heart shaker // [jungwoo ♡ lucas]

love is coming coming

думаю в моей вселенной принцип такой: у соулмейтов одна болезнь и перед встречей друг с другом она мало себя проявляет но во время первой встречи у обоих соулов приступ того самого заболевания
как бы это сказать
панацея: искренний поцелуй

у чонкасов астма bc я это пережила и это как то не оч
ОХ всё ухожу в туман  

Начало учебного года — это новая канцелярия, ещё не расписанная ручка и пустая точилка, немного тоскливые дни уходящего лета, догорающие свои последние часы, выглаженные и простиранные рубашки, стопка пустых тетрадей и такая же пустая голова, чьи мысли выветрил июльский ветерок. Начало года — это определённо воодушевлённый и восторженно улыбающийся Ким Чону, ждущий чего-то волнительного и грандиозного, всё ещё ребёнок, которому никто не запретит мечтать.
По-крайней мере, таким он был в первый день в университете, заражая своим энтузиазмом всех вокруг, но лично Чону его хватило на торжественную часть и на дорогу к общежитию, где его своим красноречием ополоснул какой-то, блять, отборный долбоёб, которого он случайно толкнул своим чемоданом, очевидно потрёпанным жизнью. Что-то, вероятно, пиво, растеклось пятном по футболке хозяина, вызвав самые непреодолимые эмоции на его, признаться, запоминающемся лице (сказать «не такое, как все» можно было бы, но стоил ли он того?).

— Эй, свинобаза, очки протри!

И он сразу понимает — оно.

У Чону перехватывает дыхание, но лишь потому, что горло снова начинает тяжелеть и пробивать на чесотку. Слёзы нехотя набегают, потому что, да, вес — тема больная до одури, ему плевать на реакцию ровно настолько же, насколько его (пусть это будет ошибкой) соулмейту плевать на субординацию. Он только что вернул его в пубертатные пятнадцать, когда слово колет в два раза больней, да ещё и принадлежность, которую, Чону тысячу раз уверен, не заслужил. Не такое хамло, которое готовностью может заставить незнакомого человека обтекать.
Чону удаляется быстро, пока до второго не дошло окончательно, что свинобаза, вообще-то, соулмейт и у них, вроде как, впереди счастливое будущее. Он не собирается скрываться так (кого обманывает), но ронять перед ним слёзы — тем более. Его до четвёртого этажа душит кашель, но загибается он только у самой двери, с каждым вздохом всё ближе прижимаясь к коленям. Свидетелей — тьма, но слёзы теперь уж точно оправданы.

Проходит слишком много времени для них обоих и ненужных и колких фраз, брошенных впопыхах, уже становится бесчисленное количество, как и попыток сгладить все на нет, начать уже наконец-то видеть еще что-нибудь, большее, чем обиду и беспросветное смущение. Разница в возрасте дает неплохое (хотя и это как посмотреть) преимущество пересекаться только в буфете и на баскетболе (не один Юкхэй хочет покрасоваться своим ростом и гордо защищать честь университета). И перед соревнованием приходиться колоть лошадиную дозу гормона, чтобы они оба не мазали сопли по залу. Но блат здесь — пустой звук. Они так же всей сборной идут сдавать пропущенные темы, и аудитория почти сотрясается от двух очень красивых, но тупых молодых людей, и Чону жалеет морщащих нос студентов, передавая свой ингалятор на другой конец кабинета.
Юкхэй от бесконечного стыда не может выдавить ни спасибо, ни тем более что-то значимое.

