Стендаль. Красное и черное. Полностью

Part 2

XXIII ОГОРЧЕНИЯ ЧИНОВНИКА Il piacere di alzar la testa tutto Tannoe ben pagato dd certi quarti d'ora che bisogna passar Castf [14]. Но предоставим этому Человеку возиться с его жалкими опасениями; кто жевиноват, что он взял к себе в дом мужественного, благородного человека,когда ему требовалась лакейская душонка? Кто виноват, что он не умеетвыбирать своих слуг? Так уж оно заведено в XIX веке: если некаямогущественная, знатная особа сталкивается с мужественным человеком, она ли-бо убивает его, либо отправляет в изгнание, в тюрьму, или подвергает такимунижениям, что тот ничего умнее придумать не может, как умереть от горя.Случайно здесь вышло так, что страдания пока что достаются не на долюмужественного человека. В том-то и все несчастье маленьких французскихгородков, а также и выборных правительственных органов, как, например,скажем, в Нью-Йорке, что нет никакой возможности забыть о том, что в миресуществуют личности, подобные г-ну де Реналю. В городке, где всего двадцатьтысяч жителей, именно эти-то люди и создают общественное мнение, аобщественное мнение в стране, которой дана хартия, - это поистине нечтострашное. Человек с благородной, отважной душой, казалось бы, мог статьвашим другом, но он живет от вас на расстоянии сотни лье и судит о вас потому, как относится к вам общественное мнение вашего городка, а оносоздается глупцами, которым выпало счастье родиться знатными, богатыми иумеренными. Горе тому, кто от них отличается! Сразу же после обеда все семейство уехало в Вержи, но уже через два дняЖюльен снова увидел их всех в Верьере. Не прошло и часа после их приезда, как он, к своему крайнему удивлению,заметил, что г-жа де Реналь что-то от него скрывает. Едва он входил вкомнату, как она сразу обрывала разговор с мужем и словно дожидалась, чтобыон ушел Жюльен тотчас же позаботился, чтобы это больше не повторялось. Онсразу стал держаться холодно и сдержанно; г-жа де Реналь заметила это, но нестала доискиваться причины. "Уж не собирается ли она найти мне преемника? -подумал Жюльен. - А ведь еще только позавчера как она была нежна со мной!Но, говорят, знатные дамы всегда так поступают. Это как у королей: никогдаони не бывают так милостивы к своему министру, как в тот день, когда он,вернувшись домой, находит у себя указ о своей опале". Жюльен заметил, что в этих разговорах, которые так резко обрывались приего появлении, постоянно упоминалось об одном большом доме, принадлежащемгороду Верьеру; это был старый, но удобный и просторный дом, который стоялкак раз напротив церкви, на самом бойком торговом месте. "Но какая можетбыть связь, - размышлял Жюльен, - между этим домом и новым любовником?" И онв огорчении повторял про себя прелестную песенку Франциска I, которая длянего была новинкой, ибо не прошло еще месяца, как он узнал ее от г-жи деРеналь. А какими клятвами, какими ласками опровергалась тогда каждая строчкаэтой песенки: Красотки лицемерят. Безумен, кто им верит. Господин де Реналь отправился на почтовых в Безансон. Поездка эта,по-видимому, была решена в каких-нибудь два часа; у мэра был чрезвычайноозабоченный вид. Вернувшись, он швырнул на стол толстый сверток в серойбумажной обертке. - Вот она, эта дурацкая история, - пробурчал он жене. Через час Жюльен увидал, как человек, расклеивавший объявления, пришели унес с собой этот огромный сверток; он тотчас же бросился за этимчеловеком. "Вот я сейчас узнаю, в чем секрет, на первом же углу". Он стоял и с нетерпением ждал, пока наклейщик намазывал своей толстойкистью оборотную сторону объявления. Едва только он наклеил его на стену,как Жюльен, сгоравший от любопытства, увидел чрезвычайно подробноеобъявление в" сдаче внаем с публичных тортов того самого старого дома, окагором так часто упоминалось в разговорах г-на де Реналя с женой. Торги были назначены на завтра в два часа, в зале городской ратуши.Присуждение объявлялось действительным с тог" момента, когда погаснет третьясвечка. Жюльен был ужасно разочарован, но все же ему показалось странным,что объявление вывешивают накануне торгов. Как же об этом успеют узнать всежелающие принять в них участке? А впрочем, это объявление, помеченноеистекшим числом двухнедельной давности, хоть он и прочел его от первого допоследнего слова трижды, в разных местах, ровно ничего ему не объяснило. Он отправился взглянуть, что это за дом. Привратник, не заметив его, стаинственным видом пояснял соседу. - Э, что там! Напрасно стараться... Господин Малон обещал ему, что онполучит его за триста франков. Мэр вздумал было артачиться, - так его сейчасже в епископат вытребовали, к старшему викарию де Фрилеру. Появление Жюльена, по-видимому, сильно смутило друзей, они больше непромолвили ни слова. Жюльен не преминул отправиться на торги. В еле освещенном залетолпилась масса народу, но все както странно приглядывались друг к дружке.Затем все взоры устремились к столу, где на оловянном блюде Жюльен увиделтри маленьких зажженных огарка. Судебный пристав крикнул: "Триста франков,господа!" - Триста франков! Совсем одурели, - тихонько сказал какой-то человексвоему соседу. Жюльен случайно оказался между ними. - Да ведь ему больше восьмисот цена. Ну-ка я дерну надбавку. - Ну, что тебе за радость, скажи? Охота тебе злить господина Малона,господина Вально, епископа да еще этого старшего викария де Фрилера и всюэту шайку. - Триста двадцать! - крикнул другой. - Дурень! - выругался сосед. - А вот тут шпион мэра, гляди-ка, -добавил он, кивая на Жюльена. Жюльен мигом обернулся, чтобы расправиться с обидчиком, но два приятеляфраншконтейца уже не обращали на него ни малейшего внимания. Их хладнокровиепередалось и ему. В этот момент последний огарок вспыхнул и потух, и тягучийголос судебного пристава объявил во всеуслышание, что дом передается надевять лет г-ну де Сен-Жиро, начальнику канцелярии префектуры, за тристатридцать франков. Как только мэр вышел из зала, начались пересуды. - Вот вам лишних тридцать франков в городскую казну, доход с глупостиГрожо, - говорил один. - Но господин де Сен-Жиро расправится с Грожо, - отвечали ему. - Онпопомнит ему эти тридцать франков! - Экая подлость! - говорил толстяк, слева от Жюльена. - Да за такой домя бы восемьсот дал, пустил бы его под свою фабрику, да еще в барышах осталсябы. - Что же вы хотите? - отвечал ему молодой фабрикант из либералов. -Ведь де Сен-Жиро - член конгрегации. Четверо детей, и все на стипендиях.Эдакий бедняк! Вот и пришлось накинуть ему на содержание пятьсот франков,только и всего. - И подумать только, сам мэр ничего тут поделать не мог, - заметилтретий. - А уж какой роялист лютый, дальше некуда, только вот разве что неворует! - Не ворует? - подхватил еще один. - Наша птичка не лапает, она на летухапает! Да у них одна общая мошна, все туда валят, а к концу года поделят.Смотрите, вон тут Сорелев мальчишка, пойдем-ка отсюда похорошему. Жюльен вернулся домой в самом скверном настроении; г-жа де Ренальсидела очень грустная. - Вы с торгов? - спросила она. - Да, сударыня, и меня там приняли за шпиона господина мэра. - Ах, если бы он меня послушался и уехал куданибудь на это время! В эту минуту вошел г-н де Реналь, чрезвычайно мрачный. За обедом никтоне проронил ни слова. Г-н де Реналь велел Жюльену сопровождать детей вВержи; ехали все невеселые. Г-жа де Реналь утешала мужа: - Пора бы уж вам, друг мой, привыкнуть. Вечером все молча уселись у камина; только потрескивание буковыхполеньев нарушало тишину. Случается, что в самых дружных семьях наступаюттакие тоскливые минуты. Вдруг один из мальчиков радостно закричал: - Звонок! Звонок! - А, черт! Если это господин де Сен-Жиро вздумал донимать меня подвидом благодарности, так я ему выложу все, что думаю. Это уж слишком! Всущности, он всем обязан господину Вально, а я только скомпрометирован. Нучто, если проклятые якобинские газеты подхватят этот анекдотик и будут надомной всячески потешаться? Лакей распахнул дверь, и следом за ним в комнату вошел очень красивыйгосподин с пышными черными баками. - Господин мэр, я синьор Джеронимо. Вот письмо от кавалера де Бовези,атташе при неаполитанском посольстве; он передал мне его для вас в деньмоего отъезда, всего девять дней тому назад, - весело добавил синьорДжеронимо, поглядывая на г-жу де Реналь. - Синьор де Бовези, ваш кузен и мойблизкий друг, сударыня, говорил, что вы знаете итальянский язык. Веселый неаполитанец внес неожиданное оживление в этот скучный вечер.Г-жа де Реналь захотела непременно угостить его ужином. Она подняла весь домна ноги, ей хотелось во что бы то ни стало заставить Жюльена забыть о том,что его сегодня дважды чуть не в лицо обозвали шпионом. Синьор Джеронимо,знаменитый певец, человек вполне светский, был вместе с тем очень веселым,жизнерадостным человеком, - ныне эти качества уже несовместимы во Франции.После ужина он спел с г-жой де Реналь маленький дуэт, а потом развлекалобщество всякими занимательными рассказами. Когда в час ночи Жюльен сказалдетям, что пора идти спать, они жалобно взмолились. - Мы только еще немножко послушаем последнюю историю! - сказал старший. - Это история про меня, синьорине, - сказал синьор Джеронимо. - Восемьлет тому назад, когда я, как вы теперь, был учеником, я учился вНеаполитанской консерватории... Я хочу сказать, что мне было столько же лет,сколько вам, но я не имел чести быть сыном прославленного мэра прелестногогородка Верьера. При этих словах г-н де Реналь глубоко вздохнул и посмотрел на жену. - Синьор Дзингарелли, - продолжал молодой певец, слегка утрируя свойакцент, отчего дети так и покатывались с хохоту, - мой синьор Дзингареллибыл ужасно строгим учителем. Его не любили в консерватории, "а он хотел,чтобы все вели себя так, как если бы его боготворили. Я часто ухитрялсяудирать потихоньку. Я отправлялся в маленький театрик Сан-Карлино и гамслушал самую божественную музыку, но - бог ты мой! - как раздобыть восемьмонеток, восемь су, которые надо заплатить за входной билет? Такая громаднаясумма! - говорил он, поглядывая на детей, а они прыскали со смеху. - Как-тосиньор Джованноне, который был директором Сан-Карлино, услышал, как я пою, -мне было тогда шестнадцать лет, - он сказал: "Этот мальчик - сущий клад". - Хочешь, я тебя возьму к себе, милый мальчик? - говорит он мне. - А сколько вы мне дадите? - Сорок дукатов в месяц. А ведь это, господа, ни много, ни мало, сто шестьдесят франков! Мнепоказалось, словно передо мной рай открылся. - Ну, а как же, - говорю я Джованноне, - как же устроить, чтобы строгийсиньор Дзингарелли отпустил меня? - Lascia fare a me. - Предоставьте это мне! - вскричал старший из мальчиков. - Совершенно верно, мой юный синьор. Так вот синьор Джованноне говоритмне: "Саго [15], подпиши-ка прежде всего вот этот контракт". Я подписываю. Ион сейчас же дает мне три дуката. Я в жизнь свою таких денег не видывал. Азатем объясняет мне, как я должен действовать. На другой день я испрашиваю аудиенцию у грозного синьора Дзингарелли.