Алексей Алексеевич Иванов, гвардии капитан, убывал из армии по
демобилизации. В части, где он прослужил всю войну, Иванова проводили, как и быть должно, с сожалением, с любовью, уважением, с музыкой и вином.
Близкие друзья и товарищи поехали с Ивановым на железнодорожную станцию и, попрощавшись там окончательно, оставили Иванова одного. Поезд, однако, опоздал на долгие часы, а затем, когда эти часы истекли, опоздал еще дополнительно. Наступала уже холодная осенняя ночь; вокзал был разрушен в войну, ночевать было негде, и Иванов вернулся на попутной машине обратно в часть. На другой день сослуживцы Иванова снова его провожали; они опять пели песни и обнимались с убывающим в знак вечной дружбы с ним, но чувства свои они затрачивали уже более сокращенно, и дело происходило в узком кругу друзей.
Затем Иванов вторично уехал на вокзал; на вокзале он узнал, что вчерашний поезд все еще не прибыл, и поэтому Иванов мог бы, в сущности, снова вернуться в часть на ночлег. Но неудобно было в третий раз
переживать проводы, беспокоить товарищей, и Иванов остался скучать на
пустынном асфальте перрона.
Возле выходной стрелки станции стояла уцелевшая будка стрелочного поста. На скамейке у той будки сидела женщина в ватнике и теплом платке; она и вчера там сидела при своих вещах и теперь сидит, ожидая поезда.
Уезжая вчера ночевать в часть, Иванов подумал было - не пригласить ли и
эту одинокую женщину, пусть она тоже переночует у медсестер в теплой избе,
зачем ей мерзнуть всю ночь, неизвестно, сможет ли она обогреться в будке стрелочника. Но пока он думал, попутная машина тронулась, и Иванов забыл об этой женщине.
Теперь эта женщина по-прежнему неподвижно находилась на вчерашнем
месте. Это постоянство и терпение означали верность и неизменность
женского сердца, по крайней мере в отношении вещей и своего дома, куда эта женщина, вероятно, возвращалась. Иванов подошел к ней: может быть, ей тоже не так будет скучно с ним, как одной.
Женщина обернулась лицом к Иванову, и он узнал ее. Это была девушка, ее звали "Маша - дочь пространщика", потому что так она себя когда-то
назвала, будучи действительно дочерью служащего в бане, пространщика.
Иванов изредка за время войны встречал ее, наведываясь в один БАО, где эта
Маша, дочь пространщика, служила в столовой помощником повара по вольному найму.
В окружающей их осенней природе было уныло и грустно в этот час.
Поезд, который должен отсюда увезти домой и Машу и Иванова, находился
неизвестно где в сером пространстве. Единственное, что могло утешить и
развлечь сердце человека, было сердце другого человека.
Иванов разговорился с Машей, и ему стало хорошо. Маша была миловидна,
проста душою и добра своими большими рабочими руками и здоровым, молодым телом. Она тоже возвращалась домой и думала, как она будет жить теперь новой, гражданской жизнью; она привыкла к своим военным подругам, привыкла к летчикам, которые любили ее, как старшую сестру, дарили ей шоколад и называли "просторной Машей" за ее большой рост и сердце, вмещающее, как у истинной сестры, всех братьев в одну любовь, и никого в отдельности. А теперь Маше непривычно, странно и даже боязно было ехать домой к родственникам, от которых она уже отвыкла.
Иванов и Маша чувствовали себя сейчас осиротевшими без армии; однако
Иванов не мог долго пребывать в уныло-печальном состоянии, ему казалось,
что в такие минуты кто-то издали смеется над ним и бывает счастливым
вместо него, а он остается лишь нахмуренным простачком. Поэтому Иванов быстро обращался к делу жизни, то есть он находил себе какое-либо занятие или утешение, либо, как он сам выражался, простую подручную радость - и тем выходил из своего уныния. Он придвинулся к Маше и попросил, чтобы она по-товарищески позволила ему поцеловать ее в щеку.
- Я чуть-чуть, - сказал Иванов, - а то поезд опаздывает, скучно его ожидать.
- Только поэтому, что поезд опаздывает? - спросила Маша и внимательно
посмотрела в лицо Иванову.
Бывшему капитану было на вид лет тридцать пять, кожа на лице его,
обдутая ветрами и загоревшая на солнце, имела коричневый цвет, серые глаза Иванова глядели на Машу скромно, даже застенчиво, и говорил он хотя и
прямо, но деликатно и любезно. Маше понравился его глухой, хриплый голос
пожилого человека, его темное грубое лицо и выражение силы и беззащитности
на нем. Иванов погасил огонь в трубке большим пальцем, нечувствительным к
тлеющему жару, и вздохнул в ожидании разрешения. Маша отодвинулась от
Иванова. От него сильно пахло табаком, сухим поджаренным хлебом, немного
вином - теми чистыми веществами, которые произошли из огня или сами могут родить огонь. Похоже было, что Иванов только и питался табаком, сухарями, пивом и вином. Иванов повторил свою просьбу.
- Я осторожно, я поверхностно, Маша... Вообразите, что я вам дядя.
- Я вообразила уже... Я вообразила, что вы мне папа, а не дядя.
- Вон как... Так вы позволите?
- Отцы у дочерей не спрашивают, - засмеялась Маша.
Позже Иванов признавался себе, что волосы Маши пахнут, как осенние
павшие листья в лесу, и он не мог их никогда забыть... Отошедши от
железнодорожного пути, Иванов разжег небольшой костер, чтобы приготовить
яичницу на ужин для Маши и для себя.
Ночью пришел поезд и увез Иванова и Машу в их сторону, на родину.
Двое суток они ехали вместе, а на третьи сутки Маша доехала до города, где она родилась двадцать лет тому назад. Маша собрала свои вещи в вагоне и попросила Иванова поудобнее заправить ей на спину мешок, но Иванов взял её мешок себе на плечи и вышел вслед за Машей из вагона, хотя ему еще
оставалось ехать до места более суток.
Маша была удивлена и тронута вниманием Иванова. Она боялась сразу
остаться одна в городе, где она родилась и жила, но который стал теперь
для нее почти чужбиной. Мать и отец Маши были угнаны отсюда немцами и
погибли в неизвестности, а теперь остались у Маши на родине лишь
двоюродная сестра и две тетки, и к ним Маша не чувствовала сердечной
привязанности.
