3096 дней.

***

После двух лет ссор и нескольких попыток примирения мой отец окончательно съехал от нас. Мне тогда было 5 лет, и из жизнерадостной малышки я превратилась в забитое, замкнутое существо, потерявшее любовь к жизни и разными способами протестовавшее против этого: иногда я уходила в себя, иногда кричала, на меня нападали приступы рвоты или отчаянных рыданий от боли и недопонимая. Неделями меня мучил гастрит.

Процесс развода отнял много сил у моей матери, но, пряча боль и неуверенность, она шла дальше, стиснув зубы, и того же требовала от меня. Она не могла понять, что это не по плечу такой маленькой девочке, как я. Если я позволяла себе выразить свои эмоции, она реагировала агрессивно. Обвиняла в слюнтяйстве и то осыпала похвалами, то угрожала наказаниями, если я не успокаивалась.

Моя ненависть к непонятной для меня ситуации постепенно оборачивалась против человека, который после ухода отца постоянно находился рядом, - к моей матери. Не раз я была настолько обижена на нее, что собиралась уйти из дома - упаковывала свои вещи в спортивный рюкзак и прощалась с ней. Но она знала, что дальше дверей я не уйду, и, иронично улыбаясь, провожала меня словами: «О'кей! Успеха!» В другой раз я собрала всех кукол, подаренных ею, вынесла их из детской в коридор и выложила в ряд. А мать только спокойно наблюдала, как я решительно изгоняю ее из своего маленького царства. Разумеется, эти маневры не привели к решению настоящей проблемы. С разводом родителей я потеряла собственную точку опоры и больше не могла рассчитывать на людей, на которых раньше могла положиться.

К этому прибавилась бытовая форма насилия - пренебрежение, не настолько жестокая, чтобы считаться истязанием, но постепенно убивающая во мне чувство самоуважения. Когда люди думают о насилии, совершаемом в отношении детей, они обычно представляют себе систематические жестокие побои, приводящие к увечьям. В моем детстве ничего подобного не было. Вместо этого было вербальное подавление и эпизодические пощечины в духе «старорежимного воспитания» - именно это сочетание показывало мне, что, будучи ребенком, я слабее. Вести себя подобным образом мою мать побуждала не злоба и не холодный расчет, а мимолетные вспышки гнева, которые гасли как искра, едва появившись. Она поднимала на меня руку, когда испытывала стресс или когда я делала что-то не так. Она терпеть не могла, когда я ныла, приставала к ней с вопросами или ставила под сомнение какие-либо из ее разъяснений, - и в этих случаях она тоже «давала мне леща».

В то время и в этой местности такое отношение к детям не было исключением из правил. Наоборот, моя жизнь была намного «легче» жизни соседских детей. Во дворе мне часто приходилось наблюдать, как матери орали на своих детей, швыряли их на землю и осыпали побоями. Такого моя мать себе никогда не позволяла, и ее привычка давать мне мимоходом затрещины ни у кого не вызывала недоумения. Даже если она била меня по лицу в общественном месте, никто не вмешивался. Но моя мать не могла позволить себе ссору на людях, так как считала себя выше этого, ведь с ее точки зрения явное насилие было прерогативой женщин низшего сословия. Мои же слезы каждый раз осушались, а горящие щеки охлаждались перед тем, как покинуть дом или выйти из машины.

Вместе с тем мать пыталась загладить вину и облегчить свою совесть подарками. Она соревновалась с отцом, кто купит мне более красивое платье или составит более интересную программу на выходные. Но не подарки нужны были мне в тот период, а кто-то, кто дал бы безусловную поддержку и любовь. Мои же родители были на это не способны.