Его старый лакей ведет меня к нему в комнату. - Что тебе от меня надо, сорванец? - спрашивает Дзингарелли. - Маэстро! - говорю ему я. - Я пришел покаяться во всех моихпроступках. Никогда больше я не буду удирать из консерватории и лазить череззабор. Я буду теперь учиться вдвое прилежнее, чем раньше. - Если бы я не боялся испортить самый прекрасный бас, какой якогда-либо слышал, я бы тебя посадил под замок на хлеб и на воду, негодник;ты бы у меня посидел так недельки две. - Маэстро, - опять начинаю я, - я теперь буду у вас самым примернымучеником во всей консерватории, credete a me [16]. Но я только прошу, неоткажите исполнить мою просьбу: если к вам кто-нибудь явится просить, чтобыя пел где-нибудь, не отпускайте меня. Умоляю вас, скажите, что вы не можете! - Да кому же в голову придет просить у меня такого шалопая? Да разве якогда-нибудь позволю тебе уйти из консерватории? Да ты что, смеяться надомной вздумал? А ну-ка, вон отсюда! Сию минуту вон! - кричит он, а самстарается пнуть меня ногой в зад. - Смотри, попадешь у меня под замок нахлеб и на воду. Через час сам синьор Джованноне является к директору. - Я пришел просить вас, - говорит он, - сделайте милость, от васзависит мое счастье, - отдайте мне Джеронимо, пусть он попоет у меня этузиму, а я тогда смогу дочку замуж выдать. - На что тебе этот сорванец? - кричит ему Дзингарелли. - Да я и слышатьоб этом не желаю! Не отдам ни за что! А кроме того, если бы я даже иотпустил его, он сам никогда не согласится бросить консерваторию: он толькочто клялся мне в этом. - Ну, если только за этим дело, - важно ответствует Джованноне,доставая из кармана мой контракт, - carta canta [17] - вот его подпись. Тут Дзингарелли рассвирепел, чуть звонок не оборвал. - Выгнать, - кричит, - сейчас же выгнать Джеронимо вон изконсерватории! - А сам весь трясется от ярости. Так меня и выгнали. Ну и хохоту было! И в тот же вечер я уже пел ариюMoltiplico: Полишинель собирается жениться и считает по пальцам, что емунадо купить себе для обзаведения хозяйством, и каждый раз сбивается сосчета. - Ах, сударь, будьте так добры, спойте нам эту арию! - сказала г-жа деРеналь. Джеронимо запел, и все хохотали до слез. Синьор Джеронимо отправилсяспать, когда уже пробило два часа; он очаровал всю семью своими приятнымиманерами, своей любезностью и веселым нравом. На другой день г-н и г-жа де Ренали вручили ему письма, которые былиему нужны для представления к французскому двору. "Вот гак-то везде, одна фальшь, - рассуждал сам с собой Жюльен. -Сейчас синьор Джеронимо покатит в Лондон на шестидесятитысячное жалованье. Абез ловкости этого директора Сан-Карлино его божественный голос стал быизвестен, может быть, на десять лет позднее... Нет, честное слово, по мне -лучше быть Джеронимо, а не Реналем. Правда, его не так уважают в обществе,но зато у него нет таких неприятностей, как, скажем, - эти торги, да иживется ему куда веселей". Жюльен удивлялся самому себе: те недели, которые он провел в полномодиночестве в Верьере, в пустом доме г-на де Реналя, он чувствовал себяочень счастливым. Отвращение, мрачные мысли охватывали его только на званыхобедах, а в остальное время, один во всем доме, он мог читать, писать,думать, и никто не мешал ему. Его ослепительные мечты не нарушалисьпоминутно горькой необходимостью угадывать движения низкой душонки - да ещемало того - ублажать ее разными хитростями или лицемерными словами. Быть может, счастье вот здесь, совсем рядом? Ведь на такую жизнь ненужно много денег: достаточно жениться на Элизе или войти в дело Фуке. Нопутник, поднявшись на крутую гору, с великим удовольствием отдыхает на еевершине. А будет ли он счастлив, если его заставят отдыхать вечно? Госпожу де Реналь одолевали страшные мысли. Несмотря на все свои благиенамерения, она не утерпела и рассказала Жюльену всю историю с торгами. "Я,кажется, готова ради него нарушить все мои клятвы", - думала она. Она, не задумываясь, пожертвовала бы жизнью, чтобы спасти мужа, если быжизнь его была в опасности. Это была именно та благородная и романтическаянатура, для которой видеть возможность великодушного поступка и не совершитьего является источником столь тяжких угрызений совести, как если бы она ужебыла повинна в преступлении. И, однако, у нее иногда бывали такие страшныедни, когда она не могла отделаться от мысли о том, какое это было бысчастье, если бы она вдруг овдовела и могла выйти замуж за Жюльена. Он любил ее сыновей гораздо больше, чем их любил отец, и они, несмотряна всю его строгость, обожали его. Она прекрасно понимала, что, если бы онастала женой Жюльена, ей пришлось бы покинуть Вержи, где ей было дорогокаждое деревцо. Она представляла себе, как бы она жила в Париже, как сыновьяее продолжали бы там учиться и получили бы такое образование, что все кругомвосхищались бы ими. Дети ее, она сама, Жюльен-все они были бы так счастливы! Странное действие брака, каким сделал его XIX век! Скука супружескойжизни наверняка убивает любовь, если она и была до брака, и при этом,говорит некий философ, супруги, достаточно богатые, чтобы не работать, оченьскоро не знают, куда деваться от скуки, до того надоедают им мирные семейныерадости. А среди женщин только очень сухие натуры не начинают в бракемечтать о любви. Философское рассуждение заставляет меня простить г-жу де Реналь, но вВерьере ей не прощали. Напротив того, весь город, хотя она и не подозревалаоб этом, только и занимался, что скандальной историей ее любовныхпохождений. Благодаря этому скандалу там осенью было даже не так скучно, каквсегда. Осень и часть зимы пролетели очень быстро. Пришла пора расстаться свержийскими лесами. Светское общество в Верьере начинало мало-помалувозмущаться, видя, какое слабое впечатление, производят на г-на де Реналявсе его анафемы Не прошло и недели, как некие важные особы, которые, желаявознаградить себя за свою обычную серьезность, с радостью оказывалиподобного рода услуги, постарались внушить ему самые тяжкие подозрения,однако сделав это как нельзя более осторожно. Господин Вально, который вел свою игру потихоньку, "пристроил Элизу водно весьма почтенное, благородное семейство, где было пять женщин. Элиза,опасаясь, как она говорила, не найти себе места зимой, согласилась поступитьв эту семью на две трети жалованья, которое она получала у господина мэра.Затем эта девица сама по себе возымела блестящую мысль: пойти исповедаться ик прежнему кюре, господину Шелану, и к новому, чтобы со всеми подробностямирассказать тому и другому историю любовных похождений Жюльена. На другой же день после приезда семьи мэра, в шесть часов утра, аббатШелан прислал за Жюльеном. - Я ни о чем не собираюсь вас спрашивать, - сказал он ему, - и прошувас - а если этого мало, приказываю - ничего мне не говорить, но я требую,чтобы вы в трехдневный срок отправились либо в Безансонскую семинарию, либона житье к вашему другу Фуке, который по-прежнему готов прекрасно васустроить. Я все предусмотрел, обо всем позаботился, но вы должны уехать и непоказываться в Верьере, по крайней мере, в течение года. Жюльен ничего не отвечал. Он размышлял, не следует ли ему, длясохранения собственного достоинства, оскорбиться этой заботливостью, которуюпроявляет о нем господин Шелан, - ведь не отец же он ему в конце концов. - Завтра в это же время я буду иметь честь явиться к вам еще раз, -ответил он, наконец, старому кюре. Господин Шелан, который полагал, что своим авторитетом он, безусловно,заставит подчиниться этого юнца, говорил долго. Жюльен, изобразив на своемлице самое глубокое смирение, почтительно стоял перед ним, не раскрывая рта. Наконец его отпустили, и он бросился к г-же де Реналь рассказать ейвсе, но застал ее в глубоком отчаянии. Ее муж только что говорил с неюдовольно откровенно. Его нерешительный характер и надежды на наследство изБезансона, которые еще усиливали его нерешительность, склонили его твердодержаться того мнения, что жена его совершенно невинна. Он пришел поделитьсяс ней неожиданным открытием: как странно, оказывается, настроено сейчасобщественное мнение в Верьере. Разумеется, люди не правы, все это проискизавистников, но в конце концов что же делать? На минуту г-жа де Реналь попыталась утешить себя мыслью, что Жюльенможет принять предложение г-на Вально и остаться в Верьере. Но теперь этоуже была не та робкая, простодушная женщина, какою она была в прошлом году:злосчастная страсть и муки раскаяния вразумили ее. Слушая мужа, она с больюв душе убеждалась, что разлука, хотя бы временная, неизбежна. "Вдали от меняЖюльен снова отдастся своим честолюбивым мечтам, и это так естественно,когда у человека нет ни гроша за душой! А я! Боже мой! Я так богата - и этоничем, ничем не может помочь моему счастью. Он меня забудет. Такойобаятельный юноша! Конечно, его будут любить, полюбит и он. Ах, янесчастная... А на что жаловаться? Бог справедлив: ведь я даже не пыталасьперестать грешить; в наказание он отнял у меня разум. Мне надо было толькоподкупить Элизу, привлечь ее на свою сторону, уж, кажется, чего проще! А ядаже не дала себе труда подумать об этом. Только и бредила любовью. И воттеперь все пропало". Одно глубоко поразило Жюльена: когда он сообщил г-же де Реналь ужаснуюновость о том, что ему придется уехать, он не услышал от нее никакихэгоистических возражений. Видно было только, что она едва удерживается отслез. - Друг мой, нам с вами нужна твердость. - Она отрезала для него напамять прядь своих волос. - Не знаю, что со мною будет, - сказала она, - нотолько, если я умру, обещай мне, что ты никогда не покинешь моих детей.