Иванов оформил у железнодорожного коменданта остановку в городе и
остался с Машей. В сущности, ему нужно было бы скорее ехать домой, где его
ожидала жена и двое детей, которых он не видел четыре года. Однако Иванов
откладывал радостный и тревожный час свидания с семьей. Он сам не знал,
почему так делал, может быть потому, что хотел погулять еще немного на
воле.
Маша не знала семейного положения Иванова и по девичьей застенчивости
не спросила его о нем. Она доверилась Иванову по доброте сердца, не думая
более ни о чем.
Через два дня Иванов уезжал далее, к родному месту. Маша провожала
его на вокзале. Иванов привычно поцеловал ее и любезно обещал вечно
помнить ее образ.
Маша улыбнулась в ответ и сказала:
- Зачем меня помнить вечно? Этого не надо, и вы все равно забудете...
Я же ничего не прошу от вас, забудьте меня.
- Дорогая моя Маша... Где вы раньше были, почему я давно-давно не
встретил вас?
- Я до войны в десятилетке была, а давно-давно меня совсем не было...
Поезд пришел, и они попрощались. Иванов уехал и не видел, как Маша,
оставшись одна, заплакала, потому что никого не могла забыть: ни подруги,
ни товарища, с кем хоть однажды сводила ее судьба. Иванов смотрел через
окно вагона на попутные домики городка, который он едва ли когда увидит в своей жизни, и думал, что в таком же подобном домике, но в другом городе, живет его жена Люба с детьми Петькой и Настей, и они ожидают его; он еще из части послал жене телеграмму, что он без промедления выезжает домой и желает как можно скорее поцеловать ее и детей.
Любовь Васильевна, жена Иванова, три дня подряд выходила ко всем
поездам, что прибывали с запада. Она отпрашивалась с работы, не выполняла
нормы и по ночам не спала от радости, слушая, как медленно и равнодушно
ходит маятник стенных часов. На четвертый день Любовь Васильевна послала на вокзал детей - Петра и Настю, чтобы они встретили отца, если он приедет днем, а к ночному поезду она опять вышла сама.
Иванов приехал на шестой день. Его встретил сын Петр; сейчас Петрушке
шел уже двенадцатый год, и отец не сразу узнал своего ребенка в серьезном
подростке, который казался старше своего возраста. Отец увидел, что Петр
был малорослый и худощавый мальчуган, но зато головастый, лобастый, и лицо
у него было спокойное, словно бы уже привычное к житейским заботам, а
маленькие карие глаза его глядели на белый свет сумрачно и недовольно, как
будто повсюду они видели один непорядок. Одет-обут Петрушка был аккуратно: башмаки на нем были поношенные, но еще годные, штаны и куртка старые, переделанные из отцовской гражданской одежды, но без прорех - где нужно, там заштопано, где потребно, там положена латка, и весь Петрушка походил на маленького небогатого, но исправного мужичка. Отец удивился и вздохнул.
- Ты отец, что ль? - спросил Петрушка, когда Иванов его обнял и поцеловал, приподнявши к себе. - Знать, отец.
- Отец... Здравствуй, Петр Алексеевич.
- Здравствуй... Чего ехал долго? Мы ждали-ждали.
- Это поезд, Петя, тихо шел... Как мать и Настя: живы-здоровы?
- Нормально, - сказал Петр. - Сколько у тебя орденов?
- Два, Петя, и три медали.
- А мы с матерью думали - у тебя на груди места чистого нету. У матери тоже две медали есть, ей по заслуге выдали... Что ж у тебя мало вещей - одна сумка?
- Мне больше не нужно.
- А у кого сундук, тому воевать тяжело? - спросил сын.
- Тому тяжело, - согласился отец. - С одной сумкой легче. Сундуков там ни у кого не бывает.
- А я думал - бывает. Я бы в сундуке берег свое добро - в сумке сломается и помнется.
Он взял вещевой мешок отца и понес его домой, а отец пошел следом за
ним.
Мать встретила их на крыльце дома; она опять отпросилась с работы, словно чувствовало ее сердце, что муж сегодня приедет. С завода она сначала зашла домой, чтобы потом пойти на вокзал. Она боялась - не явился ли домой Семен Евсеевич: он любит заходить иногда днем, у него есть такая привычка - являться среди дня и сидеть вместе с пятилетней Настей и Петрушкой. Правда, Семен Евсеевич никогда пустой не приходит, он всегда принесет что-нибудь для детей - конфет, или сахару, или белую булку, либо ордер на промтовары. Сама Любовь Васильевна ничего плохого от Семена Евсеевича не видела; за все эти два года, что они знали друг друга, Семен Евсеевич был добр к ней, а к детям он относился, как родной отец, и даже внимательнее иного отца. Но сегодня Любовь Васильевна не хотела, чтобы муж увидел Семена Евсеевича; она прибрала кухню и комнату, в доме должно быть чисто и ничего постороннего. А позже, завтра или послезавтра, она сама расскажет мужу всю правду, как она была. К счастью, Семен Евсеевич сегодня не явился.
Иванов приблизился к жене, обнял ее и так стоял с нею, не разлучаясь, чувствуя забытое и знакомое тепло любимого человека.
Маленькая Настя вышла из дома и, посмотрев на отца, которого она не
помнила, начала отталкивать его от матери, упершись в его ногу, а потом
заплакала. Петрушка стоял молча возле отца с матерью, с отцовским мешком
за плечами: обождав немного, он сказал:
- Хватит вам, а то Настька плачет, она не понимает.
Отец отошел от матери и взял к себе на руки Настю, плакавшую от страха.
- Настька! - окликнул ее Петрушка. - Опомнись, кому я говорю! Это отец наш, он нам родня!..
В доме отец умылся и сел за стол. Он вытянул ноги, закрыл глаза и почувствовал тихую радость в сердце и спокойное довольство. Война миновала. Тысячи верст исходили его ноги за эти годы, морщины усталости лежали на его лице, и глаза резала боль под закрытыми веками - они хотели теперь отдыха в сумраке или во тьме.
