Единственным утешением Бутлера была в это время воинственная поэзия, которой он предавался не только на службе, но и в частной жизни. Он, одетый в черкесский костюм, джигитовал верхом и ходил два раза в засаду с Богдановичем, хотя в оба раза эти они никого не подкараулили и никого не убили. Эта смелость и дружба с известным храбрецом Богдановичем казалась Бутлеру чем-то приятным и важным. Долг свой он уплатил, заняв деньги у еврея на огромные проценты, то есть только отсрочил и отдалил неразрешенное положение. Он старался не думать о своем положении и, кроме воинственной поэзии, старался забыться еще вином. Он пил все больше и больше и со дня на день все больше и больше нравственно слабел. Он теперь уже не был прекрасным Иосифом по отношению к Марье Дмитриевне, а, напротив, стал грубо ухаживать за ней, но, к удивлению своему, встретил решительный отпор, сильно пристыдивший его.
В конце апреля в укрепление пришел отряд, который Барятинский предназначал для нового движения через всю считавшуюся непроходимой Чечню. Тут были две роты Кабардинского полка, и роты эти, по установившемуся кавказскому обычаю, были приняты как гости ротами, стоящими в Куринском. Солдаты разобрались по казармам и угащивались не только ужином, кашей, говядиной, но и водкой, и офицеры разместились по офицерам, и, как и водилось, здешние офицеры угащивали пришедших.
Угощение кончилось попойкой с песенниками, и Иван Матвеевич, очень пьяный, уже не красный, но бледно-серый, сидел верхом на стуле и, выхватив шашку, рубил ею воображаемых врагов и то ругался, то хохотал, то обнимался, то плясал под любимую свою песню: "Шамиль начал бунтоваться в прошедшие годы, трай-рай-рататай, в прошедшие годы".
Бутлер был тут же. Он старался видеть и в этом военную поэзию, но в глубине души ему жалко было Ивана Матвеевича, но остановить его. не было никакой возможности. И Бутлер, чувствуя хмель в голове, потихоньку вышел и пошел домой.
Полный месяц светил на белые домики и на камни дороги. Было светло так, что всякий камушек, соломинка, помет были видны на дороге. Подходя к дому, Бутлер встретил Марью Дмитриевну, в платке, покрывавшем ей голову и плечи. После отпора, данного Марьей Дмитриевной Бутлеру, он, немного совестясь, избегал встречи с нею. Теперь же, при лунном свете и от выпитого вина, Бутлер обрадовался этой встрече и хотел опять приласкаться к ней.
-- Вы куда? -- спросил он.
-- Да своего старика проведать, -- дружелюбно отвечала она. Она совершенно искренно и решительно отвергала ухаживанье Бутлера, но ей неприятно было, что он все последнее время сторонился ее.
-- Что же его проведывать, придет.
-- Да придет ли?
-- А не придет -- принесут.
-- То-то, нехорошо ведь это, -- сказала Марья Дмитриевна. -- Так не ходить?
-- Нет, не ходите. А пойдем лучше домой. Марья Дмитриевна повернулась и пошла домой рядом с Бутлером. Месяц светил так ярко, что около тени, двигавшейся подле дороги, двигалось сияние вокруг головы. Бутлер смотрел на это сияние около своей головы и собирался сказать ей, что она все так же нравится ему, но не знал, как начать. Она ждала, что он скажет. Так, молча, они совсем уж подходили к дому, когда из-за угла выехали верховые. Ехал офицер с конвоем.
-- Это кого бог несет? -- сказала Марья Дмитриевна и посторонилась.
Месяц светил взад приезжему, так что Марья Дмитриевна узнала его только тогда, когда он почти поравнялся с ними. Это был офицер Каменев, служивший прежде вместе с Иваном Матвеевичем, и потому Марья Дмитриевна знала его.
-- Петр Николаевич, вы? -- обратилась к нему Марья Дмитриевна.
-- Я самый, -- сказал Каменев. -- А, Бутлер! Здравствуйте! Не спите еще? Гуляете с Марьей Дмитриевной? Смотрите, Иван Матвеевич вам задаст. Где он?
-- А вот слышите, -- сказала Марья Дмитриевна, указывая в ту сторону, из которой неслись звуки тулумбаса и песни. -- Кутят.