Близко ли ты будешь от них, далеко ли, постарайся сделать из них честныхлюдей. Если опять будет революция, всю знать перережут, а их отцу, вероятно,придется эмигрировать - из-за того крестьянина, которого тогда убили накрыше. Не забудь о моих сыновьях. Дай мне руку. Прощай, милый! Это наши стобой последние минуты. Когда эта страшная жертва уже будет принесена, янадеюсь, что на людях у меня хватит мужества, подумать о моем добром имени. Жюльен ожидал взрыва отчаяния. Эти простые прощальные слова глубокорастрогали его. - Нет, нет, я не хочу так прощаться! Я уеду, они все этого хотят, да ивы сами. Но через три дня я вернусь к вам ночью. Все мигом преобразилось для г-жи де Реналь. Значит, Жюльендействительно любит ее, если ему самому пришло в голову увидеться с нею ещераз! Все ее страдания сразу исчезли, и ее охватило чувство невыразимойрадости. Все стало так легко. Уверенность, что она еще раз увидит своегомилого, заслонила собою все, что было мучительного в эти последние минуты. Сэтого мгновения вся осанка и выражение лица г-жи де Реналь исполнилиськакого-то особенного благородства, решимости и необыкновенного достоинства. Вскоре явился г-н де Реналь: он был вне себя. И тут-то он, наконец,выложил жене все про это анонимное письмо, полученное им два месяца назад. - Я это письмецо снесу в Казино, я всем его покажу, чтобы все знали,что за подлец этот Вально! Я его подобрал нищим, сделал одним из самыхбогатых людей в Верьере Я его публично осрамлю, я драться с ним буду. Нет!Это уж перешло все границы. "И я могу остаться вдовой, господи боже! - промелькнуло у г-жи деРеналь Но в тот же миг она сказала себе: - Если я не помешаю этой дуэли, - ая, разумеется, могу это сделать, - я буду убийцей моего мужа". Никогда еще она не пользовалась с такой ловкостью тщеславием своегосупруга. В каких-нибудь два часа она сумела убедить его, при помощи его жесобственных доводов, что он должен держать себя сейчас как нельзя болеедружески с Вально и даже снова взять Элизу к себе в дом. Немало мужествапотребовалось г-же де Реналь, чтобы решиться снова увидеть эту девушку,причину всех ее несчастий. Но эту мысль подал ей Жюльен. Наконец, после того как его раза три-четыре наводили на путь истинный,г-н де Реналь уже собственным умом дошел до чрезвычайно тягостной для него вденежном отношении мысли, а именно, что не может быть для него сейчас ничегохуже, как если Жюльен в разгар великого злопыхательства и сплетен по всемуВерьеру останется в городе и поступит гувернером к детям г-на Вально. Ясно,что Жюльен не упустит случая принять столь выгодное предложение директорадома призрения; но для торжества г-на де Реналя необходимо, напротив, чтобыЖюльен уехал из Верьера и поступил в семинарию в Безансоне или, скажем, вДижоне Но как убедить его уехать, и, потом, на какие средства он там будетжить? Господин де Реналь, видя неминуемость денежной жертвы, убивался больше,чем его жена. Она же после тягостной беседы с мужем чувствовала себя так,как должен чувствовать себя мужественный человек, который, решив покончитьсчеты с жизнью, проглотил смертельную дозу страмония и еще не умер; онживет, так сказать, по инерции, но уже ничем в мире больше не интересуется.Так, Людовик XIV, умирая, промолвил: "Когда я был королем..." Замечательнаяфраза! На другой день спозаранку г-н де Реналь получил анонимное письмо. Наэтот раз письмо было весьма оскорбительного свойства. В каждой строчке самымгрубым образом намекалось на его положение. Несомненно, это было делом руккакого-нибудь мелкого завистника. Это письмо снова вызвало у него желаниедраться с г-ном Вально. Он так расхрабрился, что решил действоватьбезотлагательно: вышел из дому один и отправился в оружейную лавку, купилтам пару пистолетов и велел зарядить их. "Нет, в самом деле, - рассуждал он, - представить себе, что сновавернулись бы прежние строгости императора Наполеона: у меня на душебуквально ни одного краденого гроша, мне не в чем себя упрекнуть.Единственно, что я позволял себе, - это закрывать глаза, но у меня в столележат кой-какие солидные документики, которые меня вполне оправдывают". Госпожа де Реналь испугалась не на шутку холодной ярости своего мужа;ее опять стала соблазнять страшная мысль о вдовстве, которую ей стоилотакого труда отогнать от себя. Она заперлась с мужем в его кабинете, где втечение нескольких часов уговаривала его без всякого результата: последнееанонимное письмо настроило его весьма решительно. Наконец ей все-такиудалось добиться того, что его отважная решимость закатить оплеуху г-нуВально перешла в не менее отважную решимость предложить Жюльену шестьсотфранков, чтобы он мог внести за год в семинарию. Г-н де Реналь, в сотый разпроклиная тот день, когда ему пришла в голову злополучная идея взятьгувернера, забыл об анонимном письме. Одна только мысль немного утешала его, но он не говорил о ней жене: оннадеялся - если ему удастся проявить достаточно умения и воспользоватьсякак-нибудь в своих интересах романтическими бреднями этого юнца - убедитьего отказаться от предложения г-на Вально и за меньшую сумму. Госпоже де Реналь стоило немало труда втолковать Жюльену, что он идетнавстречу желаниям ее мужа, отказываясь в угоду ему от места в восемьсотфранков, которые ему при свидетелях предлагал директор дома призрения, ипотому не имеет никаких оснований стыдиться и должен без всякого стесненияпринять эти деньги. - Но подумайте, - упрямо твердил Жюльен, - у меня никогда в мыслях небыло соглашаться на его предложение. Вы меня так приучили к порядочнойжизни, что я бы просто не вынес хамства этих людей. Но жестокая необходимость железной рукой сломила волю Жюльена. Он тешилсвою гордость надеждой, что примет эту сумму от верьерского мэра только вдолг и даст ему расписку с обязательством выплатить этот долг с процентами втечение пяти лет. У г-жи де Реналь все еще оставалось несколько тысяч франков,припрятанных в маленькой пещерке в горах. Она предложила их ему, замирая отстраха, что он откажется и только рассердится на нее. - Неужели вы хотите, - отвечал Жюльен, - чтобы воспоминание о нашейлюбви стало для меня отвратительным? Наконец Жюльен уехал. Г-н де Реналь был безгранично счастлив, ибо вроковую минуту, когда он предложил ему деньги, это испытание оказалось свышесил Жюльена. Он отказался наотрез. Г-н де Реналь со слезами на глазахбросился ему на шею. Жюльен попросил у него свидетельство о своем поведении,и у мэра от избытка чувств не нашлось достаточно пылких выражений, чтобыпревознести все его достоинства. У нашего героя было прикоплено пятьлуидоров и еще столько же он рассчитывал занять у Фуке. Он был сильно взволнован. Но, отойдя на лье от Верьера, где он оставлялвсе, что любил, он уже больше ни о чем не думал и только представлял себе,какое счастье увидеть большей город, настоящую большую крепость, какБезансон. Во время этой краткой, трехдневной, разлуки г-жа де Реналь жила вослеплении, поддавшись одному из самых жестоких обманов любви. Жизнь ее былапочти терпима, ибо между ее теперешним состоянием и страшным горем впередибыло еще это последнее свидание с Жюльеном. Она считала часы и минуты,которые оставались до него. Наконец ночью на третий день она услышала издалиусловный сигнал Жюльена. Преодолев тысячу опасностей, он явился к ней. С этой минуты она могла думать только об одном: "Я вижу его в последнийраз". Она не только не отвечала на бурные ласки своего милого, - она былакак труп, в котором чуть теплится жизнь. Когда она принуждала себя сказатьему, что любит его, это звучало так натянуто, что можно было подуматьобратное. Ничто не могло отвлечь ее от страшной мысли о том, что онирасстаются навеки. Жюльен со своей обычной подозрительностью чуть было неподумал, что он уже забыт. Но когда он отпустил какое-то язвительноезамечание по этому поводу, она не ответила ни слова; только крупные слезыпокатились у нее по щекам, и рука ее судорожно сжала его руку. - Но боже мой! Да как же вы хотите, чтобы я вам верил, - отвечал Жюльенна скупые, неубедительные уверения своей возлюбленной - Да вы бы выказали восто раз больше дружеских чувств госпоже Дервиль или просто какой-нибудьвашей знакомой. И помертвевшая г-жа де Реналь не знала, что отвечать. - Сильнее этого страдать невозможно... Мне бы только умереть... Ячувствую, как у меня леденеет сердце. И это были ее самые многословные ответы: больше он ничего не могдобиться. Когда забрезживший рассвет напомнил, что ему пора уходить, слезы г-жиде Реналь сразу высохли Она молча смотрела, как он привязывает к окнуверевку с узлами, и не отвечала на его поцелуи. Напрасно он говорил ей: - Ну, вот мы и достигли, наконец, того, чего вы так желали. Теперь ужевас не будут мучить угрызения совести Не будет больше мерещиться чуть толькокто прихворнет из детей, что вы их сведете в могилу. - Мне жаль, что вы не можете поцеловать Станислава, - холодно сказалаона. Жюльен, наконец, ушел, глубоко потрясенный мертвенными объятиями этогоживого трупа, и на протяжении многих лье ни о чем другом думать не мог.Сердце его разрывалось, и пока он не перевалил через гору, пока ему ещевидна была верьерская колокольня, он то и дело оборачивался на ходу.XXIV БОЛЬШОЙ ГОРОД Какой шум! Какая масса народа, и у каждого свои заботы! Каких толькопланов на будущее не родится в голове двадцатилетнего юноши! Как все этоотвлекает от любви! Варнав Наконец далеко впереди, на горе, показались черные стены - это былабезансонская крепость. "Какая была бы великая разница, - сказал он совздохом, - если бы я явился в эту благородную твердыню в качествеподпоручика одного из гарнизонных полков, оставленных здесь для ее защиты!" Безансон не только один из самых красивых городов Франции, - в немможно встретить много умных и благородных людей. Но Жюльен был всего-навсегобедный деревенский паренек, у которого не было возможности познакомиться свыдающимися людьми. Он достал у Фуке простой штатский костюм и в этой одежде, в какой ходятвсе горожане, перешел через подъемные мосты Он так много читал об осаде 1674года, что ему захотелось, прежде чем похоронить себя в семинарии, осмотретькрепостные стены Два или три раза его чуть не задержали часовые, онзаглядывал в такие места, куда военная каста не пускает простых смертных,чтобы не лишиться возможности продавать на сторону сено и выручать за этодвенадцать - пятнадцать тысяч франков в год. Высоченные стены, глубочайшие рвы, грозные зевы пушек в течениенескольких часов поглощали все его внимание, но вот, проходя по бульвару, онувидел перед собой большое кафе. Он остановился в восхищении, он несколькораз прочел слово "Кафе", написанное гигантскими буквами над двумя огромнымидверями, но никак не решался поверить собственным глазам. Наконец с большимтрудом он преодолел свою робость и осмелился войти Он очутился в длиннойзале, в тридцать - сорок шагов длины, потолок которой возвышался по меньшеймере на двадцать футов над головой Все сегодня пленяло Жюльена своейчудесной новизной. На двух бильярдах шла игра. Маркеры выкрикивали счет, игроки бегаливокруг бильярдов, возле которых стояла тесная толпа зрителей. Клубытабачного дыма обволакивали всех синим облаком. Жюльен с интересом смотрелна этих рослых, грузно ступавших людей с невероятными баками, с чутьсутулыми плечами, в широких длиннополых сюртуках. Сии благородные сыныдревнего Бизонциума не говорили, а кричали; они корчили из себя грозныхвоинов. Жюльен в восхищении застыл на месте: он был заворожен необъятностью,великолепием этого важного города - Безансона. У него не хватало мужестваспросить себе чашку кофе у одного из этих господ с надменным взглядом,которые выкрикивали счет очков у бильярдов. Но девица, сидевшая за стойкой, заметила смазливое личико провинциала,который, остановившись в трех шагах от печки со своим узелком под мышкой,внимательно рассматривал бюст короля из превосходного белого алебастра.