Дурдом

Глава 17

Назавтра с утра Елена уже была на радио. Марина слушала и выспрашивала ее обстоятельно. Она поверила Елене, разумеется, сразу и безоговорочно.

Сжав виски, Марина долго сидела за своим рабочим столом не шевелясь. Потом произнесла: "Боже, да что же это у нас делают с людьми?! За что?!"

Несколько успокоившись, она принялась вслух прикидывать, что и как Елена должна теперь делать дальше...

— Так, возобновить договор с комитетом. Ну, это я беру на себя... Сейчас тебе снова нужно начинать зарабатывать имя. Тебя три года как бы не существовало, публика уже успела тебя забыть — это реальность, никуда от этого не уйдешь. Значит, снова начинаешь звучать. Забудь все свои беды, свои обиды — пусть останется только дело!

— Я поняла, — кивнула Елена.

— Значит, так... Пока будет идти бумажная канитель, бери себе на ближайшие дни задание.

И началась работа. О, с какой благодарной жадностью накинулась она на нее! Моталась по всему городу, со станкостроительного завода спешила на обувной комбинат, из школы — в общежитие ПТУ, оттуда — в комсомольско-молодежную бригаду слесарей на машиностроительный завод..

Ее передачи вновь стали отмечать на летучках, и, наконец, председатель комитета Виктор Михайлович Удальцов, человек весьма немолодой, осторожный и дальновидный, разрешил возобновить с ней творческий договор...

Впоследствии Елена узнает о телефонных звонках от "доброжелателей", которые раздавались в то время в кабинете Виктора Михайловича — сверхбдительные советские граждане, как правило, желающие оставаться неизвестными, с завидной настойчивостью информировали председателя о том, что "эта Ершова, которая то и дело на радио звучит — психическая", и "почему психически больным людям так безоглядно эфир предоставляют"... И большой вопрос, смогла бы Елена удержаться на этой работе, если бы не постоянная помощь и поддержка Марины...

Ближе к весне Елена стала вновь выезжать в командировки по области. Она не знала ни праздников, ни выходных — все забирали работа, сын и дом. Да ей и не нужно было ничего другого, она жадно наверстывала упущенное и боялась лишь одного — какой-нибудь очередной непредсказуемой случайности, нелепости на своем пути. Ничто другое ее не страшило.