Всего один день

Одиннадцать

Есть еще два вечерних поезда до Лондона. Уиллем говорит, что сейчас больше девяти, так что поменять билет и сесть на следующий я уже не успею, но до последнего время точно есть. Из-за того, что на обратном пути добавится час, я должна попасть в Лондон прямо перед закрытием метро. Уиллем рассказывает все это таким дружелюбным тоном, как будто бы мы с ним совершенно не знакомы, а я просто остановила его на улице и спросила, как пройти. И я киваю, как будто я из тех, кто ездит один на метро и днем и ночью.
С таким же непривычно официальным видом он открывает передо мной дверь из двора, словно выпускает собаку пописать на ночь. Уже поздно, опустился сумрак длинной летней ночи, и Париж, в который я выхожу сейчас, уже совершенно не тот, что я покинула полчаса назад, хотя, опять же, я знаю, что дело не в начавшемся дожде и включившихся фонарях. Что-то изменилось. Или, может, встало на свое место. Хотя, вероятно, и первой перемены не было, а я лишь обманула сама себя.
Но когда я вижу этот новый Париж, у меня на глазах выступают слезы, превращая все его огни в один большой красный шрам. Я вытираю лицо промокающим кардиганом, в руке зажаты отданные обратно часы. Я почему-то не могу заставить себя снова их надеть. Мне кажется, что мне от этого будет больно, намного больнее, чем от пореза на шее. Я стараюсь идти впереди Уиллема, держа дистанцию.
— Лулу, — зовет он.
Я не отвечаю. Я не Лулу. И никогда ею не была.
Он подбегает ко мне.
— Мне кажется, Северный вокзал в той стороне, — он берет меня за локоть, и я напрягаюсь, чтобы ничего не почувствовать, но это все равно что напрягаться перед прививкой — только хуже становится.
— Скажи просто, как дойти.
— Думаю, что прямо по этой улице, а потом налево. Но сначала надо зайти в клуб, к Селин.
Точно. Селин. Сейчас он ведет себя нормально, не так, как привычный Уиллем, но лучше, чем двадцать минут назад — из глаз пропал страх, теперь ему стало легче. От того, что он сейчас избавится от меня. Интересно, он с самого начала это запланировал? Избавиться от меня и вернуться к ней в ночную смену. Или к той, бумажка с номером которой уютно устроилась в его кармане. Вариантов так много — с чего ему выбирать меня?
Ты хорошая девочка. Так сказал мне Шейн Майклз, в которого я была влюблена, когда я максимально приблизилась к тому, чтобы признаться ему в своих чувствах. Ты хорошая девочка. Да, это я. Шейн держал меня за руку, мило флиртовал. И я всегда думала, что это что-то значило. Но потом он встречался с какой-нибудь другой девчонкой и делал с ней такое, что действительно что-то значило.
Мы шагаем по широкому бульвару обратно в направлении вокзала, но через некоторое время сворачиваем на улицы поуже. Я высматриваю тот клуб, но мы оказались не в промышленном районе, а в жилом, с многоквартирными домами, на окнах которых мокнут ящики с цветами, а на подоконниках внутри мирно спят жирные кошки. На углу я вижу ресторан со светящимися, но запотевшими окнами. Даже с другой стороны улицы я слышу смех и звон посуды. Кто-то в сухости и тепле в свое удовольствие ужинает в Париже.
Дождь усилился. Свитер мой промок уже до майки. Я натягиваю рукава на кулаки. У меня уже стучат зубы, я стискиваю челюсть, чтобы Уиллем не заметил, но из-за этого начинаю дрожать всем телом. Я снимаю с шеи бандану. Рана больше не кровоточит, но шея вся в поту и крови.
Уиллем смотрит на меня с ужасом, может, с отвращением.
— Надо бы тебя отмыть.
— У меня в чемодане есть чистая одежда.
Он присматривается к моей шее и морщится. Потом берет меня за локоть, ведет через дорогу и открывает дверь ресторана. Внутри горят свечи, освещая оцинкованную стойку с винными бутылками и черную доску, на которой мелом написано меню. Я останавливаюсь прямо на пороге. Нам там не место.
— Тут можно промыть рану. Может, у них есть аптечка.
— Займусь этим в поезде. — Мама, конечно же, снабдила меня всем необходимым для оказания первой помощи.
И мы стоим лицом к лицу. Появляется официант. Я жду, что он отчитает нас за то, что напустили холода, или за то, что выглядим, как подонки, — я же вся грязная и в крови. Но он приглашает меня, как будто бы он — хозяин, а я — почетный гость. От вида моей шеи у него глаза на лоб лезут. Уиллем говорит ему что-то по-французски, и он немедленно кивает, показывая на столик в углу.