Чону называет это перекличкой, уже достаточно пропитав глубоко личным переживанием и невыносимой усталостью каждый смешок относительно этой ситуации, он, с долей садизма, снова и снова вскрывает проблему своей родственной души, потому что, если без юмора, то лучше умереть. Они кашляют и шмыгают носом в унисон, что до тошноты романтично и бестолково.
Избегать — дело принципа, его моральных качеств и, в самом деле, к чему эти оправдания? Он мужик, он стерпит. Это пусть Юкхэй потом носится по общежитию и ищет его, когда совсем прижмёт, но он — никогда. Только вот время идёт не в его пользу, приходится кутаться в бесконечные водолазки и шарфы, чтобы избежать осложнений, ведь стипендия не вечна, а его витамины — тем более. Чону иногда идёт на пакость, вбрасывая колёса, и не совсем приятно колет ампулы, что на энном месте синяки потом, но лучше с ними, чем идти на компромисс с этим нечто.
Хотя иногда бывают порывы, когда хочется перешагнуть гордость и мужицкие убеждения, дав волю чувствам, ведь соулмейт — это не просто предназначение, это образ, который строился исключительно на твоих вкусах и предпочтениях. И его порой очень тянет туда, куда он запретил себе приближаться — в комнату Юкхэя, двести семьдесят пятая комната, третий этаж, мать её. Он думал, что не запомнит с первого раза эти зловещие и в чём-то судьбоносные цифры, приклеенные стикером на дверь — да так, чтобы он каждый раз тыкался в лицо при выходе, но другого раза не было: он его сорвал в первый же день — не самым умным соседом Донхёком. Как бы не так.

— Клею вот сюда — пользуйся, нерешительный мальчик.

— Какого хрена ты тут устроил?!

— Да не за что.

Чону сворачивает всё изнутри при виде Юкхэя в баскетбольной форме (он хочет верить, что слюни он быстро утирает — второй не видит); да, красиво, да, потрогать хочется, но он бессовестно испортил день их встречи, непоправимо окрасил его своим похмельем и манерами. Чону, конечно, ничего не романтизировал (по-минимуму), ведь с их болезнью любая романтика вряд ли возможна. Но так получилось, что Ким просто непробиваемая обиженка, а Юкхэй — наверное, человек посредственный, не знающий, как нужно бороться со стеной между ними. Два наигранно-слёзных извинения пролетают со скоростью брошенного в него подноса — Чону любезно одалживает его у Донхёка, перед которым внезапно стоит цель: в три секунды убедить пылкого хёна, что насилие — не выход. Он ищет поддержки в глазах Ренджуна, но тот уже, со всем своим горьким опытом свахи в багаже, положил на всю ситуацию болт и не советует лезть туда никому, лишь смотреть, смотреть и наслаждаться.

И не только до бури бывает затишье. После неё все в университете будто выдыхают — никто не боролся за право быть со своим соулмейтом настолько шумно, как они.

Но как и было понятно с самого начала — сердцу не прикажешь, а подростковому максимализму и подавно. Чону очень долго ждёт своей очереди в ванну, а когда замок за ним щёлкает, то его находит такое облегчение и нетерпение, что ремень штанов не сразу поддается и бросается на пол — вероятность то, что он последний раз его надел, растёт вместе с эхом от чересчур уж сильного лязга пряжки. Он начинает «ходить за конспектами» в последнее время редко, что его и успокаивает, и настораживает, но сама мысль дрочки на Юкхэя болезненна для его самомнения, поэтому он старается вообще искоренить эти походы, но пока получается не очень. Чону не может совладать с собой — его, мягко говоря, ну очень привлекают его руки, изломленные венами и кое-где мозолями, которые он получает при нем же, затирая пальцы мячом, ведь вести на тренировках получается почти только ему. Он даже не может представить, насколько восхитительно они будут смотреться (и даже чувствоваться) на нём, как он без памяти влюбится в его грубые на ощупь пальцы, но которые будут аккуратно и с интересом вести по его подбородку, плечам, бёдрам. Как он, возможно не раз, назовёт его очень тупым, но милым прозвищем, до которого додумается только он, и как Чону вслух одарит его тысячу раз идиотом, лишь бы не быть обременённым неловкостью момента.
Он становится окончательно невменяемым, раз стонет так жалобно, что уже плевать, есть ли кто-то за дверью или даже целая очередь. Чону сидит на крышке унитаза, дышит тяжело, чуть ли не так же, как во время обструкции, и приходит к выводу:

«Как же я заебался».

Но всё равно приходится с не лучшим настроем пойти обратно в комнату. Он должен.

