Вернувшиеся

Глава 2

Естественно, всех людей, вернувшихся из мертвых, подвергали строгому учету. Международное бюро «вернувшихся» получало фонды с такой быстротой, что не успевало тратить их. На планете не нашлось ни одной страны, которая не пожелала бы порыться в своих финансовых резервах (и даже влезть в долги) ради гарантированного обеспечения Бюро «всем, чем угодно», так как только эта организация могла координировать поступавшую информацию о живых и мертвых.
Ирония заключалась в том, что сотрудники Бюро разбирались в ситуации не больше остальных. На самом деле они лишь подсчитывали «вернувшихся» и отправляли их к родным и близким. Вот, пожалуй, и все.

Когда эмоции затихли и объятия на пороге маленького дома Харгрейвов закончились (на что ушло примерно полчаса), Джейкоба отвели на кухню, где он, сев за стол, попытался наверстать все упущенные за время своего отсутствия завтраки, обеды и ужины. Как только Харольд и Люсиль пригласили человека из Бюро в гостиную, тот вытащил из коричневого кожаного портфеля солидную стопку бумаг и приступил к опросу. Он еще раз представился им как Мартин Беллами.
— Скажите, когда «вернувшийся» первоначально умер? — спросил темнокожий мужчина.
— Неужели мы будем говорить об этом? — неодобрительным тоном произнесла Люсиль.
Она вздохнула и выпрямила спину, отчего стала выглядеть очень царственной и принципиальной. Ей, наконец, удалось пригладить длинные серебристые волосы, растрепавшиеся во время объятий с сыном.
— О чем «об этом»? — уточнил Харольд.
— Очевидно, она имела в виду смерть вашего сына, — предположил агент Беллами.
Люсиль кивнула головой.
— И почему же мы не можем рассказать, как он умер? — спросил Харольд.
Его голос прозвучал громче, чем ему хотелось бы. Джейкоб находился в пределах прямой видимости — возможно, и слышимости.
— Тише! — с упреком произнесла его супруга.
— Он утонул, — сказал Харольд. — Нет смысла притворяться, что он не умирал.
Старик неосознанно перешел на шепот.
— Мартин Беллами понимает, о чем я говорю, — ответила Люсиль.
Она смущенно теребила юбку на коленях и каждые несколько секунд поглядывала на Джейкоба, словно тот был свечой, оставленной на сквозняке.
— Все нормально, — с улыбкой сказал агент Беллами. — Это обычная беседа. Мне следует быть более деликатным. Давайте начнем сначала?
Он посмотрел на опросный лист.
— Когда вернувшаяся персона...
— А вы сами откуда?
— Что, сэр?
-- Вы откуда родом?
Харольд стоя у окна, смотрел на синее небо.
— У вас нью-йоркский акцент.
— Это хорошо или плохо? — спросил агент, притворяясь, что впервые слышит подобный вопрос.
На самом деле его спрашивали об акценте сотни раз с тех пор, как он был направлен в южный округ Северной Каролины.
— Это ужасно, — ответил Харольд. — Но я снисходительный человек.
— Мне не нравится такое обращение! — всплеснув руками, вмешалась Люсиль. — Пожалуйста, называйте его по имени! Он Джейкоб!
— Да, мэм, — сказал агент. — Извините. Я уже понял свою ошибку.
— Спасибо, Мартин Беллами.
Люсиль снова опустила руки на колени. Ее ладони сжались в кулаки. Она сделала несколько глубоких вздохов и усилием воли разжала свои пальцы.
— Спасибо, мистер Мартин Беллами, — повторила она.
— Когда Джейкоб оставил вас? — мягко спросил агент.
— 15 августа 1966 года, — сказал Харольд.
Он направился к двери, нервозно облизывая губы. Его руки поочередно ощупывали карманы поношенных старых штанов и переходили к сморщенным губам, не находя покоя... или сигарет.
Агент Беллами сделал запись в блокноте.
— Как это случилось?
В тот день имя Джейкоб стало заклинанием. Поисковые группы расходились во всех направлениях. Через равные промежутки времени громкий зов поднимался в воздух: «Джейкоб! Джейкоб Харгрейв!» И чуть позже другой голос выкрикивал это же имя. Так оно и передавалось по цепочке людей: «Джейкоб! Джейкоб!»