Пока он сидел, вся его семья хлопотала в горнице и на кухне, готовя праздничное угощение. Иванов рассматривал все предметы дома по порядку: стенные часы, шкаф для посуды, термометр на стене, стулья, цветы на
подоконниках, русскую кухонную печь... Долго они жили здесь без него и
скучали по нем. Теперь он вернулся и смотрел на них, вновь знакомясь с
каждым, как с родственником, жившим без него в тоске и бедности. Он дышал
устоявшимся родным запахом дома - тлением дерева, теплом от тела своих
детей, гарью на печной загнетке. Этот запах был таким же, как и четыре
года тому назад, и он не рассеялся и не изменился без него. Нигде более
Иванов не ощущал этого запаха, хотя он бывал за войну по разным странам в
сотнях жилищ; там пахло иным духом, в котором, однако, не было запаха
родного дома. Иванов вспомнил еще запах Маши, как пахли ее волосы; но они
пахли лесною листвой, незнакомой заросшей дорогой, не домом, а снова
тревожной жизнью. Что она делает сейчас и как устроилась жить по-граждански, Маша - дочь пространщика? Бог с ней...
Иванов видел, что более всех действовал по дому Петрушка. Мало того, что он сам работал, он и матери с Настей давал указания, что надо делать и что не надо и как надо делать правильно. Настя покорно слушалась Петрушку и уже не боялась отца, как чужого человека; у нее было живое сосредоточенное лицо ребенка, делающего все в жизни по правде и всерьез, и доброе сердце, потому что она не обижалась на Петрушку.
- Настька, опорожни кружку от картошечной шкурки, мне посуда нужна...
Настя послушно освободила кружку и вымыла ее. Мать меж тем поспешно
готовила пирог-скородум, замешанный без дрожжей, чтобы посадить его в
печку, в которой Петрушка уже разжег огонь.
- Поворачивайся, мать, поворачивайся живее! - командовал Петрушка. -
Ты видишь, у меня печь наготове. Привыкла копаться, стахановка!
- Сейчас, Петруша, я сейчас, - послушно говорила мать. - Я изюму положу, и все, отец ведь давно, наверно, не кушал изюма. Я давно изюм берегу.
- Он ел его, - сказал Петрушка. - Нашему войску изюм тоже дают. Наши бойцы, гляди, какие мордастые ходят, они харчи едят... Настька, чего ты села - в гости, что ль, пришла? Чисть картошку, к обеду жарить будем на сковородке... Одним пирогом семью не укормишь!
Пока мать готовила пирог, Петрушка посадил в печь большим рогачом
чугун со щами, чтобы не горел зря огонь, и тут же сделал указание и самому
огню в печи:
- Чего горишь по-лохматому, ишь во все стороны ерзаешь! Гори ровно. Грей под самую еду, даром, что ль, деревья на дрова в лесу росли... А ты, Настька, чего ты щепу как попало в печь насовала, надо уложить ее было, как я тебя учил. И картошку опять ты чистишь по-толстому, а надо чистить тонко - зачем ты мясо с картошки стругаешь: от этого у нас питание пропадает... Я тебе сколько раз про то говорил, теперь последний раз говорю, а потом по затылку получишь!
- Чего ты, Петруша, Настю-то все теребишь, - кротко произнесла мать.
- Чего она тебе? Разве сноровится она столько картошек очистить, и чтоб
тебе тонко было, как у парикмахера, нигде мяса не задеть... К нам отец
приехал, а ты все серчаешь!
- Я не серчаю, я по делу... Отца кормить надо, он с войны пришел, а вы добро портите... У нас в кожуре от картошек за целый год сколько пищи-то пропало?.. Если б свиноматка у нас была, можно б ее за год одной кожурой откормить и на выставку послать, а на выставке нам медаль бы дали... Видали, что было бы, а вы не понимаете!
Иванов не знал, что у него вырос такой сын, и теперь сидел и удивлялся его разуму. Но ему больше нравилась маленькая кроткая Настя, тоже хлопочущая своими ручками по хозяйству, и ручки ее уже были привычные и умелые. Значит, они давно приучены работать по дому.
- Люба, - спросил Иванов жену, - ты что же мне ничего не говоришь - как ты это время жила без меня, как твое здоровье и что на работе ты делаешь?..
Любовь Васильевна теперь стеснялась мужа, как невеста: она отвыкла от него. Она даже краснела, когда муж обращался к ней, и лицо ее, как в юности, принимало застенчивое, испуганное выражение, которое столь
нравилось Иванову.
- Ничего, Алеша... Мы ничего жили. Дети болели мало, я растила их...
Плохо, что я дома с ними только ночью бываю. Я на кирпичном работаю, на прессу, ходить туда далеко...
- Где работаешь? - не понял Иванов.
- На кирпичном заводе, на прессу. Квалификации ведь у меня не было,
сначала я во дворе разнорабочей была, а потом меня обучили и на пресс
поставили. Работать хорошо, только дети одни и одни... Видишь, какие
выросли? Сами все умеют делать, как взрослые стали, - тихо произнесла
Любовь Васильевна. - К хорошему ли это, Алеша, сама не знаю...
- Там видно будет, Люба... Теперь мы все вместе будем жить, потом разберемся - что хорошо, что плохо...
- При тебе все лучше будет, а то я одна не знаю - что правильно, а что нехорошо, и я боялась. Ты сам теперь думай, как детей нам растить...
Иванов встал и прошелся по горнице.
- Так, значит, в общем ничего, говоришь, настроение здесь было у вас?
- Ничего, Алеша, все уже прошло, мы протерпели. Только по тебе мы
сильно скучали, страшно было, что ты никогда к нам не приедешь, что ты
погибнешь там, как другие...
Она заплакала над пирогом, уже положенным в железную форму, и слезы
ее закапали в тесто. Она только что смазала поверхность пирога жидким
яйцом и еще водила ладонью руки по тесту, продолжая теперь смазывать
праздничный пирог слезами.
Настя обхватила ногу матери руками, прижалась лицом к ее юбке и
исподлобья сурово посмотрела на отца.
Отец склонился к ней.
- Ты чего?.. Настенька, ты чего? Ты обиделась на меня?
Он поднял ее к себе на руки и погладил ее головку.
- Чего ты, дочка? Ты совсем забыла меня, ты маленькая была, когда я ушел на войну...
Настя положила голову на отцовское плечо и тоже заплакала.
- Ты что, Настенька моя?
- А мама плачет, и я буду.
Петрушка, стоявший в недоумении возле печной загнетки, был недоволен.
- Чего вы все?.. Настроеньем заболели, а в печке жар прогорает. Сызнова, что ль, топить будем, а кто ордер на дрова нам новый даст? По старому-то все получили и сожгли, чуть-чуть в сарае осталось - поленьев десять, и то одна осина... Давай, мать, тесто, пока дух горячий не остыл.
Петрушка вынул из печи большой чугун со щами и разгреб жар по поду, а
Любовь Васильевна торопливо, словно стараясь поскорее угодить Петрушке,
посадила в печь две формы пирогов, забыв смазать жидким яйцом второй
пирог.