Девица эта, высокая статная франшконтеиха, одетая весьма кокетливо, как этои требуется для такого заведения, уже два раза, тихонько, чтобы не услышалникто другой, окликнула Жюльена: "Сударь! Сударь!" Жюльен, встретившисьвзором с большими голубыми и весьма нежными глазами, понял, что онаобращается именно к нему. Он быстро устремился к стойке, за которой сидела юная красавица,точь-в-точь как он устремился бы на врага. От его резкого движения узелоквыскочил у него из-под мышки и упал. Как жалок показался бы наш провинциал юным парижским лицеистам, которыеуже в пятнадцать лет умеют войти в кафе с шиком! Но эти юнцы, стольпревосходно вышколенные в пятнадцатилетнем возрасте, в восемнадцать летстановятся весьма заурядными. Та пылкая робость, которую порой встречаешь впровинции, иногда превозмогает себя, и тогда она воспитывает волю.Приблизившись к этой молодой девушке, да еще такой красотке, которая самасоблаговолила с ним заговорить, Жюльен, расхрабрившись после того как емуудалось побороть свою робость, решил сказать ей всю правду: - Сударыня, я первый раз в жизни в Безансоне. Мне бы хотелось получитьза плату чашку кофе с хлебом. Девица улыбнулась и покраснела; у нее мелькнуло опасение, как бы этотюный красавчик не привлек насмешливого внимания и не сделался жертвой шутокбильярдных игроков, тогда он испугается, и больше его здесь не увидишь. - Садитесь здесь, около меня, - сказала она, указывая на маленькиймраморный столик, почти совершенно скрытый за громадной стойкой красногодерева, выступавшей довольно далеко в залу. Девица перегнулась через стойку, что дало ей возможность показатьвесьма соблазнительную талию. Жюльен заметил ее, и все его мысли тотчас жеприняли другое направление Красавица быстро поставила перед ним чашку, сахари небольшой хлебец. Ей не хотелось звать официанта, чтобы он налил Жюльенукофе; она отлично понимала, что как только тот подойдет, ее уединению сЖюльеном наступит конец. Жюльен задумался, сравнивая про себя эту веселую белокурую красавицу снекоторыми воспоминаниями, которые нет-нет да вставали перед ним. Вся егоробость пропала, когда он подумал о том, какую страстную любовь он к себевнушил. А красавице достаточно было взглянуть на него: она уже прочла все,что ей было нужно, в глазах Жюльена. - Здесь так накурили, что не продохнешь. Приходите завтра пораньшезавтракать, до восьми утра. В это время я здесь почти одна. - А как вас зовут? - с нежной улыбкой восхищенной робости спросилЖюльен. - Аманда Бине. - А вы не разрешите мне прислать вам через часок маленький сверточеквот вроде этого? Красотка Аманда на минутку задумалась. - За мной ведь тоже присматривают, - сказала она. - Как бы мне неповредило то, о чем вы просите, но я вам напишу мой адрес на этой карточке,вы наклейте ее на ваш сверточек, и можете послать мне, не опасаясь. - Меня зовут Жюльен Сорель, - сказал юноша. - У меня нет ни родных, низнакомых в Безансоне. - Понимаю, - сказала она, обрадовавшись. - Вы, значит, поступаете вшколу правоведения? - Ах, нет, - отвечал Жюльен - Меня посылают в семинарию. Жюльен увидел горькое разочарование на лице Аманды. Она подозвалаофицианта, - теперь она уже ничего не боялась. Официант, даже не взглянув наЖюльена, налил ему кофе. Аманда, сидя за стойкой, получала деньги. Жюльен был очень горд тем,что решился поговорить. За одним из бильярдов громко спорили. Крики игроков,гулко разносившиеся по всей громадной зале, сливались в какой-то сплошнойрев, который очень удивлял Жюльена Аманда сидела с задумчивым видом, опустивглазки. - А если хотите, мадемуазель, - сказал он вдруг спокойно-увереннымтоном, - я могу назваться вашим родственником. Эта забавная самоуверенность понравилась Аманде. "Это не прощелыгакакой-нибудь", - подумала она. И она сказала очень быстро, не глядя на него,потому что все время следила, не идет ли кто-нибудь к стоике. - Я из Жанлиса, это под Дижоном. Вы скажите, что вы тоже из Жанлиса,родня моей матери. - Непременно, так и скажу. - Летом каждый четверг, часов около пяти, господа семинаристы проходятздесь, у самого кафе. - Если вы обо мне вспомните, когда я тоже буду здесь проходить, -выйдите с букетиком фиалок в руке. Аманда поглядела на него с удивлением; этот взор превратил мужествоЖюльена в безудержную отвагу, однако он все-таки покраснел до ушей, выпаливнеожиданно: - Я чувствую, что влюбился в вас без памяти. - Говорите тише! - отвечала она испуганно. Жюльен старался припомнить несколько фраз из раздерганного томика"Новой Элоизы", который попался ему в Вержи. Его память не подвела его:минут десять он цитировал "Новую Элоизу" восхищенной красотке Аманде и самбыл в восторге от своей храбрости, как вдруг прекрасная франшконтейкаприняла ледяной вид: один из ее любовников показался в дверях кафе. Он подошел к стойке, посвистывая, подергивая плечами, и поглядел наЖюльена. И в тот же миг воображению Жюльена, всегда все до крайностипреувеличивавшему, представилась неминуемая дуэль. Он сильно побледнел,отодвинул чашку, принял весьма самоуверенный вид и внимательно посмотрел насвоего соперника. Пока этот последний, нагнув голову, бесцеремонно наливалсебе рюмку водки, Аманда взглядом приказала Жюльену опустить глаза. Онпослушался и минуты две сидел, не шелохнувшись, бледный, решительный, недумая ни о чем, кроме того, что вот-вот должно произойти; поистине он былочень хорош в эту минуту. Соперника удивил взгляд Жюльена; проглотив водкуодним духом, он перекинулся словечком с Амандой, потом, засунув руки вкарманы своего необъятного сюртука, направился к одному из бильярдов,насвистывая и поглядывая на Жюльена. Тот вскочил, совершенно обезумев отярости; но он не знал, как надо поступить, чтобы бросить вызов Он положилсвой сверток на стол и, приняв самый развязный вид, двинулся к бильярду. Напрасно благоразумие твердило ему: "Если ты затеешь дуэль с первого жедня в Безансоне, духовная карьера для тебя кончена". "Все равно. Зато никто не скажет, что я струсил перед нахалом!" Аманда видела его храбрость: рядом с его застенчивой неловкостью онаособенно бросалась в глаза. Она тотчас же отдала ему предпочтение передздоровенным малым в сюртуке. Она поднялась с места и, делая вид, что следитза кем-то из проходящих по улице, поспешно встала между ним и бильярдом. - Боже вас сохрани поглядывать так косо на этого господина; это мойзять. - А мне какое дело? Чего он уставился на меня? - Вы что, хотите меня сделать несчастной? Конечно, он на вас поглядел,да он, может быть, даже и заговорит с вами. Я же ему сказала, что вы мойродственник с материнской стороны и только что приехали из Жанлиса. Сам-тоон из Франш-Конте, а в Бургундии нигде дальше Доля не бывал. Вы можете емусмело говорить все, что вам в голову придет. Так как Жюльен все еще колебался, она поторопилась прибавить, -воображение этой девицы из-за стойки обильно снабжало ее всяким враньем: - Конечно, он на вас посмотрел, но в этот момент он меня спрашивал, ктовы такой. Он человек простой, со всеми так держится; он вовсе не хотел васоскорбить. Жюльен, не отрываясь, следил взглядом за мнимым зятем; он видел, кактот подошел к дальнему бильярду и купил себе номерок, чтобы принять участиев игре; Жюльен услышал, как он угрожающе заорал во всю глотку. "А ну-ка, явам сейчас покажу!" Жюльен быстро проскользнул за спиной Аманды и сделал шагк бильярдам. Аманда схватила его за руку. - Извольте-ка сперва заплатить мне, - сказала она. "В самом деле, - подумал Жюльен, - она боится, что я улизну, нерасплатившись". Аманда была взволнована не меньше его, и щеки и у неепылали, - она очень долго возилась, отсчитывая ему сдачу, и тихонькоповторяла: - Уходите сейчас же из кафе, или я вас не стану любить! А вы мне,признаться, очень нравитесь. В конце концов Жюльен ушел, но с крайней медлительностью "А может быть,я все-таки должен пойти и поглядеть вот так же прямо в глаза этому грубияну?- спрашивал он себя. И эта неуверенность заставила его проторчать чуть нецелый час на бульваре перед кафе: он все дожидался, не выйдет ли оттуда егообидчик. Но тот не появлялся, и Жюльен ушел. Он пробыл в Безансоне всего несколько часов, и ему уже приходилось вчем-то упрекать себя. Старый лекарь, несмотря на свою подагру, когда-топреподал ему несколько уроков фехтования, и это был весь арсенал, которымрасполагала сейчас ярость Жюльена. Но это затруднение не остановило бы его,если бы он знал, каким способом, кроме пощечины, можно показать своевозмущение противнику; а ведь если бы дело дошло до кулаков, то, разумеется,его противник, этот громадный мужчина, избил бы его, и на том бы дело икончилось. "Для такого бедняка, как я, - размышлял Жюльен, - без покровителей, безденег, в сущности, небольшая разница, что семинария, что тюрьма. Надо будетоставить мое городское платье в какой-нибудь гостинице, и там же я обряжусьв мое черное одеяние. Если мне когда-нибудь удастся вырваться на несколькочасов из семинарии, я могу, переодевшись, пойти повидаться с красоткойАмандой" Придумано это было неплохо, но сколько ни попадалось ему гостиницпо дороге, он ни в одну из них не решился зайти. Наконец, когда он уже второй раз проходил мимо "Посольской гостиницы",его озабоченный взгляд встретился с глазами толстой, довольно еще молодой,краснощекой женщины с очень оживленным и веселым лицом Он подошел к ней ирассказал о своем затруднении. - Ну, разумеется, хорошенький мой аббатик, - отвечала ему хозяйка"Посольской гостиницы", - я сохраню вашу городскую одежду; мало того, обещаювам ее проветривать почаще - в этакую погоду не годится оставлять долголежать суконное платье. Она достала ключ, сама проводила его в комнату и посоветовала записатьна бумажке все, что он ей оставляет. - Ах, боже мой, как вам идет это платье, дорогой аббат Сорель! -сказала ему толстуха, когда он пришел к ней на кухню. - А я, знаете, вассейчас хорошим обедом попотчую. Да не беспокойтесь, - добавила она, понизивголос, - это вам будет стоить всего двадцать су, а со всех я пятьдесят беру:надо ведь поберечь кошелечек ваш. - У меня есть десять луидоров, - не без гордости ответил Жюльен. - Ай ты господи! - испуганно воскликнула хозяйка. - Да разве можно обэтом так громко говорить? У нас тут немало проходимцев в Безансоне.