Вначале их голоса переплетались друг с другом в какофонии страха и отчаяния. Но затем, когда мальчика так и не нашли, мужчины и женщины в поисковых группах, боясь надорвать горловые связки, начали кричать по очереди. Постепенно солнце, окрасившись золотистыми тонами, опустилось к горизонту и зашло сначала за высокие деревья, а затем за низкие кусты.
Все уже едва двигались — обессилели от тревожного ожидания и от прыжков через густую куманику. Рядом с Харольдом шел Фред Грин. «Мы найдем его, — вновь и вновь повторял Фред. — Ты заметил блеск в его глазах, когда он развернул мой подарок? Там было пневматическое ружье. Ты когда-нибудь видел, чтобы он был таким возбужденным?» Фред морщился от боли. Его ноги ныли от усталости. «Мы найдем его, — заверял он Харольда. — Мы обязательно найдем его».
Затем наступила ночь. Поросший кустами и соснами ландшафт искрился от вспышек фонариков. Когда они подошли к реке, Харольд еще раз похвалил себя за то, что уговорил Люсиль остаться дома. «Джейкоб может вернуться, — сказал он жене. — Первым делом ему захочется увидеть маму». Он каким-то образом уже знал, что найдет сына ниже по течению.
Харольд шел по колено в грязи по заболоченному берегу. Он делал медленный шаг, выкрикивал имя мальчика, приостанавливался, прислушиваясь к возможному отклику, затем выдирал ногу из тины и делал новый шаг — снова и снова. Когда они, наконец, увидели мальчика, лунный свет окрашивал его тело красивым призрачным цветом — таким же серебристым, как мерцавшая вода.
— О, Господи! — прошептал Харольд.
С того момента он больше никогда не говорил подобных фраз.
* * *
Рассказывая эту историю, Харольд вдруг почувствовал бремя своих лет. Его старческий голос звучал ожесточенно и грубо. Время от времени он приподнимал морщинистую руку, чтобы пригладить несколько тонких седых прядей, все еще цеплявшихся за облысевший череп. Кожа на его руках была покрыта старческими пятнами. Костяшки пальцев распухли от не дававшего ему покоя артрита. Хворь не тревожила его так сильно, как других пожилых людей, но при плохой погоде обязательно напоминала ему, что он уже не молод. Даже теперь он иногда подергивался от острых приступов боли.
Волос почти не осталось. Пятнистая кожа. Большая округлая голова со сморщенными широкими ушами. Одежда, которая, казалось, глотала его, несмотря на все усилия жены найти ему более подходящие вещи. Вне всяких сомнений, он был стариком. Очевидно, возвращение Джейкоба — по-прежнему юного и энергичного мальчика — заставило Харольда осознать свой возраст.
Люсиль, такая же старая и седая, как ее муж, постоянно отвлекалась и посматривала на восьмилетнего сына, который сидел за кухонным столом и расправлялся с куском орехового пирога. Наверное, ей казалось, что сейчас опять был 1966 год и ничего плохого не случилось. И не могло случиться вновь. Иногда она убирала с лица серебристые пряди волос, но даже если замечала старческие пятна на своих руках, не придавала им большого значения.
— О, Господи! — прошептал Харольд.
С того момента он больше никогда не говорил подобных фраз.
* * *
Рассказывая эту историю, Харольд вдруг почувствовал бремя своих лет. Его старческий голос звучал ожесточенно и грубо. Время от времени он приподнимал морщинистую руку, чтобы пригладить несколько тонких седых прядей, все еще цеплявшихся за облысевший череп. Кожа на его руках была покрыта старческими пятнами. Костяшки пальцев распухли от не дававшего ему покоя артрита. Хворь не тревожила его так сильно, как других пожилых людей, но при плохой погоде обязательно напоминала ему, что он уже не молод. Даже теперь он иногда подергивался от острых приступов боли.