В ресторане тепло, чувствуется пикантный запах лука и сладкий аромат ванили, и у меня совершенно нет сил, чтобы этому сопротивляться. Я падаю на стул, прикрывая порез рукой. Другая рука, расслабившись, кладет на стол зловеще тикающие часы.
Официант возвращается с маленькой белой аптечкой и меню. Уиллем открывает ее и достает дезинфицирующую салфетку, но я выхватываю ее у него из рук.
— Я и сама справлюсь!
Потом я смазываю порез и заклеиваю огромным пластырем. Вернувшись, официант проверяет, хорошо ли я справилась, и одобрительно кивает. Потом говорит что-то. — Он спрашивает, не отнести ли твой свитер на кухню посушиться, — переводит Уиллем.
Я вынуждена бороться с желанием уткнуться лицом в его длинный накрахмаленный белый передник и разрыдаться от благодарности за его доброту. Но вместо этого я просто отдаю ему свой промокший свитер. Влажная майка липнет к телу, на воротничке остались кровавые пятна. У меня, конечно, есть футболка Селин с лого этой загадочной группы из серии «не для малявок», такая же, как на Уиллеме, но я лучше останусь в лифчике, чем надену ее. Уиллем еще что-то добавляет на французском, и через минуту нам приносят большой графин красного вина.
— Я думала, мне надо спешить на поезд.
— Успеешь поесть чего-нибудь, — налив вина в бокал, Уиллем протягивает его мне.
Формально я достаточно взрослая, чтобы употреблять алкоголь в любой европейской стране, но я этого ни разу не делала, даже когда вино подавали к обеду, который входил в стоимость тура, и некоторые другие ребята старались выпить побольше за спиной миссис Фоули. Но сегодня я пью без колебаний. При свечах цвет вина напоминает кровь, и я воспринимаю это как переливание. В горле и животе растекается тепло, которое через некоторое время согревает и мои промерзшие кости. Я одним залпом осушаю полбокала.
— Полегче, — предостерегает Уиллем.
Я одним глотком допиваю остальное и поднимаю бокал, как средний палец. Уиллем секунду смотрит на меня, а потом наполняет бокал до краев.
Официант возвращается и демонстративно вручает нам меню, корзину с хлебом и маленькую серебряную формочку.
— Et pour vous, le pâté [22] .
— Спасибо, — отвечаю я. — То есть merci.
Он улыбается.
— De rien [23] .
Уиллем отламывает кусочек хлеба, намазывает на него коричневую пасту и предлагает мне. Я пристально смотрю на него.
— Лучше, чем «Нутелла», — говорит он чуть ли не нараспев, дразня меня.
Может, благодаря вину или перспективе избавиться от меня, но Уиллем, тот, который был рядом весь день, возвращается. И почему-то именно это меня бесит.
— Я не хочу есть, — говорю я, хотя на самом деле просто умираю от голода. Я же после тех блинчиков ничего не ела. — К тому же это похоже на собачий корм, — добавляю я для пущей убедительности.
— Ты только попробуй, — он подносит хлеб с паштетом к моему рту. Выхватив бутерброд у него из рук, я откусываю крошечный кусочек. Вкус одновременно и деликатный, и яркий, как будто мясо смешали с маслом. Но я отказываюсь радовать его своим довольным видом. После этого крошечного кусочка я корчу рожу и откладываю хлеб.
Возвращается официант и, увидев, что наш графин почти опустел, показывает на него. Уиллем кивает, и он приносит еще один.
— Камбала... кончилась, — пытается сказать он на английском и стирает с доски меню одну из строчек. Потом смотрит на меня. — Вы замерзли и потеряли кровь, — говорит он так, как будто я ею прямо истекала. — Я рекомендую съесть что-нибудь мощное. — Он сжимает руку в кулак. — Говядина по-бургундски просто отличная. Рыба в горшочке тоже очень хороша.
— Главное, чтобы это не кончалось, — говорю я, показывая на вино.
Официант несколько морщится, смотрит на меня, потом на Уиллема, словно они оба должны нести за меня ответственность.
— Для начала могу предложить салат со спаржей и копченым лососем.
Живот предательски урчит. Уиллем кивает и заказывает два блюда, рекомендованных официантом. А меня даже не спрашивает, чего я хочу. Но это нормально, потому что я хочу только вина. Я тянусь за очередным бокалом, но Уиллем закрывает графин рукой.
— Сначала поешь, — говорит он. — Это утка, а не свинья.