Странен и еще не совсем понятен был Иванову родной дом. Жена была
прежняя - с милым, застенчивым, хотя уже сильно утомленным лицом, и дети
были те самые, что родились от него, только выросшие за время войны, как
оно и быть должно. Но что-то мешало Иванову чувствовать радость своего
возвращения всем сердцем - вероятно, он слишком отвык от домашней жизни и
не мог сразу понять даже самых близких, родных людей. Он смотрел на
Петрушку, на своего выросшего первенца-сына, слушал, как он дает команду и наставления матери и маленькой сестре, наблюдал его серьезное, озабоченное лицо и со стыдом признавался себе, что его отцовское чувство к этому мальчугану, влечение к нему, как к сыну, недостаточно. Иванову было еще более стыдно своего равнодушия к Петрушке от сознания того, что Петрушка нуждался в любви и заботе сильнее других, потому что на него жалко сейчас
смотреть. Иванов не знал в точности той жизни, которой жила без него его
семья, и он не мог еще ясно понять, почему у Петрушки сложился такой
характер.
За столом, сидя в кругу семьи, Иванов понял свой долг. Ему надо как можно скорее приниматься за дело, то есть поступать на работу, чтобы зарабатывать деньги и помочь жене правильно воспитывать детей, - тогда постепенно все пойдет к лучшему, и Петрушка будет бегать с ребятами, сидеть за книжкой, а не командовать с рогачом у печки.
Петрушка за столом съел меньше всех, но подобрал все крошки за собою и высыпал их себе в рот.
- Что ж ты, Петр, - обратился к нему отец, - крошки ешь, а свой кусок
пирога не доел... Ешь! Мать тебе еще потом отрежет.
- Поесть все можно, - нахмурившись, произнес Петрушка, - а мне хватит.
- Он боится, что если он начнет есть помногу, то Настя тоже, глядя на него, будет много есть, - простосердечно сказала Любовь Васильевна, - а ему жалко.
- А вам ничего не жалко, - равнодушно сказал Петрушка. - А я хочу, чтоб вам больше досталось.
Отец и мать поглядели друг на друга и содрогнулись от слов сына.
- А ты что плохо кушаешь? - спросил отец у маленькой Насти. - Ты на
Петра, что ль, глядишь?.. Ешь как следует, а то так и останешься маленькой...
- Я выросла большая, - сказала Настя.
Она съела маленький кусок пирога, а другой кусок, что был побольше,
отодвинула от себя и накрыла его салфеткой.
- Ты зачем так делаешь? - спросила ее мать. - Хочешь, я тебе маслом пирог помажу?
- Не хочу, я сытая стала...
- Ну, ешь так... Зачем пирог отодвинула?
- А дядя Семен придет. Это я оставила. Пирог не ваш, я сама его не ела. Я его под подушку положу, а то остынет...
Настя сошла со стула и отнесла кусок пирога, обернутый салфеткой, на кровать и положила его там под подушку.
Мать вспомнила, что она тоже накрывала готовый пирог подушками, когда
пекла его Первого мая, чтобы пирог не остыл к приходу Семена Евсеевича.
- А кто этот дядя Семен? - спросил Иванов жену.
Любовь Васильевна не знала, что сказать, и сказала:
- Не знаю, кто такой... Ходит к детям один, его жену и его детей
немцы убили, он к нашим детям привык и ходит играть с ними.
- Как играть? - удивился Иванов. - Во что же они играют здесь у тебя? Сколько ему лет?
Петрушка проворно посмотрел на мать и на отца; мать в ответ отцу ничего не сказала, только глядела на Настю грустными глазами, а отец по-недоброму улыбнулся, встал со стула и закурил папироску.
- Где же игрушки, в которые этот дядя Семен с вами играет? - спросил затем отец у Петрушки.
Настя сошла со стула, влезла на другой стул у комода, достала с комода книжки и принесла их отцу.
- Они книжки-игрушки, - сказала Настя отцу, - дядя Семен мне вслух их читает, вот какой забавный Мишка, он игрушка, он и книжка...
Иванов взял в руки книжки-игрушки, что подала ему дочь: про медведя Мишку, про пушку-игрушку, про домик, где бабушка Домна живет и лен со внучкой прядет...
Петрушка вспомнил, что пора уже вьюшку в печной трубе закрывать, а то тепло из дома выйдет.
Закрыв вьюшку, он сказал отцу:
- Он старей тебя - Семен Евсеич!.. Он нам пользу приносит, пусть живет...
Глянув на всякий случай в окно, Петрушка заметил, что там на небе
плывут не те облака, которые должны плыть в сентябре.
- Чтой-то облака, - проговорил Петрушка, - свинцовые плывут, из них,
должно быть, снег пойдет! Иль наутро зима станет? Ведь что ж тогда нам делать-то: картошка вся в поле, заготовки в хозяйстве нету... Ишь
положение какое!..
Иванов глядел на своего сына, слушал его слова и чувствовал свою робость перед ним. Он хотел было спросить у жены более точно, кто же такой
этот Семен Евсеевич, что ходит уже два года в его семейство, и к кому он ходит - к Насте или к его миловидной жене, - но Петрушка отвлек Любовь Васильевну хозяйственными делами:
- Давай мне, мать, хлебные карточки на завтра и талоны на прикрепление. И еще талоны на керосин давай - завтра последний день, и уголь древесный надо взять, а ты мешок потеряла, а там отпускают в нашу тару, ищи теперь мешок, где хочешь, иль из тряпок новый шей, нам жить без мешка нельзя! А Настька пускай завтра к нам во двор за водой никого не пускает, а то много воды из колодца черпают: зима вот придет, вода тогда ниже опустится, и у нас веревки не хватит бадью опускать, а снег жевать не будешь, а растапливать его - дрова тоже нужны.
Говоря свои слова, Петрушка одновременно заметал пол возле печки и складывал в порядок кухонную утварь. Потом он вынул из печи чугун со щами:
- Закусили немножко пирогом, теперь щи мясные с хлебом есть, - указал
всем Петрушка. - А тебе, отец, завтра с утра надо бы в райсовет и военкомат сходить, станешь сразу на учет - скорей карточки на тебя получим.
- Я схожу, - покорно согласился отец.
- Сходи, не позабудь, а то утром проспишь и забудешь.
- Нет, я не забуду, - пообещал отец.