Волос почти не осталось. Пятнистая кожа. Большая округлая голова со сморщенными широкими ушами. Одежда, которая, казалось, глотала его, несмотря на все усилия жены найти ему более подходящие вещи. Вне всяких сомнений, он был стариком. Очевидно, возвращение Джейкоба — по-прежнему юного и энергичного мальчика — заставило Харольда осознать свой возраст.
Люсиль, такая же старая и седая, как ее муж, постоянно отвлекалась и посматривала на восьмилетнего сына, который сидел за кухонным столом и расправлялся с куском орехового пирога. Наверное, ей казалось, что сейчас опять был 1966 год и ничего плохого не случилось. И не могло случиться вновь. Иногда она убирала с лица серебристые пряди волос, но даже если замечала старческие пятна на своих руках, не придавала им большого значения.
Они походили на пару жилистых птиц. В последние годы Люсиль стала выше супруга — он сжимался в объемах быстрее, чем она. Поэтому теперь, когда они спорили, Харольд смотрел на нее снизу вверх, и ей уже не нужно было выискивать аргументы, обвиняя его в беспрерывном курении сигарет. Ее одежда прекрасно сидела на ней, а длинные тонкие руки сохраняли проворство и точность. Его же рубашки, туго заправленные в брюки, выглядели слишком одутловатыми и придавали ему жалкий вид, что, в свою очередь, подчеркивало ее превосходство над ним. Люсиль нравилось это, и она не чувствовала никакой вины, хотя иногда думала, что могла бы испытывать какой-то стыд.
Агент Беллами записывал их ответы до тех пор, пока его руку не начало сводить судорогой. Он всегда протоколировал беседы, потому что считал это хорошей политикой. Люди часто обижались, если при встречах с правительственными чиновниками их слова не фиксировались на бумаге. К тому же такой подход соответствовал и самому Беллами. Его мозг предпочитал анализировать записанную, а не услышанную информацию. Если бы он не вел протокол во время беседы, ему пришлось бы составлять его позже.
Беллами интересовали события, случившиеся после той драматической вечеринки в 1966 году. Он записал печальный рассказ Люсиль, наполненный виной и плачем. Она была последней, кто видел Джейкоба живым. Ей запомнился лишь смутный образ его плеча, когда он, догоняя одного из приятелей, навеки скрылся за углом их дома. Беллами записал, что во время похорон людей было больше, чем могла вместить церковь. Некоторые части беседы он не стал протоколировать — те личные чувства, которые он, из уважения к старикам, не внес в бюрократические анкеты, а оставил только в своей памяти.
Харольд и Люсиль с трудом перенесли смерть мальчика. Следующие пятьдесят лет их жизни были омрачены особым видом тоски — неловким одиночеством, которое проявлялось в их воскресных разговорах за обеденным столом. Они редко говорили об этой безысходной печали, не имевшей для них названия. Однако изо дня в день они вращалась в своем одиночестве, словно в каком-то кармическом ускорителе атомных частиц, где все уменьшалось в масштабе событий, но не в сложности и яркости чувств. Тоска гнала их в гостиную, и там они снова и снова повторяли никчемный набор спекулятивных и притянутых за уши утверждений о зловещей и жестокой природе вселенной.
Впрочем, в этом была своя правда.
Через годы они не только привыкли скрывать свое одиночество, но и научились делать это мастерски. Такое поведение стало для них игрой. Они не говорили о Земляничном фестивале, потому что их мальчик любил участвовать в нем. Харгрейвы не смотрели слишком долго на красивые здания, потому что те напоминали им о времени, когда они пророчили своему сыну карьеру блестящего архитектора. Они не обращали внимания на детей, в чьих лицах видели его прекрасные черты. Ежегодно при наступлении даты, отмечавшей день рождения их сына, они впадали в мрачную тоску и почти не разговаривали друг с другом. Люсиль плакала без объяснений. Ее муж курил больше обычного.
Хотя это было только вначале — в первые печальные годы. А затем они стали старше. Двери в прошлое закрылись. Чета Харгрейвов настолько отдалилась от трагической смерти Джейкоба, что в тот момент, когда мальчик появился у их порога — улыбавшийся, отлично сложенный, ничуть не постаревший, восьмилетний, их блаженный сын, — он был так сильно вытеснен из памяти, что Харольд забыл его имя.