— И? — Я засовываю в рот весь намазанный паштетом кусок багета, и жую нарочито громко, стараясь скрыть удовольствие, которое он мне доставляет. Потом протягиваю стакан.
Уиллем довольно долго смотрит на меня. Но потом все же удостаивает меня новой порции вина и своей ленивой полуулыбки. За день я ее уже полюбила. И теперь хочу ее уничтожить.
Мы сидим молча, пока официант не приносит нам салат с таким торжественным видом, которого заслуживает это блюдо, натюрморт из розового лосося, зеленой спаржи и желтого горчичного соуса, а по краю цветками выложены тосты. У меня текут слюни, тело уже соглашается выбросить белый флаг и советует мне сдаваться, выйти из игры, пока мне везет, признаться, что это был хороший день, даже лучше, чем я вправе была рассчитывать. Но есть еще и другая часть меня, голодная, и не только до еды, а до всего, что мне продемонстрировали за день. И от имени этой голодной девчонки я отказываюсь от салата.
— Ты все еще расстроена, — говорит Уиллем. — Но все не так плохо, как я подумал. Даже шрама не останется.
Останется. Даже если рана заживет за неделю, шрам будет, хотя, возможно, не в том месте, о котором говорит он.
— Ты думаешь, я из-за этого переживаю? — и я касаюсь пластыря на шее.
Уиллем на меня не смотрит. Он, блин, прекрасно знает, что не из-за этого.
— Давай просто поедим, ладно?
— Ты меня посылаешь обратно. Делай, конечно, как знаешь, но не проси меня еще и радоваться этому.
В свете пляшущих свечей я вижу, что на его лице, как быстро бегущие по небу облака, появляется сначала удивление, потом оно сменяется веселостью, потом разочарованием, нежностью — или, может, жалостью.
— Ты все равно завтра уезжать собиралась, какая разница? — говорит он, стряхивая со скатерти крошки.
Разница, Уиллем? Ночь — вот разница.
— Ну и пусть, — вот мой искрометный ответ.
— Ну и пусть? — переспрашивает Уиллем. Он проводит пальцем по ободку бокала, и он начинает тихонько гудеть, как сигнальный колокол. — Ты подумала о том, что будет?
Я только этим и занималась, хотя старалась не делать этого — не думать о том, что будет этой ночью.
Но я опять поняла его неправильно.
— Ты задумывалась о том, что было бы, если бы они нас поймали? — продолжает он.
Я чувствовала, что они хотели с ним сделать. Я телом ощущала их жажду крови.
— Я поэтому и бросила книгу. Они хотели причинить тебе боль, — говорю я. — Что ты им сказал, что так их разозлило?
— Они уже были злы, — Уиллем уходит от ответа. — Я лишь дал им новый повод. — По его словам и выражению лица становится ясно, что я не ошибалась. Что они действительно собирались его побить. Хотя бы тут я была права.
— А ты представляешь, если бы они нас поймали? Особенно тебя? — Уиллем говорит так тихо, что мне приходится податься вперед, чтобы расслышать. — Посмотри, что они сделали. — Он тянет руку к моей шее, но потом убирает ее.
Из-за адреналина, полученного во время бегства, а также последовавшей эйфории я ни разу не задумалась о том, что могли поймать меня. Может, потому, что это казалось мне просто невозможным. У нас на ногах были крылья; у них — свинцовые ботинки. Но теперь, в ресторане, когда Уиллем сидит передо мной с таким непривычно мрачным выражением лица, а на краю стола лежит окровавленная и скомканная бандана, я словно слышу топот приближающихся ботинок, слышу хруст костей. — Но нас же не поймали, — я делаю еще глоток вина, чтобы смыть дрожь в голосе.
Уиллем тоже допивает вино и смотрит на пустой бокал.
— Я тебя сюда не для этого привез.
— А для чего? — Он ведь этого так и не сказал, не объяснил, почему предложил вместе поехать в Париж на день.
Уиллем трет глаза. Когда он убирает руки, я снова вижу другое лицо. Без каких либо масок.
— Не для того, чтобы все вышло из-под контроля.
— Ну, теперь уже как-то поздновато, — я пытаюсь едко острить, собрав в себе все, что осталось от Лулу. Но когда я произношу эти слова, их правдивость размазывает меня, как удар в живот. Мы, ну, или, по крайней мере, я, давно прошла тот рубеж, после которого нет возврата.
Я снова поворачиваюсь к нему. Он смотрит мне прямо в глаза. Снова включается ток.
— Наверное, да, — соглашается Уиллем.