Оглянуться не успеете, как вытащат. А главное, никогда по кофейням неходите, там ихнего брата видимо-невидимо. - Вот как! - промолвил Жюльен, которого это замечание заставилопризадуматься. - Да вы никуда, кроме как ко мне, и не ходите, - я вас всегда и кофеемнапою. Знайте, что вас здесь всегда встретят по-дружески и обед вы получитеза двадцать су; верьте мне, я вам дело говорю. Идите-ка усаживайтесь застол, я вам сама подам. - Нет, не могу есть, - сказал ей Жюльен. - Я очень волнуюсь; я ведь отвас должен прямо в семинарию идти. Но сердобольная толстуха отпустила его только после того, как набилаему карманы всякой снедью. Наконец Жюльен отправился в свое страшноеузилище. Хозяйка, стоя в дверях, показывала ему дорогу.XXV СЕМИНАРИЯ Триста тридцать шесть обедов по восемьдесят три сантима, тристатридцать шесть ужинов по тридцать восемь сантимов, шоколад-кому полагаетсяпо чину; а сколько же можно заработать на этом деле? Безансонский Вольно. Он издалека увидел железный золоченый крест на воротах; он медленноприблизился; ноги у него подкашивались. "Вот он, этот ад земной, из которогомне уж не выйти!" Наконец он решился позвонить. Звук колокола разнессягулко, словно в нежилом помещении Минут через десять к воротам подошелкакой-то бледный человек, весь в черном. Жюльен глянул на него и мгновенноопустил глаза. Странное лицо было у этого привратника. Зрачки его выпуклыхзеленоватых глаз расширялись, как у кошки; неподвижные "линии вексвидетельствовали о том, что от этого человека нечего ждать сочувствия;тонкие губы приоткрывались полукругом над торчащими вперед зубами. И однакона этом лице не было написано никаких пороков, скорее это была полнаябесчувственность, то есть именно то, что больше всего может испугатьмолодого человека. Единственное чувство, которое беглый взгляд Жюльена сумелотгадать на этой постной физиономии святоши, было глубочайшее презрение ковсему, о чем бы с ним ни заговорили, если только сие не сулило награды нанебесах. Жюльен с трудом заставил себя поднять глаза; сердце у него так билось,что он с трудом мог говорить; прерывающимся голосом он объяснил, что емунадо видеть ректора семинарии господина Пирара. Не произнеся ни слова,черный человек знаком велел ему следовать за ним. Они поднялись на третийэтаж по широкой лестнице с деревянными перилами и совершенно перекосившимисяступенями, которые все съехали набок, в противоположную от стены сторону, и,казалось, вотвот развалятся вовсе Они очутились перед маленькой дверцей, надкоторой был прибит огромный кладбищенский крест из простого дерева,выкрашенный в черную краску; она подалась с трудом, и привратник ввелЖюльена в низкую темную комнату с выбеленными известкой стенами, на которыхвисели две большие картины, потемневшие от времени. Здесь Жюльена оставилиодного; он стоял совершенно помертвевший от ужаса; сердце его неистовоколотилось, ему хотелось плакать, но он не смел. Мертвая тишина царила вдоме. Через четверть часа, которые ему показались сутками, зловещаяфизиономия привратника появилась в дверях в противоположном конце комнаты;он молча кивнул Жюльену, приглашая следовать за ним. Жюльен вошел в другуюкомнату; она была больше первой, и в ней было почти совсем темно, Стены былитакже выбелены, но они были совсем голые. Только в углу, около двери,Жюльен, проходя, заметил кровать некрашеного дерева, два плетеных стула инебольшое кресло, сколоченное из еловых досок и необитое. На другом концекомнаты, у маленького оконца с пожелтевшими стеклами и заставленным грязнымицветочными банками подоконником, он увидел человека в поношенной сутане,сидевшего за столом; казалось, он был чем-то сильно рассержен; он брал излежавшей перед ним кипы маленькие четвертушки бумаги, надписывал на каждойпо нескольку слов и раскладывал их перед собой на столе. Он не замечалЖюльена. А тот стоял неподвижно посреди комнаты, на том самом месте, где егооставил привратник, который вышел и закрыл за собой дверь. Так прошло минут десять; плохо одетый человек за столом все писал иписал Жюльен был до того взволнован и напуган, что едва держался на ногах;ему казалось, он вот-вот упадет. Какой-нибудь философ, наверно, сказал бы(но, возможно, он был бы и не прав): "Таково страшное действие уродливого надушу, наделенную любовью к прекрасному". Человек, который писал за столом, поднял голову; Жюльен заметил это несразу, но даже и после того, как заметил, он продолжал стоять неподвижно,словно пораженный насмерть устремленным на него страшным взглядом.Затуманенный взор Жюльена с трудом различал длинное лицо, все покрытоекрасными пятнами; их не было только на лбу, который выделялся своеймертвенной бледностью. Между багровыми щеками и белым лбом сверкалималенькие черные глазки, способные устрашить любого храбреца. Густые,черные, как смоль, волосы гладко облегали этот огромный лоб. - Подойдите сюда. Вы слышите или нет? - нетерпеливо промолвил, наконец,этот человек. Жюльен, едва владея ногами, шагнул, раз, другой и, наконец, чуть непадая и побелев, как мел, остановился в трех шагах от маленького столиканекрашеного дерева, покрытого четвертушками бумаги. - Ближе! - произнес человек в сутане. Жюльен шагнул еще, протянув вперед руку, словно ища, на что быопереться. - Имя? - Жюльен Сорель. - Вы сильно опоздали, - произнес тот, снова пронизывая его своимстрашным взглядом. Жюльен не мог вынести этого взгляда: вытянув руку, словно пытаясьсхватиться за что-то, он тяжело грохнулся на пол. Человек позвонил в колокольчик; Жюльен не совсем потерял сознание, ноон ничего не видел и не мог пошевелиться. Однако он услыхал приближающиесяшаги. Его подняли, усадили на креслице некрашеного дерева. Он услышал, какстрашный человек сказал привратнику: - У него, должно быть, падучая. Этого еще не хватало! Когда Жюльен смог, наконец, открыть глаза, человек с красным лицомсидел, как прежде, и писал; привратник исчез. "Надо найти в себе мужество, -сказал себе наш юный герой, - а главное, постараться скрыть то, что я сейчасиспытываю (он чувствовал сильнейшую тошноту). Если со мной что-нибудьслучится, они бог знает что обо мне подумают". Наконец человек пересталписать и покосился на Жюльена. - Способны вы отвечать на мои вопросы? - Да, сударь, - с трудом вымолвил Жюльен. - А! Рад слышать. Черный человек, привстав, со скрипом выдвинул ящик своего елового столаи стал нетерпеливо шарить в нем, разыскивая что-то. Наконец он нашелкакое-то письмо, медленно уселся и снова впился в Жюльена таким взглядом,будто хотел отнять у него последние остатки жизни. - Вас рекомендует мне господин Шелан. Это был лучший приходскийсвященник во всей епархии, человек истинной добродетели и друг мой ужтридцать лет. - Значит, я имею честь беседовать с господином Пираром? - произнесЖюльен чуть слышно. Его маленькие глазки засверкали еще сильней, и углы рта сами собойзадергались. Это было очень похоже на пасть тигра, который предвкушаетудовольствие пожрать свою добычу. - Шелан пишет кратко, - промолвил он, словно разговаривая сам с собой,- Intelligent! pauca [18]. В наше время любое письмо слишком длинно. Он стал читать вслух: "Посылаю к вам Жюльена Сореля из нашего прихода, которого я окрестилпочти двадцать лет тому назад; он сын богатого плотника, но отец ему ничегоне дает. Жюльен будет отменным трудолюбцем в вертограде господнем. Память ипонятливость - все есть у него, есть и разумение. Но долговременно ли егопризвание? Искренне ли оно?" - Искренне? - повторил аббат Пирар удивленным тоном и поглядел наЖюльена; но теперь взгляд аббата был уже не до такой степени лишен всегочеловеческого. - Искренне? - снова повторил он, понизив голос и принимаясьчитать дальше. "Прошу у вас стипендии для Жюльена Сореля: он будет достоин ее, еслисдаст все необходимые экзамены Я обучил его немного теологии, стариннойпрекрасной теологии Боссюэ, Арно и Флери. Если такой стипендиат вам неподходит, отошлите его ко мне обратно; директор дома призрения, которого выхорошо знаете, берет его на восемьсот франков наставником к своим детям Душамоя спокойна, благодарение господу. Начинаю привыкать к постигшему менятяжкому удару". Аббат Пирар приостановился, дойдя до подписи, и со вздохом выговорилслово "Шелан". - Душа его спокойна, - промолвил он. - Добродетель его заслужила сиюнаграду. Пошлет ли и мне ее господь бог наш, когда придет мой час? Он устремил очи к небу и перекрестился. Жюльен, увидев это святоезнамение, почувствовал, как у нею понемножку начинает проходить леденящийужас, который охватил его с той самой минуты, как он вошел с этот дом. - Здесь у меня триста двадцать один человек, чающих обрести духовноезвание, - сказал, наконец, аббат Пирар строгим, но не злым голосом. - Толькосемь или восемь из них рекомендованы мне такими людьми, как аббат Шелая;таким образом, вы между тремястами двадцатью одним будете девятым. Нопокровительство мое не есть ни милость, ни послабление, а лишь усиленноервение и строгость в искоренении пороков. Подите заприте дверь на ключ. Жюльен с усилием прошел через всю комнату, и ему удалось удержаться наногах. Рядом с дверью он заметил маленькое окошечко, которое выходило назеленую окраину. Он взглянул на деревья, и ему стало легче, словно он увиделсвоих старых друзей. - Loquerisne linguam latinam? (Говорите вы полатыни? - спросил егоаббат Пирар, когда он вернулся к столу. - Ita, pater optime (Да, преподобный отец), - ответил Жюльен, понемногуприходя в себя. Поистине, еще не было на белом свете человека, который показался бы емуменее "преподобным", чем аббат Пирар за эти полчаса. Разговор продолжался по-латыни. Выражение глаз аббата постепенносмягчалось; к Жюльену понемногу возвращалось присутствие духа. "До чего же яслаб, - подумал он, - если меня могло так сразить это показное благочестие!Вероятнее всего, этот человек - такой же плут, как и господин Малон". - ИЖюльен порадовался про себя, что догадался спрятать почти все свои деньги вбашмаки. Аббат Пирар проэкзаменовал Жюльена по теологии и был пораженобширностью его знаний. Его удивление возросло еще более, когда он стал под-робно спрашивать его по священному писанию. Но когда дошла очередь до ученияотцов церкви, он обнаружил, что Жюльен даже представления не имеет и,по-видимому, никогда не слыхал о таких именах, как св. Иероним, блаженныйАвгустин, св. Бонавентура, св. Василий и так далее. "Вот и выдает себя, - подумал Пирар, - это пагубное влечение кпротестантству, в котором я всегда упрекал Шелана. Углубленное, чересчуруглубленное знание священного писания!" (Жюльен только что изложил ему, хотяего и не спрашивали об этом, некоторые соображения о времени, когдадействительно могли быть написаны Книга бытия. Пятикнижие и так далее.) "К чему могут привести эти бесконечные рассуждения о священном писании?