Свой первый общий обед после войны, щи и мясо, семья съела в молчании, даже Петрушка сидел спокойно, точно отец с матерью и дети боялись нарушить нечаянным словом тихое счастье вместе сидящей семьи.
Потом Иванов спросил у жены:
- Как у вас, Люба, с одеждой - наверно, пообносились?
- В старом ходили, а теперь обновки будем справлять, - улыбнулась
Любовь Васильевна. - Я чинила на детях, что было на них, и твой костюм, двое твоих штанов и все белье твое перешила на них. Знаешь, лишних денег у нас не было, а детей надо одевать.
- Правильно сделала, - сказал Иванов, - детям ничего не жалей.
- Я не жалела, и пальто продала, что ты мне купил, теперь хожу в ватнике.
- Ватник у нее короткий, она ходит - простудиться может, - высказался
Петрушка. - Я кочегаром в баню поступлю, получку буду получать и справлю ей пальто. На базаре торгуют на руках, я ходил приценялся, есть подходящие...
- Без тебя, без твоей получки обойдемся, - сказал отец.
После обеда Настя надела на нос большие очки и села у окна штопать
материны варежки, которые мать надевала теперь под рукавицы на работе, - уже холодно стало, осень во дворе. Петрушка глянул на сестру и осерчал на
нее:
- Ты чего балуешься, зачем очки дяди Семена одела?..
- А я через очки гляжу, а не в них.
- Еще чего! Я вижу! Вот испортишь глаза и ослепнешь, а потом будешь иждивенкой всю жизнь проживать и на пенсии. Скинь очки сейчас же, я тебе
говорю! И брось варежки штопать, мать сама заштопает или я сам возьмусь,
когда отделаюсь. Бери тетрадь и пиши палочки - забыла уж, когда занималась!
- А Настя что - учится? - спросил отец.
Мать ответила, что нет еще, она мала, но Петрушка велит Насте каждый день заниматься, он купил ей тетрадь, и она пишет палочки. Петрушка еще учит сестру счету; складывая и вычитая перед нею тыквенные семена, а буквам Настю учит сама Любовь Васильевна.
Настя положила варежку и вынула из ящика комода тетрадь и вставочку с
пером, а Петрушка, оставшись доволен, что все исполняется по порядку,
надел материн ватник и пошел во двор колоть дрова на завтрашний день;
наколотые дрова Петрушка обыкновенно приносил на ночь домой и складывал их за печь, чтобы они там подсохли и горели затем более жарко и хозяйственно.
Вечером Любовь Васильевна рано собрала ужинать. Она хотела, чтобы
дети пораньше уснули и чтобы можно было наедине посидеть с мужем и
поговорить с ним. Но дети после ужина долго не засыпали; Настя, лежащая на
деревянном диване, долго смотрела из-под одеяла на отца, а Петрушка,
легший на русскую печь, где он всегда спал и зимой и летом, ворочался там,
кряхтел, шептал что-то и не скоро еще угомонился. Но наступило позднее
время ночи, и Настя закрыла уставшие глаза, а Петрушка захрапел на печке.
Петрушка спал чутко и настороженно: он всегда боялся, что ночью может
что-нибудь случиться и он не услышит - пожар, залезут воры-разбойники или
мать забудет затворить дверь на крючок, а дверь ночью отойдет, и все тепло
выйдет наружу. Нынче Петрушка проснулся от тревожных голосов родителей, говоривших в комнате рядом с кухней. Сколько было времени - полночь или уже под утро - он не знал, а отец с матерью не спали.
- Алеша, ты не шуми, дети проснутся, - тихо говорила мать. - Не надо его ругать, он добрый человек, он детей твоих любил...
- Не нужно нам его любви, - сказал отец. - Я сам люблю своих детей... Ишь ты, чужих детей он полюбил! Я тебе аттестат присылал, и ты сама работала, - зачем тебе он понадобился, этот Семен Евсеич? Кровь, что ль, у тебя горит еще... Эх ты, Люба, Люба! А я там думал о тебе другое. Значит, ты в дураках меня оставила...
Отец замолчал, а потом зажег спичку, чтобы раскурить трубку.
- Что ты, Алеша, что ты говоришь! - громко воскликнула мать. - Детей ведь я выходила, они у меня почти не болели и на тело полные...
- Ну и что же!.. - говорил отец. - У других по четверо детей оставалось, а жили неплохо, и ребята выросли не хуже наших. А у тебя вон Петрушка что за человек вырос - рассуждает, как дед, а читать небось забыл.
Петрушка вздохнул на печи и захрапел для видимости, чтобы слушать дальше. "Ладно, - подумал он, - пускай я дед, тебе хорошо было на готовых харчах".
- Зато он все самое трудное и важное в жизни узнал! - сказала мать. - А от грамоты он тоже не отстанет.
- Кто он такой, этот твой Семен? Хватит тебе зубы мне заговаривать, - серчал отец.
- Он добрый человек.
- Ты его любишь, что ль?
- Алеша, я мать двоих детей...
- Ну дальше! Отвечай прямо!
- Я тебя люблю, Алеша. Я мать, а женщиной была давно, с тобой только,
уже забыла когда.
Отец молчал и курил трубку в темноте.
- Я по тебе скучала, Алеша... Правда, дети при мне были, но они тебе не замена, и я все ждала тебя, долгие страшные годы, мне просыпаться утром не хотелось.
- А кто он по должности, где работает?
- Он служит по снабжению материальной части на нашем заводе.
- Понятно. Жулик.
- Он не жулик. Я не знаю... А семья его вся погибла в Могилеве, трое детей было, дочь уже невеста была.
- Неважно, он взамен другую, готовую семью получил - и бабу еще не
старую, собой миловидную, так что ему опять живется тепло.
Мать ничего не ответила. Наступила тишина, но вскоре Петрушка расслышал, что мать плакала.
- Он детям о тебе рассказывал, Алеша, - заговорила мать, и Петрушка расслышал, что в глазах ее были большие остановившиеся слезы. - Он детям
говорил, как ты воюешь там за нас и страдаешь... Они спрашивали у него: а
почему? - а он отвечал им, потому что ты добрый...
Отец засмеялся и выбил жар из трубки.
- Вот он какой у вас - этот Семен-Евсей. И не видел меня никогда, а одобряет. Вот личность-то!
- Он тебя не видел. Он выдумывал нарочно, чтоб дети не отвыкли от
тебя и любили отца.
