамиль, а Мансур, -- сказал Хан-Магома. -- Это был настоящий святой. Когда он был имамом, весь народ был другой. Он ездил по аулам, и народ выходил к нему, целовал полы его черкески и каялся в грехах, и клялся не делать дурного. Старики говорили: тогда все люди жили, как святые, -- не курили, не пили, не пропускали молитвы, обиды прощали друг другу, даже кровь прощали. Тогда деньги и вещи, как находили, привязывали на шесты и ставили на дорогах. Тогда и бог давал успеха народу во всем, а не так, как теперь, -- говорил Хан-Магома.
-- И теперь в горах не пьют и не курят, -- сказал Гамзало.
-- Ламорой твой Шамиль, -- сказал Хан-Магома, подмигивая Лорис-Меликову.
"Ламорой" было презрительное название горцев.
-- Ламорой -- горец. В горах-то и живут орлы, -- отвечал Гамзало.
-- А молодчина! Ловко срезал, -- оскаливая зубы, заговорил Хан-Магома, радуясь на ловкий ответ своего противника.
Увидав серебряную папиросочницу в руке Лорис-Меликова, он попросил себе покурить. И когда Лорис-Меликов сказал, что им ведь запрещено курить, он подмигнул одним глазом, мотнув головой на спальню Хаджи-Мурата, и сказал, что можно, пока не видят, И тотчас же стал курить, не затягиваясь и неловко складывая свои красные губы, когда выпускал дым.
-- Нехорошо это, -- строго сказал Гамзало и вышел из комнаты. Хан-Магома подмигнул и на него и, покуривая, стал расспрашивать Лорис-Меликова, где лучше купить шелковый бешмет и папаху белую.
-- Что же, у тебя разве так денег много?
-- Есть, достанет, -- подмигивая, отвечал Хан-Магома.
-- Ты спроси у него, откуда у него деньги, -- сказал Элдар, поворачивая свою красивую улыбающуюся голову к Лорису.
-- А выиграл, -- быстро заговорил Хан-Магома, он рассказал, как он вчера, гуляя по Тифлису, набрел на кучку людей, русских денщиков и армян, игравших в орлянку. Кон был большой: три золотых и серебра много. Хан-Магома тотчас же понял, в чем игра, и, позванивая медными, которые были у него в кармане, вошел в круг и сказал, что держит на все.
-- Как же на все? Разве у тебя было? -- спросил Лорис-Меликов.
-- У меня всего было двенадцать копеек, -- оскаливая зубы, сказал Хан-Магома.
-- Ну, а если бы проиграл?
-- А вот.
И Хан-Магома указал на пистолет.
-- Что же, отдал бы?
-- Зачем отдавать? Убежал бы, а кто бы задержал, убил бы. И готово.
-- Что же, и выиграл?
-- Айя, собрал все и ушел.
Хан-Магому и Элдара Лорис-Меликов вполне понимал. Хан-Магома был весельчак, кутила, не знавший, куда деть избыток жизни, всегда веселый, легкомысленный, играющий своею и чужими жизнями, из-за этой игры жизнью вышедший теперь к русским и точно так же завтра из-за этой игры могущий перейти опять назад к Шамилю. Элдар был тоже вполне понятен: это был человек, вполне преданный своему мюршиду, спокойный, сильный и твердый. Непонятен был для Лорис-Меликова только рыжий Гамзало. Лорис-Меликов видел, что человек этот не только был предан Шамилю, но испытывал непреодолимое отвращение, презрение, гадливость и ненависть ко всем русским; и потому Ло-рис-Меликов не мог понять, зачем он вышел к русским. Лорис-Меликову приходила мысль, разделяемая и некоторыми начальствующими лицами, что выход ХаджиМурата и его рассказы о вражде с Шамилем был обман, что он вышел только, чтобы высмотреть слабые места русских и, убежав опять в горы, направить силы туда, где русские были слабы. И Гамзало всем своим существом подтверждал это предположение. "Те и сам Хаджи-Мурат, -- думал Лорис-Меликов, -- умеют скрывать свои намерения, но этот выдает себя своей нескрываемой ненавистью".
Лорис-Меликов попытался говорить с ним. Он спросил, скучно ли ему здесь. Но он, не оставляя своего занятия, косясь своим одним глазом на Лорис-Мели-кова, хрипло и отрывисто прорычал:
-- Нет, не скучно.
И так же отвечал на все другие вопросы.
Пока Лорис-Меликов был в комнате нукеров, вошел и четвертый мюрид Хаджи-Мурата, аварец Ханефи, с волосатым лицом и шеей и мохнатой, точно мехом обросшей, выпуклой грудью. Это был нерассуждающий, здоровенный работник, всегда поглощенный своим делом, без рассуждения, как и Элдар, повинующийся своему хозяину.
Когда он вошел в комнату нукеров за рисом, Лорис-Меликов остановил его и расспросил, откуда он и давно ли у Хаджи-Мурата.
-- Пять лет, -- отвечал Ханефи на вопрос Лорис-Меликова. -- Я из одного аула с ним. Мой отец убил его дядю, и они хотели убить меня, -- сказал он, спокойно из-под сросшихся бровей глядя в лицо Лорис-Меликова. -- Тогда я попросил принять меня братом.
-- Что значит: принять братом?
-- Я не брил два месяца головы, ногтей не стриг и пришел к ним. Они пустили меня к Патимат, к его матери. Патимат дала мне грудь, и я стал его братом.
В соседней комнате послышался голос Хаджи-Мурата. Элдар тотчас же узнал призыв хозяина и, отерев руки, широко шагая, поспешно пошел в гостиную.
-- Зовет к себе, -- сказал он, возвращаясь. И, дав еще папироску веселому Хан-Магоме, Лорис-Меликов пошел в гостиную.