- думал аббат Пирар. - Ни к чему иному, как к собственному, личномутолкованию, то есть именно к самому отъявленному протестантизму. И наряду сэтим небезопасным знанием ровно ничего из отцов церкви, что могло быуравновесить это поползновение!" Но удивление ректора семинарии поистине перешло все границы, когда,спросив Жюльена о духовной власти папы и ожидая услышать в ответ положениястарогалликанской церкви, он услышал от молодого человека точный пересказчуть ли не всей книги г-на де Местра. "Престранный человек этот Шелан! - подумал аббат Пирар. - Уж не длятого ли он дал ему эту книгу, чтобы внушить ему, что ее не следует приниматьвсерьез?" Тщетно выспрашивал он Жюльена, желая дознаться, верит ли он поистине вучение г-на де Местра. Юноша отвечал ему точь-в-точь по книге, на память. Сэтой минуты Жюльен почувствовал себя вполне уверенно и совершенно овладелсобой. После очень долгого экзамена ему показалось, что аббат Пирар,пожалуй, только для виду продолжает держаться с ним так сурово. И в самомделе, если бы только не правило чрезвычайной строгости, которого вот ужепятнадцать лет он придерживался по отношению к своим питомцам, ректорсеминарии с радостью расцеловал бы Жюльена во имя логики, такую ясность,точность и четкость обнаружил он в его ответах. "Вот ум отважный и здравый! - думал он. - Но corpus debile (плотьнемощна)". - А часто вы так падаете? - спросил он Жюльена по-французски, показываяна пол. - Первый раз в жизни, - отвечал Жюльен и прибавил, покраснев, какмальчик: - Лицо привратника очень напугало меня. Аббат Пирар чуть усмехнулся. - Вот к чему ведет суетность мирская. Вы, по-видимому, привыкли клицам, на которых играет улыбка, к истинным ристалищам лжи. Истина сурова,сударь. Но наше предназначение здесь, на земле, разве не столь же сурово?Вам следует ревностно оберегать сознание ваше, дабы не совратила егослабость сия - чрезмерная чувствительность к суетной приятности внешнего. Если бы мне не рекомендовал вас, - продолжал аббат Пирар, с видимымудовольствием снова переходя на латинский язык, - если бы мне нерекомендовал вас такой человек, как аббат Шелан, я бы стал с вами говоритьна том суетном мирском языке, к которому вы, повидимому, привыкли. Полнаястипендия, о которой вы просите, это, сказал бы я, почти невозможная вещь Номалая была бы награда аббату Шелану за пятьдесят шесть лет его апостольскихтрудов, если бы он не мог располагать одной-единственной стипендией всеминарии. Вслед за этим аббат Пирар приказал Жюльену не вступать ни в какоетайное общество или братство без его согласия. - Даю вам слово! - воскликнул Жюльен с сердечной искренностью честногочеловека. Ректор семинарии в первый раз улыбнулся. - Это выражение неуместно здесь, - сказал он. - Оно слишком напоминаето суетной чести мирян, которая так часто ведет их к заблуждению, а нередко ик преступлениям Вы обязаны мне безусловным послушанием во исполнениепараграфа семнадцатого буллы Unam erclesiam святого Пия Пятого. Я вашедуховное начальство. В доме этом, дорогой мой сын, слышать - значитповиноваться. Сколько у вас при себе денег? "Ну, вот и доехали, - подумал Жюльен. - Из-за этого я и превратился вдорогого сына". - Тридцать пять франков, отец мой. - Записывайте тщательно, на что вы их будете тратить, вам придетсядавать мне отчет в этом. Этот мучительный разговор тянулся три часа. Затем Жюльен позвалпривратника. - Отведите Жюльена Сареля в келью номер сто три, - сказал ему аббатПирар. Он предоставил Жюльену отдельное помещение, - такое отличие быловеликой милостью. - Отнесите его вещи, - добавил он. Жюльен опустил глаза и увидал, что его баул лежит прямо перед ним; онглядел на него три часа подряд и не узнавал. Они пришли в келью N 103; это была крохотная комнатка в восемьквадратных футов в верхнем этаже здания Жюльен заметил, что окно ее выходитна крепостной вал, а за ним виднеется прелестная равнина по ту сторону рекиДу. "Какой чудесный вид!" - воскликнул Жюльен Но хотя он обращался к самомусебе, он плохо понимал, что означают эти слова Столько сильных ощущений зато короткое время, что он провел в Безансоне, совершенно обессилили его Онсел у окна на единственный деревянный стул, который был в келье, и тотчас жеуснул крепким сном. Он не слыхал, как позвонили к ужину, как позвонилколокол к вечерней молитве; о нем забыли. Первые лучи солнца разбудили его рано утром; он проснулся и увидал, чтоспит на полу.XXVI РОД ЛЮДСКОЙ, ИЛИ О ТОМ, ЧЕГО НЕДОСТАЕТ БОГАЧУ Я один на белом свете, никому до меня нет дела. Все, кто на моих глазахдобивается успеха, отличаются бесстыдством и жестокосердием, а во мне этогосовсем нет Они ненавидят меня за мою уступчивую доброту. Ах, скоро я умрулибо от голода, либо от огорчения, из-за того, что люди оказались такимижестокими. Юнг. Он наспех вычистил свою одежду и поспешно сошел вниз; он опоздалНадзиратель сделал ему строгий выговор, но Жюльен вместо того, чтобыоправдываться, скрестил руки на груди. - Peccavi, pater optime (Согрешил, каюсь, отец мой), - ответил онсокрушенным тоном. Такое начало имело большой успех. Те из семинаристов, что былипохитрее, сразу догадались, что это не новичок в их деле. Наступила переменамежду занятиями, и Жюльен оказался предметом всеобщего любопытства. Но имтолько и удалось подметить, что он скрытничает и молчит. Следуя правилам,которые он сам для себя установил, он смотрел на всех своих триста двадцатьодного собрата, как на врагов, а самым опасным из всех в его глазах былаббат Пирар. Прошло несколько дней, и Жюльен должен был выбрать себе духовника. Емудали список. "Боже мой! Да за кого они меня принимают? - подумал он. - Они думают, яне понимаю, что это только церемония?" И он выбрал аббата Пирара. Ему и в голову не приходило, что этот поступок оказался для негорешающим" Один семинаристик, совсем желторотый юнец, родом из Верьера, спервого дня объявивший себя его другом, открыл ему, что если бы он выбралг-на Кастанеда, помощника ректора семинарии, это, пожалуй, было бы болееосмотрительно с его стороны. - Аббат Кастанед - лютый враг господина Пирара, а Пирара подозревают вянсенизме, - добавил семинарист, наклоняясь к самому уху Жюльена. Все первые шаги нашего героя, вполне уверенного в том, что он действуеткак нельзя более осторожно, оказались, как и выбор духовника, крайнеопрометчивыми. Введенный в заблуждение той самонадеянностью, которойотличаются люди с воображением, он принимал свои намерения за совершившиесяфакты и считал себя непревзойденным лицемером. Его ослепление доходило дотого, что он даже упрекал себя за свои успехи в этом искусстве, к которомуприбегают слабые. "Увы! Это единственное мое оружие! - размышлял он. - Будь сейчас другоевремя, я бы зарабатывал свой хлеб делами, которые говорили бы сами за себяперед лицом неприятеля". Довольный своим поведением, Жюльен осматривался кругом; все здесь,казалось, свидетельствовало о самой высокой добродетели. Человек десять семинаристов были окружены ореолом святости: подобносвятой Терезе или святому Франциску, когда он сподобился обрести своистигматы на горе Берне в Апеннинах, их посещали видения. Но это была великаятайна, которую ревностно оберегали их друзья. А бедные юноши с видениямипочти не выходили из лазарета. Еще можно было, пожалуй, насчитать человексто, у которых могучая вера сочеталась с неутомимым прилежанием. Онитрудились до того, что едва ноги таскали, но толку получалось немного. Двоеили трое выделялись подлинными дарованиями, среди них - некий Шазель; ноЖюльен держался от них в стороне, так же как и они от него. Остальные из трехсот двадцати одного семинариста были просто темныеневежды, вряд ли способные толком объяснить, что означают эти латинскиеслова, которые они зубрят с утра до вечера. Почти все это были простыедеревенские парни, которым казалось, что зарабатывать себе на хлеб,затвердив несколько слов по-латыни, куда легче, чем копаться в земле. Наосновании этих наблюдений Жюльен с первых же дней решил, что он очень быстродобьется успеха. "На всякой работе нужны люди с головой, потому что надо жеделать дело, - рассуждал он сам с собой. - У Наполеона я был бы сержантом; асреди этих будущих попов я буду старшим викарием". "Все эти несчастные парни, - думал он, - выросли на черной работе и дотого, как попали сюда, жили на простокваше и на черном хлебе. Там у себя, всвоих лачугах, они видят говядину раз пять-шесть в году. Подобно римскимвоинам, для которых война была временем отдыха, эти темные крестьянесовершенно очарованы сладостной семинарской жизнью". В их хмурых взорах Жюльену никогда не удавалось прочесть ничего, кромечувства удовлетворенной физической потребности после обеда и предвкушенияфизического удовольствия перед едой. Вот каковы были люди, среди которых емунадлежало выделиться. Однако Жюльен не знал одного, - и никто не собиралсяего в это посвящать, - а именно: что быть первым по различным предметам,как, например, по догматике, истории церкви и прочее и прочее, словом, повсему, что проходят в семинарии, считалось в их глазах просто-напростогрехом гордыни. Со времени Вольтера, со времени введения двухпалатнойсистемы, которая, в сущности, есть не что иное, как недоверие и личноесуждение, и которая прививает умам народным гнусную привычку не доверять,французская церковь поняла, что истинные ее враги - это книги.Смиренномудрие - превыше всего в ее глазах. Преуспеяние в науках, и даже всвященных науках, кажется ей подозрительным, и не без основания. Ибо ктосможет помешать просвещенному человеку перейти на сторону врага, как этосделали Сийес или Грегуар? Церковь трепещет и цепляется за папу, как за свойединственный якорь спасения. Только папа может пресечь личные суждения дапри помощи благочестивой пышности своих придворных церемоний произвестинекоторое впечатление на пресыщенный и растленный ум светских людей. Жюльен, наполовину угадывая эти многообразные истины, которыестарательно опровергаются всем, что произносится в семинарии, постепенновпадал в глубокое уныние. Он много занимался и быстро овладевал всяческимизнаниями, весьма полезными для служителя церкви, в высшей степени лживыми,на его взгляд, и не внушавшими ему ни малейшего интереса. Он полагал, чтобольше ему, собственно, нечего делать. "Неужели же все на свете забыли обо мне? - думал он. Он не знал, чтог-н Пирар получил и сжег немало писем с дижонским штемпелем, в которых,несмотря на благопристойный стиль, угадывалась самая неудержимая страсть ичувствовалось, что страшные муки раскаяния гнетут и преследуют эту любовь."