- Но зачем, зачем ему это? Чтоб тебя поскорее добиться?.. Ты скажи, что ему надо было?
- Может быть, в нем сердце хорошее, Алеша, поэтому он такой. А почему же?
- Глупая ты, Люба. Прости ты меня, пожалуйста. Ничего без расчета не бывает.
- А Семен Евсеич часто детям приносил что-нибудь, каждый раз приносил то конфеты, то муку белую, то сахар, а недавно валенки Насте принес, но они не годились - размер маленький. А самому ему ничего от нас не нужно.
Нам тоже не надо было, мы бы, Алеша, обошлись, мы привыкли, но он говорит,
что у него на душе лучше бывает, когда он заботится о других, тогда он не так сильно тоскует о своей мертвой семье. Ты увидишь его - это не так, как ты думаешь...
- Все это чепуха какая-то! - сказал отец. - Не задуривай ты меня... Скучно мне, Люба, с тобою, а я жить еще хочу.
- Живи с нами, Алеша...
- Я с вами, а ты с Сенькой-Евсейкой будешь?
- Я не буду, Алеша. Он больше к нам никогда не придет, я скажу ему, чтобы он больше не приходил.
- Так, значит, было, раз ты больше не будешь?.. Эх, какая ты, Люба, все вы женщины такие.
- А вы какие? - с обидой спросила мать. - Что значит - все мы такие? Я не такая... Я работала день и ночь, мы огнеупоры делали для кладки в паровозных топках. Я стала на лицо худая, всем чужая, у меня нищий милостыни просить не станет... Мне тоже было трудно, и дома дети одни. Я приду, бывало, дома не топлено, не варено ничего, темно, дети тоскуют, они не сразу хозяйствовать сами научились, как теперь, Петрушка тоже мальчиком был... И стал тогда ходить к нам Семен Евсеевич. Придет - и сидит с детьми. Он ведь живет совсем один. "Можно, - спрашивает меня, - я буду к вам в гости ходить, я у вас отогреюсь?" Я говорю ему, что у нас тоже холодно и у нас дрова сырые, а он мне отвечает: "Ничего, у меня вся душа
продрогла, я хоть возле ваших детей посижу, а топить печь для меня не
нужно". Я сказала - ладно, ходите пока: детям с вами не так боязно будет.
Потом я тоже привыкла к нему, и всем нам было лучше, когда он приходил. Я
глядела на него и вспоминала тебя, что ты есть у нас... Без тебя было так грустно и плохо; пусть хоть кто-нибудь приходит, тогда не так скучно бывает и время идет скорее. Зачем нам время, когда тебя нет!
- Ну дальше, дальше что? - поторопил отец.
- Дальше ничего. Теперь ты приехал, Алеша.
- Ну что ж, хорошо, если так, - сказал отец. - Пора спать.
Но мать попросила отца:
- Обожди еще спать. Давай поговорим, я так рада с тобой.
"Никак не угомонятся, - думал Петрушка на печи, - помирились, и ладно; матери на работу надо рано вставать, а она все гуляет - обрадовалась не вовремя, перестала плакать-то".
- А этот Семен любил тебя? - спросил отец.
- Обожди, я пойду Настю накрою, она раскрывается во сне и зябнет.
Мать укрыла Настю одеялом, вышла в кухню и приостановилась возле печи, чтобы послушать - спит ли Петрушка. Петрушка понял мать и начал храпеть. Затем мать ушла обратно, и он услышал ее голос:
- Наверно, любил. Он смотрел на меня умильно, я видела, а какая я - разве я хорошая теперь? Несладко ему было, Алеша, и кого-нибудь надо было ему любить.
- Ты бы его хоть поцеловала, раз уж так у вас задача сложилась, - по-доброму произнес отец...
- Ну вот еще! Он меня сам два раза поцеловал, хоть я и не хотела.
- Зачем же он так делал, раз ты не хотела?
- Не знаю. Он говорил, что забылся и жену вспомнил, а я на жену его немножко похожа.
- А он на меня тоже похож?
- Нет, не похож. На тебя никто не похож, ты один, Алеша.
- Я один, говоришь? С одного-то счет и начинается: один, потом два.
- Так он меня только в щеку поцеловал, а не в губы.
- Это все равно - куда.
- Нет, не все равно, Алеша... Что ты понимаешь в нашей жизни?
- Как что? Я всю войну провоевал, я смерть видел ближе, чем тебя...
- Ты воевал, а я по тебе здесь обмирала, у меня руки от горя тряслись, а работать надо было с бодростью, чтоб детей кормить и государству польза против неприятелей-фашистов.
Мать говорила спокойно, только сердце ее мучилось, и Петрушке было жалко мать: он знал, что она научилась сама обувь чинить себе и ему с Настей, чтобы дорого не платить сапожнику, и за картошку исправляла электрические печки соседям.
- И я не стерпела жизни и тоски по тебе, - говорила мать. - А если бы стерпела, я бы умерла, я знаю, что я бы умерла тогда, а у меня дети... Мне нужно было почувствовать что-нибудь другое, Алеша, какую-нибудь радость, чтоб я отдохнула. Один человек сказал, что он любит меня, и он относился ко мне так нежно, как ты когда-то давно...
- Это кто, опять Семен-Евсей этот? - спросил отец.
- Нет, другой человек. Он служит инструктором райкома нашего профсоюза, он эвакуированный...
- Ну черт с ним, что он такой! Так что случилось-то, утешил он тебя?
Петрушка ничего не знал про этого инструктора и удивился, почему он
не знал его. "Ишь ты, а мать наша тоже бедовая", - прошептал он сам себе.
Мать сказала отцу в ответ:
- Я ничего не узнала от него, никакой радости, и мне было потом еще хуже. Душа моя потянулась к нему, потому что она умирала, а когда он стал мне близким, совсем близким, я была равнодушной, я думала в ту минуту о
своих домашних заботах и пожалела, что позволила ему быть близким. Я
поняла, что только с тобою я могу быть спокойной, счастливой и с тобой
отдохну, когда ты будешь близко. Без тебя мне некуда деться, нельзя спасти
себя для детей... Живи с нами, Алеша, нам хорошо будет!
Петрушка расслышал, как отец молча поднялся с кровати, закурил трубку
и сел на табурет.
- Сколько раз ты встречалась с ним, когда бывала совсем близкой? -
спросил отец.
- Один только раз, - сказала мать. - Больше никогда не было. А сколько нужно?
- Сколько хочешь, дело твое, - произнес отец. - Зачем же ты говорила, что ты мать наших детей, а женщиной была только со мной, и то давно...