-- Это что же, ваши кутят?
-- Нет, пришли из Хасав-Юрта, вот и угощаются.
-- А, это хорошее дело. И я поспею. Я к нему ведь только на минуту.
-- Что же, дело есть? -- спросил Бутлер.
-- Есть маленькое дельце.
-- Хорошее или дурное?
-- Кому как! Для нас хорошее, кое для кого скверное, -- и Каменев засмеялся.
В это время и пешие и Каменев подошли к дому Ивана Матвеевича.
-- Чихирев! -- крикнул Каменев казаку. -- Подъезжай-ка.
Донской казак выдвинулся из остальных и подъехал. Казак был в обыкновенной донской форме, в сапогах, шинели и с переметными сумами за седлом.
-- Ну, достань-ка штуку, -- сказал Каменев, слезая с лошади.
Казак тоже слез с лошади и достал из переметной сумы мешок с чем-то. Каменев взял из рук казака мешок и запустил в него руку.
-- Так показать вам новость? Вы не испугаетесь? -- обратился он к Марье Дмитриевне.
-- Чего же бояться, -- сказала Марья Дмитриевна.
-- Вот она, -- сказал Каменев, доставая человеческую голову и выставляя ее на свет месяца. -- Узнаете?
Это была голова, бритая, с большими выступами черепа над глазами и черной стриженой бородкой и подстриженными усами, с одним открытым, другим полузакрытым глазом, с разрубленным и недорубленным бритым черепом, с окровавленным запекшейся черной кровью носом. Шея была замотана окровавленным полотенцем. Несмотря на все раны головы, в складе посиневших губ было детское доброе выражение.
Марья Дмитриевна посмотрела и, ничего не сказав, повернулась и быстрыми шагами ушла в дом.
Бутлер не мог отвести глаз от страшной головы. Это была голова того самого Хаджи-Мурата, с которым он так недавно проводил вечера в таких дружеских беседах.
-- Как же это? Кто его убил? Где? -- спросил он.
-- Удрать хотел, поймали, -- сказал Каменев и отдал голову казаку, а сам вошел в дом вместе с Бутлером.
-- И молодцом умер, -- сказал Каменев.
-- Да как же это все случилось?
-- А вот погодите, Иван Матвеевич придет, я все подробно расскажу. Ведь я затем послан. Развожу по всем укреплениям, аулам, показываю.
Было послано за Иваном Матвеевичем, и он, пьяный, с двумя также сильно выпившими офицерами, вернулся в дом и принялся обнимать Каменева.
-- А я к вам, -- сказал Каменев. -- Хаджи-Мурата голову привез.
-- Врешь! Убили?
-- Да, бежать хотел.
-- Я говорил, что надует. Так где же она? Голова-то? Покажи-ка.
Кликнули казака, и он внес мешок с головой. Голову вынули, и Иван Матвеевич пьяными глазами долго смотрел на нее.
-- А все-таки молодчина был, -- сказал он. -- Дай я его поцелую.
-- Да, правда, лихая была голова, -- сказал один из офицеров.
Когда все осмотрели голову, ее отдали опять казаку. Казак положил голову в мешок, стараясь опустить на пол так, чтобы она как можно слабее стукнула.
-- А что ж ты, Каменев, приговариваешь что, когда показываешь? -- говорил один офицер.
-- Нет, дай я его поцелую. Он мне шашку подарил, -- кричал Иван Матвеевич.
Бутлер вышел на крыльцо. Марья Дмитриевна сидела на второй ступеньке. Она оглянулась на Бутлера и тотчас же сердито отвернулась.
-- Что вы, Марья Дмитриевна? -- спросил Бутлер.
-- Все вы живорезы. Терпеть не могу. Живорезы, право, -- сказала она, вставая.
-- То же со всеми может быть, -- сказал Бутлер, не зная, что говорить. -- На то война.
-- Война! -- вскрикнула Марья Дмитриевна. -- Какая война? Живорезы, вот и все. Мертвое тело земле предать надо, а они зубоскалят. Живорезы, право, -- повторила она и сошла с крыльца и ушла в дом через задний ход.
Бутлер вернулся в гостиную и попросил Каменева рассказать подробно, как было все дело. И Каменев рассказал. Дело было вот как.