Тем лучше, - думал аббат Пирар, - по крайней мере этот юноша любил все-такиверующую женщину". Однажды аббат Пирар вскрыл письмо, которое можно было прочесть тольконаполовину, так оно все расплылось от слез: это было прощание с Жюльеномнавек. "Наконец-то, - было написано в письме, - господь даровал мне милостьи заставил меня возненавидеть не того, кто был причиной моего греха, ибо онвсегда останется для меня самым дорогим, что есть на свете, а самый грехмой. Жертва принесена, друг мой. И, как видите, это стоило мне немалых слез.Забота о спасении тех, кому я принадлежу, тех, кого вы так любили, одержалаверх. Господь наш - справедливый, но грозный - теперь уже не обрушит на нихгнев свой за грехи матери. Прощайте, Жюльен, будьте справедливы к людям".Эти последние прощальные слова в конце письма почти невозможно былоразобрать. В письме" прилагался дижонский адрес, хотя при этом выражаласьнадежда, что Жюльен воздержится отвечать на это письмо, а если и ответит, тов таких выражениях, которые женщина, обратившаяся к добродетели, могла быпрочесть, не краснея. Меланхолия Жюльена вкупе с тем скудным питанием, которым снабжалсеминарию некий поставщик обедов по 83 сантима за порцию, стала сказыватьсяна его здоровье, как вдруг однажды утром у него в келье неожиданно появилсяФуке. - Наконец-то я до тебя добрался. Пятый раз, не в упрек тебе будьсказано, я нарочно приезжаю в Безансон, чтобы повидаться с тобой. И всякийраз вижу перед собой одну и ту же деревянную рожу. Уж я тут поставилкое-кого караулить у ворот семинарии. Да почему же ты, черт побери, никогдане выходишь? - Это - испытание, которое я наложил на себя. - А ты очень переменился. Наконец-то я тебя вижу! Две звонких монетки,по пяти франков каждая, сейчас только просветили меня: какой я, оказывается,был дурак, что не сунул их в первый же раз. Разговорам двух друзей, казалось, конца не будет. Жюльен сильнопобледнел, когда Фуке сказал ему: - Да, кстати, знаешь, мать твоих учеников впала в самое исступленноеблагочестие. И он непринужденным тоном, который тем сильнее задевает пылкую душу,что в ней в эту минуту, нимало не подозревая о том, ворошат все самое длянее дорогое, стал рассказывать: - Да, дружище, она ударилась в самую, понимаешь ли, пылкую набожность.Говорят, ездит на богомолье. Однако, к вечному позору аббата Малона, которыйтак долго шпионил за беднягой Шеланом, госпожа де Реналь не захотела иметь сним дело. Она ездит исповедоваться в Дижон или в Безансон. - Она бывает в Безансоне? - весь вспыхнув, спросил Жюльен. - Бывает, и довольно часто, - с недоуменным видом ответил Фуке. - Есть у тебя с собой номер "Конститюсьонель"? - Что такое? - переспросил Фуке. - Я спрашиваю, есть у тебя с собой номер "Конститюсьонель"? - повторилЖюльен самым невозмутимым тоном. - Он здесь, в Безансоне, продается потридцать су за выпуск. - Подумать! Даже в семинарии водятся либералы! - воскликнул Фукелицемерным тоном, подражая приторному голосу аббата Малона. Это свидание с другом произвело бы очень сильное впечатление на нашегогероя, если бы на другой день одно словечко, сказанное ему мимоходомсеминаристиком из Верьера, которого он считал глупым мальчишкой, не навелоего на весьма важное открытие: с того самого дня, как Жюльен поступил всеминарию, все поведение его представляло собой непрерывный ряд ошибок. Онгорько посмеялся над собой. В самом деле, каждый важный шаг его был тщательно обдуман, но он малозаботился о мелочах, а семинарские умники только на подробности и обращаливнимание. Таким образом, он уже успел прослыть вольнодумцем Множество всякихмелких промахов изобличало его. Так, в их глазах, он был безусловно повинен в страшном грехе: он думал,он судил сам, вместо того чтобы слепо подчиняться авторитету и следоватьпримеру Аббат Пирар не помог ему решительно ни в чем: он ни разу даже непоговорил с ним, кроме как в исповедальне, да и там он больше слушал, чемговорил. Все было бы совершенно иначе, если бы он выбрал себе в духовникиаббата Кастанеда. Но с той самой минуты, как Жюльен обнаружил свое безрассудство, онперестал скучать. Ему нужно было узнать, как далеко он дал зайти злу, и сэтой целью он разрешил себе несколько нарушить высокомерное и упорноемолчание, которым он отпугивал от себя своих товарищей. Вот тут-то они иначали мстить ему. Его попытки заговорить были встречены таким презрением,что это граничило с издевательством. Он узнал теперь, что с того момента,как он поступил в семинарию, не было ни одного часа - особенно во времяперерывов между занятиями, - который не принес бы для него дурных илиблагоприятных последствий, не увеличил бы число его врагов или, нерасположил бы в его пользу какого-нибудь поистине достойного семинариста илихотя бы просто не такого невежду, как все прочие. Зло, которое емупредстояло исправить, было огромно, и задача эта была чрезвычайно нелегкая.С этих пор внимание Жюльена было постоянно настороже: ему надлежалоизобразить себя совсем другим человеком. Выражение его глаз, например, причиняло ему немало забот Ведь не безоснования в такого рода местах их держат постоянно опущенными. "Чего толькоя не мнил о себе в Верьере, - рассуждал про себя Жюльен. - Я воображал, чтоя живу, а оказывается, я только еще приготавливался жить; а вот теперь япопал в жизнь, и такой она будет для меня до конца, пока роль моя не будетсыграна. Кругом - одни лютые враги. И какой же адский труд, - говорил онсебе, - это ежеминутное лицемерие! Да оно затмит все подвиги Геркулеса!Геркулес нашего времени - это Сикст Пятый, который пятнадцать лет подрядобманывал своей кротостью сорок кардиналов, знавших его в юности надменным изапальчивым". "Значит, знания здесь и в грош не ставятся? - говорил он себе сдосадой. - Успехи в догматике, в священной истории и прочее поощряютсятолько для виду? Все, что здесь говорится по этому поводу, просто ловушка,куда попадаются болваны вроде меня? Увы! Единственной моей заслугой были моибыстрые успехи, моя способность легко схватывать весь этот вздор. Выходит,они сами знают ему цену и относятся ко всему так же, как и я! А я-то, дурак,гордился! Ведь как раз тем, что я всегда выхожу на первое место, я и нажилсебе лютых врагов. Шазель, который знает много больше меня, постояннодопускает в своих сочинениях то ту, то другую нелепицу и благодаря этомуплетется пятидесятым, а если когда и выходит на первое место, так только понедосмотру. Ах, одно-единственное слово, одно слово аббата Пирара могло быменя спасти!" С тех пор как Жюльен убедился в своих ошибках, долгие упражнения васкетическом благочестии, как, например, чтение молитв по четкам пять раз внеделю, пение псалмов в часовне Сердца Иисусова и прочее и прочее, - все то,что раньше казалось ему смертной скукой, стало для него самым интереснымзанятием. Тщательно следя за собой, стараясь главным образом не обольщатьсясвоими способностями, Жюльен не стремился уподобиться сразу примернымсеминаристам и совершать ежеминутно значительные деяния, свидетельствующие оего восхождении на новую ступень христианского совершенства. Ведь всеминарии даже яйцо всмятку можно съесть так, что это будетсвидетельствовать об успехах на пути к благочестию. Пусть читатель, у которого, это, может быть, вызовет улыбку, припомнит,сколько оплошностей допустил аббат Делиль, кушая яичко за завтраком у однойзнатной дамы при дворе Людовика XVI. Жюльен прежде всего стремилсядостигнуть поп culpa [19] то есть такого состояния, при котором всявнешность семинариста, его походка, манера двигать руками, поднимать глаза итак далее свидетельствуют о полном отрешении от всего мирского, но вместе стем еще не обнаруживают в нем человека, поглощенного видением вечной жизни ипознавшего бренность жизни земной. Повсюду на стенах коридора Жюльен постоянно видел написанные углемфразы: "Что значит шестьдесят лет испытаний по сравнению с вечнымблаженством или с вечными муками в кипящем масле преисподней?" Теперь этифразы уже не внушали ему презрения Он понял, что их надо постоянно иметьперед глазами. "Чем я буду заниматься всю жизнь? - спрашивал он себя. -Продавать верующим места в раю. Как же наглядно показать им, что это такое?Только различием во внешности между мной и мирянином". После многих месяцев неустанного усердия Жюльен все еще сохранил видчеловека мыслящего. Его манера поднимать глаза, двигать губами отнюдь несвидетельствовала о слепой вере, которая приемлет вес и готова претерпетьвсе вплоть до мученичества. Жюльен с досадой видел, что даже самыенеотесанные деревенские парни превосходят его в этом. Чего проще было дляних не обнаруживать своим видом, будто они что-то думают? Сколько стараний положил он, чтобы приобрести этот лик, исполненныйвосторженной слепой веры, готовой все принять, все претерпеть, этот лик,который так часто можно встретить в итальянских монастырях и превосходныеобразцы которого оставил нам, мирянам, Гверчино в своих религиозных картинах[20]. В дни больших праздников семинаристам давали на обед сосиски с кислойкапустой. Соседи Жюльена по столу обнаружили, что он был совершеннонечувствителен к такого рода блаженству, - это было одним из первых егопреступлений. Товарищи его усмотрели в этом лишь гнусное проявлениеглупейшего лицемерия; этим ни нажил себе больше всего врагов. "Поглядите-кана этого богатея, полюбуйтесь-ка на этого спесивца, - толковали они. - Ишь,притворяется, будто ему на самую лучшую еду наплевать, на сосиски с кислойкапустой! У-у! Гадина! Гордец окаянный!" Ему следовало бы сделать вид, что он наказывает себя, оставляя своюпорцию недоеденной на тарелке, и, обрекая себя на такое самопожертвование,сказать комунибудь из товарищей, показав на капусту: "На какую еще жертвуможет обречь себя человек из любви к богу, как не на добровольное мучение?" Но у Жюльена не было опыта, который позволяет без труда разбираться втакого рода вещах. "Увы мне! Невежество этих деревенских парней, моих сотоварищей, великоеих преимущество! - восклицал Жюльен в минуты отчаяния. - Когда они являютсяв семинарию, их наставнику не приходится выколачивать из них бесконечноемножество всяких светских мыслей, то, что принес с собой я, и то, что оничитают на моем лице, как бы я ни старался скрыть это". Жюльен с интересом, почти граничащим с завистью, изучал самыхнеотесанных из