- Это правда, Алеша...
- Ну как же так, какая тут правда? Ведь с ним ты тоже была женщиной?
- Нет, не была я с ним женщиной, я хотела быть и не могла... Я чувствовала, что пропадаю без тебя, мне нужно было - пусть кто-нибудь будет со мной, я измучилась вся, и сердце мое темное стало, я детей своих уже не могла любить, а для них, ты знаешь, я все стерплю, для них я и костей не пожалею!..
- Обожди! - сказал отец. - Ты же говоришь - ошиблась в этом новом
своем Сеньке-Евсейке, ты никакой радости будто от него не получила, а
все-таки не пропала и не погибла, целой осталась?
- Я не пропала, - прошептала мать, - я живу.
- Значит, и тут ты мне врешь. Где же твоя правда?
- Не знаю, - шептала мать. - Я мало чего знаю.
- Ладно. Зато я знаю много, я пережил больше, чем ты, - проговорил
отец. - Стерва ты, и больше ничего.
Мать молчала. Отец, слышно было, часто и трудно дышал.
- Ну вот я и дома, - сказал он. - Войны нет, а ты в сердце ранила меня... Ну что ж, живи теперь с Сенькой и Евсейкой! Ты потеху, посмешище сделала из меня, а я тоже человек, а не игрушка...
Отец начал в темноте одеваться и обуваться. Потом он зажег керосиновую лампу, сел за стол и завел часы на руке.
- Четыре часа, - сказал он сам себе. - Темно еще. Правду говорят, баб много, а жены одной нету.
Стало тихо в доме. Настя ровно дышала во сне на деревянном диване. Петрушка приник к подушке на теплой печи и забыл, что ему нужно храпеть.
- Алеша! - добрым голосом сказала мать. - Алеша, прости меня.
Петрушка услышал, как отец застонал и как потом хрустнуло стекло; через щели занавески Петрушка видел, что в комнате, где были отец и мать, стало темнее, но огонь еще горел. "Он стекло у лампы раздавил, - догадался Петрушка, - стекол нету нигде".
- Ты руку себе порезал, - сказала мать. - У тебя кровь течет, возьми полотенце в комоде.
- Замолчи! - закричал отец на мать. - Я голоса твоего слышать не могу... Буди детей, буди сейчас же!.. Буди, тебе говорят! Я им расскажу, какая у них мать! Пусть они знают!
Настя вскрикнула от испуга и проснулась:
- Мама! - позвала она. - Можно, я к тебе?
Настя любила приходить ночью к матери на кровать и греться у нее под
одеялом.
Петрушка сел на печи, опустил ноги вниз и сказал всем:
- Спать пора! Чего вы разбудили меня? Дня еще нету, темно во дворе! Чего вы шумите и свет зажгли?
- Спи, Настя, спи, рано еще, я сейчас сама к тебе приду, - ответила мать. - И ты, Петрушка, не вставай, не разговаривай больше.
- А вы чего говорите? Чего отцу надо? - заговорил Петрушка.
- А тебе какое дело - чего мне надо! - отозвался отец. - Ишь ты, сержант какой!
- А зачем ты стекло у лампы раздавливаешь? Чего ты мать пугаешь? Она и так худая, картошку без масла ест, масло Настьке отдает.
- А ты знаешь, что мать делала тут, чем занималась? - жалобным голосом, как маленький, вскричал отец.
- Алеша! - кротко обратилась Любовь Васильевна к мужу.
- Я знаю, я все знаю! - говорил Петрушка. - Мать по тебе плакала,
тебя ждала, а ты приехал, она тоже плачет. Ты не знаешь!
- Да ты еще не понимаешь ничего! - рассерчал отец. - Вот вырос у нас отросток.
- Я все дочиста понимаю, - отвечал Петрушка с печки. - Ты сам не понимаешь. У нас дело есть, жить надо, а вы ругаетесь, как глупые какие...
Петрушка умолк; он прилег на свою подушку и нечаянно, неслышно
заплакал.
- Большую волю дома взял, - сказал отец. - Да теперь уж все равно, живи здесь за хозяина...
Утерев слезы, Петрушка ответил отцу:
- Эх ты, какой отец, чего говоришь, а сам старый и на войне был...
Вон пойди завтра в инвалидную кооперацию, там дядя Харитон за прилавком служит, он хлеб режет, никого не обвешивает. Он тоже на войне был и домой вернулся. Пойди у него спроси, он все говорит и смеется, я сам слышал. У него жена Анюта, она на шофера выучилась ездить, хлеб развозит теперь, а сама добрая, хлеб не ворует. Она тоже дружила и в гости ходила, ее угощали там. Этот знакомый ее с орденом был, он без руки и главным служит в магазине, где по единичкам промтовар выбрасывают...
- Чего ты городишь там, спи лучше, скоро светать начнет, - сказала мать.
- А вы мне тоже спать не давали... Светать еще не скоро будет. Этот без руки сдружился с Анютой, стало им хорошо житься. А Харитон на войне
жил. Потом Харитон приехал и стал ругаться с Анютой. Весь день ругается, а
ночью вино пьет и закуску ест, а Анюта плачет, не ест ничего.
Ругался-ругался, потом уморился, не стал Анюту мучить и сказал ей: "Чего у тебя один безрукий был, ты дура-баба, вот у меня без тебя и Глашка была, и Апроська была, и Маруська была, и тезка твоя, Нюшка, была, и еще надобавок
Магдалинка была". А сам смеется, и тетя Анюта смеется, потом она сама хвалилась - Харитон еще хороший, лучше нигде нету, он фашистов убивал, и
от разных женщин ему отбоя нету. Дядя Харитон все нам в лавке рассказывает, когда хлеб поштучно принимает. А теперь они живут смирно, по-хорошему. А дядя Харитон опять смеется, он говорит: "Обманул я свою Анюту, никого у меня не было - ни Глашки не было, ни Нюшки, ни Апроськи не
было, и Магдалинки надобавок не было, солдат - сын отечества, ему некогда
жить по-дурацки, его сердце против неприятеля лежит. Это я нарочно Анюту
напугал..." Ложись спать, отец, потуши свет, чего огонь коптит без стекла...
Иванов с удивлением слушал историю, что рассказывал его Петрушка.
"Вот сукин сын какой! - размышлял отец о сыне. - Я думал, он и про Машу мою скажет сейчас..."
Петрушка сморился и захрапел; он уснул теперь по правде.