— Жизнь потрепала на первом курсе, да? Блин, сперму хотя бы стёр, — морщится Донхёк и отворачивается к стене, стараясь не засматриваться на чужую срамоту, что может восприняться двояко и не совсем в его пользу. А ещё не забывает закрыть глаза Ренджуну, пусть и у того близорукость немалая, ну и ещё доверяй, но проверяй.

— Блин, я так, что ли, по общежитию прошёл? Блин! — Чону оценивает весь масштаб катастрофы на своих джинсах, ещё и чёрных, где видно всё с такой точностью, что он хочет сменить имя, лицо и, пожалуй, жизнь. Он жмурится и ищет пачку салфеток, в надежде убрать эти все дела до прихода Юкхэя. И так случилось, что по просьбе капитана команды, приходить они должны, как соулмейты, исключительно вместе. Кажется, что даже преподаватели хотят свести то, что сводится с такой же сложностью, как одинаковые полюса магнита.

— Смотрите-ка, он даже не отрицает этого, — цокает Хуан и пытается пожурить и без того совестливого Чону. Только вот не время и не место, поэтому в него летит использованная салфетка, от которой они оба прячутся под одеялом, с угрозой о том, что Чону собственноручно будет его стирать.

— Почему вы вообще здесь валяетесь? Не можете нализаться перед походом в парк? — не сдерживает он своего недовольства и, хмурясь, смотрит на шуршащий комок одеяла, из-под которого слышатся не самые приятные, влажные звуки. Он не собирается сталкивать Юкхэя со своими друзьями, которые могут ему устроить самую неловкую ситуацию за всю его жизнь, при этом с видом «мы не лезем в чужие отношения, мы же обещали», поэтому выдавить их из комнаты — самая большая мечта Ким Чону на данный момент.
Они долго вошкаются под одеялом с самыми омерзительными для соседа звуками, а после, откинув его, с гордым видом уходят из комнаты, пожелав не очень доброжелательное:

— Удачно шпигануться.

Но удачно не получается. Как и всегда, но к такому он не привык и привыкать не собирается.

Он, кажется, часами стоит у зеркала, поворачиваясь то с одной стороны, то с другой, выбирая место, которое бы подошло для укола и было без синяка. Такого нет. По крайней мере, поиски утомляют, возможно, есть тот самый миллиметр, но надежда в этот раз умирает самой первой.
Его без стука посещает самый бестактно-раздражающий Вон Юкхэй, который в первую же секунду награждается злым взглядом и видом на усыпанную синяками задницу его соулмейта. И он не знает, чему рад больше.

— Давай поставлю! — с кучей амбиций и воодушевленным лицом бросается к нему старший, но рука поднимается в угрожающем жесте, упираясь прямо в героично расправленную грудь.

— Стой там, — Чону недоверчиво убирает шприц за спину и кивает в сторону двери, — и ты, обезьяна невоспитанная, знаешь, что нужно снимать обувь перед тем, как зайти в чужую комнату?

— Почему сразу обезьяна? — хмурится Юкхэй и сопит себе под нос, возвращаясь на входной коврик, за пятки стягивая зашнурованные кроссовки. На лице самая умилительно-ребяческая обида, миловаться которой Чону при объекте сомнительного воздыхания не позволяет. Вид у него из ряда вон выходящий, самодовольный, чем-то невольно уродующий его мягкие черты лица, что очень не нравится Юкхэю, но он об этом сдержанно помолчит, пока в его руках шприц, — У меня отец врач, он меня научил, — не бросает он попытку переубедить негативно настроенного Чону.

— А если бы твой отец был хирургом, ты бы меня прооперировать предложил?

— А что, есть надежды, что ты меня пустишь не только к своему заду? — Юкхэй не понимает, как это могло вырваться именно сейчас и именно в этой ситуации. Чону даже теряет свой запал, тупо пялясь на старшего, который так же не осознает, что только что растерял все свои навыки культурно промолчать. Но Чону иногда забывает, что Юкхэй так же терпит и так же ставит себе болючие гормоны.