Проснулся он, когда день стал совсем светлый, и испугался, что долго спал, ничего не сделал по дому с утра.
Дома была одна Настя. Она сидела на полу и листала книжку с картинками, которую давно еще купила ей мать. Она ее рассматривала каждый день, потому что другой книги у нее не было, и водила пальчиком по буквам, как будто читала.
- Чего книжку с утра пачкаешь? Положь ее на место! - сказал Петрушка сестре. - Где мать-то, на работу ушла?
- На работу, - тихо ответила Настя и закрыла книгу.
- А отец куда делся? - Петрушка огляделся по дому, в кухне и в
комнате. - Он взял свой мешок?
- Он взял свой мешок, - сказала Настя.
- А что он тебе говорил?
- Он не говорил, он в рот меня и в глазки поцеловал.
- Так-так, - сказал Петрушка и задумался. - Вставай с пола, - велел он сестре, - дай я тебя умою почище и одену, мы с тобой на улицу пойдем...
Их отец сидел в тот час на вокзале. Он уже выпил двести граммов водки и пообедал с утра по талону на путевое довольствие. Он еще ночью
окончательно решил уехать в тот город, где оставил Машу, чтобы снова встретить ее там и, может быть, уже никогда не разлучаться с нею. Плохо,
что он много старше этой дочери пространщика, у которой волосы пахли
природой. Однако там видно будет, как оно получится, вперед нельзя угадать. Все же Иванов надеялся, что Маша хоть немножко обрадуется, когда снова увидит его, и этого будет с него достаточно: значит, и у него есть
новый близкий человек, и притом прекрасный собою, веселый и добрый
сердцем. А там видно будет!
Вскоре пришел поезд, который шел в ту сторону, откуда только вчера прибыл Иванов. Он взял свой вещевой мешок и пошел на посадку. "Вот Маша не ожидает меня, - думал Иванов. - Она мне говорила, что я все равно забуду ее и мы никогда с ней не увидимся, а я к ней еду сейчас навсегда".
Он вошел в тамбур вагона и остался в нем, чтобы, когда поезд пойдет, посмотреть в последний раз на небольшой город, где он жил до войны, где у него рожались дети... Он еще раз хотел поглядеть на оставленный дом; его можно разглядеть из вагона, потому что улица, на которой стоит дом, где он
жил, выходит на железнодорожный переезд, и через тот переезд пойдет поезд.
Поезд тронулся и тихо поехал через станционные стрелки в пустые осенние поля. Иванов взялся за поручни вагона и смотрел из тамбура на домики, здания, сараи, на пожарную каланчу города, бывшего ему родным. Он узнал две высокие трубы вдалеке: одна была на мыловаренном, а другая на кирпичном заводе; там работала сейчас Люба у кирпичного пресса; пусть она живет теперь по-своему, а он будет жить по-своему. Может быть, он и мог бы ее простить, но что это значит? Все равно его сердце ожесточилось против нее, и нет в нем прощения человеку, который целовался и жил с другим, чтобы не так скучно, не в одиночестве проходило время войны и разлуки с мужем. А то, что Люба стала близкой к своему Семену или Евсею потому, что жить ей было трудно, что нужда и тоска мучили ее, так это не оправдание, это подтверждение ее чувства. Вся любовь происходит из нужды и тоски; если
бы человек ни в чем не нуждался и не тосковал, он никогда не полюбил бы
другого человека.
Иванов собрался было уйти из тамбура в вагон, чтобы лечь спать, не желая смотреть в последний раз на дом, где он жил и где остались его дети: не надо себя мучить напрасно. Он выглянул вперед - далеко ли осталось до переезда, и тут же увидел его. Железнодорожный путь здесь пересекала сельская грунтовая дорога, шедшая в город; на этой земляной дороге лежали пучки соломы и сена, упавшие с возов, ивовые прутья и конский навоз. Обычно эта дорога была безлюдной, кроме двух базарных дней в неделю; редко, бывало, проедет крестьянин в город с полным возом сена или возвращается обратно в деревню. Так было и сейчас; пустой лежала деревенская дорога; лишь из города, из улицы, в которую входила дорога, бежали вдалеке какие-то двое ребят; один был побольше, а другой поменьше, и больший, взяв за руку меньшего, быстро увлекал его за собою, а меньший, как ни торопился, как ни хлопотал усердно ножками, не поспевал за большим.Тогда тот, что был побольше, волочил его за собою. У последнего дома города они остановились и поглядели в сторону вокзала, решая, должно быть, идти им туда или не надо. Потом они посмотрели на пассажирский поезд,
проходивший через переезд, и побежали по дороге прямо к поезду, словно захотев вдруг догнать его.
Вагон, в котором стоял Иванов, миновал переезд. Иванов поднял мешок с пола, чтобы пройти в вагон и лечь спать на полку, где не будут мешать другие пассажиры. Но успели или нет добежать те двое детей хоть до последнего вагона поезда? Иванов высунулся из тамбура и посмотрел назад.
Двое детей, взявшись за руки, все еще бежали по дороге к переезду.
Они сразу оба упали, поднялись и опять побежали вперед. Больший из них поднял одну свободную руку и, обратив лицо по ходу поезда в сторону Иванова, махал рукою к себе, как будто призывая кого-то, чтобы тот возвратился к нему. И тут же они снова упали на землю. Иванов разглядел, что у большего одна нога была обута в валенок, а другая в калошу, - от этого он и падал так часто.
Иванов закрыл глаза, не желая видеть и чувствовать боли упавших, обессилевших детей, и сам почувствовал, как жарко у него стало в груди, будто сердце, заключенное и томившееся в нем, билось долго и напрасно всю его жизнь, и лишь теперь оно пробилось на свободу, заполнив все его существо теплом и содроганием. Он узнал вдруг все, что знал прежде, гораздо точнее и действительней. Прежде он чувствовал другую жизнь через преграду самолюбия и собственного интереса, а теперь внезапно коснулся её обнажившимся сердцем.
Он еще раз поглядел со ступенек вагона в хвост поезда на удаленных детей. Он уже знал теперь, что это были его дети, Петрушка и Настя. Они, должно быть, видели его, когда вагон проходил по переезду, и Петрушка звал его домой, к матери, а он смотрел на них невнимательно, думал о другом и не узнал своих детей.
Сейчас Петрушка и Настя бежали далеко позади поезда по песчаной дорожке возле рельсов; Петрушка по-прежнему держал за руку маленькую Настю.