этих деревенских юнцов, поступавших в семинарию. В ту минуту,когда с них стаскивали их суконную куртку и напяливали на них черную одежду,все их образование заключалось в безграничном, безоговорочном уважении кзвонкой монете, монетине чистоганом, как говорят во ФраншКонте. Этим загадочным высокопарным словом выражается благоговейно-возвышенноепредставление о наличных деньгах. Все счастье для этих семинаристов, как для героев вольтеровскихроманов, заключается главным образом в сытном обеде. Почти у всех Жюльен за-мечал также врожденное благоговение перед любым человеком, на котором былоплатье из гонкою сукна. Это чувство показывает, во что ценится или, пожалуй,даже как недооценивается та справедливость по части распределения благземных, которая установлена нашими законами. "А чего добьешься, - частопоговаривали они между собой, - коли с толстосумом ссору заведешь?" Этим словечком в долинах Юры именуют богача. Можно представить себе,каково же должно быть их уважение к тому, кто богаче всех, к правительству! Не расплыться в почтительной улыбке при одном только упоминании именигосподина префекта - это, с точки зрения франшконтейских крестьян, явнаянеосмотрительность. А бедняк за неосмотрительность живо расплачиваетсябескормицей. Первое время Жюльен чуть не задыхался от охватывавшего его чувствапрезрения. Но в конце концов в нем шевельнулась жалость: ведь отцыбольшинства его товарищей, должно быть, не раз в зимние вечера возвращаютсядомой в свою лачугу и обнаруживают, что в доме нет ни куска хлеба, ни одногокаштана, ни единой картофелины. "Что ж тут удивительного, - говорил себеЖюльен, - если в их представлении счастливый человек - это тот, кто,во-первых, хорошо пообедал, а затем тот, кто одет в хорошее платье? У всехмоих товарищей очень твердое призвание: иначе говоря, они убеждены, чтодуховное звание даст им возможность длительно и постоянно наслаждаться этимвеликим счастьем - сытно обедать и тепло одеваться зимой". Как-то Жюльен услыхал, как один юный семинарист, наделенный пылкимвоображением, говорил соседу: - А почему бы мне не стать папой, подобно Сиксту Пятому, который свинейпас? - Папами бывают только итальянцы, - отвечал ему его друг. - Ну, а срединас-то уж, наверно, кому-нибудь выпадет жребий получить местечко старшеговикария, настоятеля, а там, глядишь, и епископа. Вот господин П., которыйепископствует в Шалоне, - так ведь он сын бочара. А мой отец тоже бочар. Однажды во время урока догматики аббат Пирар прислал за Жюльеном.Бедный юноша обрадовался случаю хоть ненадолго вырваться из той физической инравственной атмосферы, в которой он совершенно задыхался. У г-на ректора Жюльена встретил в точности такой же прием, какой такнапугал его в день поступления в семинарию. - Объясните, что здесь написано, вот на этой игральной карте? - сказалон, глядя на Жюльена так, что тот рад был бы провалиться сквозь землю. Жюльен прочел: "Аманда Бине, кофейня "Жираф", до восьми. Скажите, что вы родом изЖанлиса, родня моей матери". Жюльен сразу понял, какая страшная опасность угрожает ему фискалыаббата Кастанеда выкрали у него этот адрес. - В тот день, когда я переступил порог этот, - отвечал он, глядя на лобаббата Пирара, ибо он был не в силах выдержать его грозный взгляд, - ясодрогался: господин Шелан предупреждал меня, что здесь будут и доносы ивсякие злобные преследования и что клевета и ябедничество поощряются средиучеников Такова воля господа бога: чтобы юные священники видели жизнь такой,какая она есть, и проникались отвращением к мирскому со всей его суетойсует. - И это вы меня осмеливаетесь угощать таким пустословием! - воскликнулв негодовании аббат Пирар. - Ах, негодник! - В Верьере - спокойно продолжал Жюльен, - мои братья колотили меня,если им случалось позавидовать мне в чем-нибудь. - К делу! К делу! - закричал г-н Пирар, теряя самообладание. Нимало не испугавшись, Жюльен невозмутимо продолжал говорить: - В тот день, когда я прибыл в Безансон, часов около двенадцати, я,проголодавшись, зашел в кофейню Сердце мое было полно отвращения к этомунечестивому месту, но я подумал, что здесь, должно быть, дешевлепозавтракать, чем в гостинице Какая-то женщина, кажется, хозяйка этогозаведения, видя, что я новичок, пожалела меня "В Безансоне множество всякихпроходимцев, - сказала она мне, - я за вас боюсь. Если с вами случитсякакая-нибудь неприятность, обратитесь ко мне, пошлите сюда кого-нибудь,только до восьми. А если в семинарии привратник откажется ко мне сходить,так вы ему скажите, что вы мой двоюродный брат и родом вы из Жанлиса...?" - Всю эту болтовню мы проверим! - воскликнул аббат Пирар Он не могусидеть на месте и расхаживал по комнате - Марш сейчас же в келью! Аббат пошел за ним по пятам и запер его на ключ. Жюльен тут же бросилсяк своему баулу, на дне которого была старательно припрятана роковая карта.Все там было цело, но много лежало не так, как он уложил, хотя он никогда нерасставался с ключом. "Какое все-таки счастье, - сказал себе Жюльен, - что вто время, когда я еще ровно ничего здесь не понимал, я ни разу невоспользовался разрешением уйти из семинарии в город, а ведь мне так частопредлагал это аббат Кастанед, да еще с такой добротой! Теперь-то я понимаю,что это значит. Могло случиться, что я бы сдуру переоделся и пошелповидаться с прелестной Амандой, - и был бы мне конец. Когда они ужепотеряли надежду погубить меня таким способом, они, не желая терять даромтакой козырь, пошли и донесли". Через два часа его снова позвали к ректору. - Вы не солгали мне, - сказал он, глядя на него теперь уже не таксурово, - но хранить подобный адрес - это такая неосторожность, что вы дажеи вообразить себе не можете, как это могло для вас обернуться. Несчастныйюноша, даже и через десять лет это все еще может иметь для вас печальныепоследствия.XXVII НАЧИНАЕТСЯ ЖИЗНЕННЫЙ ОПЫТ Наше время, боже праведный! Да, это сущий Ковчег Завета: горе тому, кток нему прикоснется! Дидро. Читатель не осудит нас за то, что мы приводим так мало точных иубедительных фактов из жизни Жюльена за этот период. Это не потому, что их унас слишком мало, совсем напротив, но то, что ему пришлось видеть всеминарии, быть может, слишком уж мрачно для того умеренного колорита,который нам хотелось бы сохранить на этих страницах. Современники мои,которым кой от чего приходится страдать, не могут вспомнить о некоторыхвещах без ужаса, и это отравляет для них всякое удовольствие, дажеудовольствие читать сказку. Жюльен слабо преуспевал в своих попытках лицемерить мимикой и жестами;бывали минуты, когда его охватывало чувство глубочайшего отвращения, дажеподлинного отчаяния. Он ничего не мог добиться, да еще вдобавок в такомгнусном ремесле. Самая маленькая поддержка извне могла бы подкрепить егостойкость: не так уж велики были затруднения, которые требовалосьпреодолеть; но он был один-одинешенек, словно челн, брошенный посреди океана"А если я и добьюсь, - говорил он себе, - так, значит, мне всю жизнь и житьв этой грязной компании, среди обжор, мечтающих только об яичнице с салом,которую они сожрут за обедом, или вот таких аббатов Кастанедов, которые неостановятся ни перед каким, самым грязным преступлением. Конечно, онидобьются власти, но какой ценой, боже великий! Человеческая воля все может преодолеть. Сколько раз мне приходилосьчитать об этом! Но хватит ли ее на то, чтобы преодолеть такое отвращение?Великим людям легко было совершать подвиги, какай бы страшная опасность нигрозила им, она им казалась прекрасной; а кто, кроме меня, может понять, дочего омерзительно то, что меня окружает?" Это была самая трудная пора его жизни. Ведь ему так легко было быпоступить в один из великолепных полков, стоявших гарнизоном в Безансоне!Или сделаться учителем латыни: много ли ему нужно, чтобы прожить? Но тогдапрощай карьера, прощай будущность, которою только и живет его воображение:это все равно что умереть. Вот вам подробности одного из его невеселых дней. "Как часто я в своей самонадеянности радовался тому, что я не такой,как все эти деревенские юнцы! Так вот, я теперь достаточно пожил на свете,чтобы понять, что различие родит ненависть", - так говорил он себе однаждыутром. Эта великая истина открылась ему при помощи одной чуть ли не самойобидной из всех его неудач. Он целую неделю старался понравиться одному изучеников, которого окружал ореол святости Они прогуливались по дворику, иЖюльен покорно выслушивал всякую невыносимо скучную чепуху, которую тот емуплел. Вдруг небо разом потемнело, загрохотал гром, и святой семинарист, изовсех сил оттолкнув от себя Жюльена, вскричал: - Слушайте-ка, всяк за себя на белом свете! Я не хочу, чтобы менягромом разразило, а господь может испепелить вас, потому что вы нечестивец,как Вольтер! Стиснув зубы от ярости и подняв глаза к небесам, изборожденным молнией,Жюльен воскликнул "Так мне и надо, пусть меня поразит молния за то, что язаснул во время бури! Попробуем-ка завоевать какого-нибудь другого святошу!" Раздался звонок, и начался урок священной истории, которую преподавалаббат Кастанед. Аббат объяснял сегодня этим деревенским парням, насмерть напуганнымтяжкой работой и бедностью своих отцов, что правительство, которое в ихпредставлении было чем-то необыкновенно грозным, обладает действительной изаконной властью только в силу того, что она препоручена ему наместникомбожьим на земле. - Станьте достойными папской милости святостью жизни вашей, послушаниемвашим, будьте жезлом меж дланей его, - добавил он, - и вы получитепревосходное место, где будете сами себе голова, никто вам указывать небудет, бессменное место, на котором жалованье, выплачиваемое вамправительством, будет составлять одну треть, а две трети будет приносить вамваша паства, послушная вашим наставлениям. После урока аббат Кастанед, выйдя из класса, остановился во дворе,окруженный учениками, которые в этот день слушали его с особенным вниманием. - Вот уж поистине верно сказано про священников, - говорил онобступившим его семинаристам, - каков поп, таков и приход. Я ведь сам своимиглазами видел некоторые приходы в горах, где причту перепадало больше, чеминой священник в городе получает. И деньжонки им за то да за другое несут,не говоря уж о жирных каплунах, яичках да маслице и всяком прочем добре. Исвященник уж там, безусловно, первое лицо: никакой пир без него необходится, и почет ему ото всех, ну и все такое. Едва г-н Кастанед ушел к себе, толпа разошлась и разбилась на маленькиекучки. Жюльен не пристал ни к одной из них; его сторонились, словношелудивой овцы. Он видел, как в каждой из этих кучек ученики один за другимподбрасывали вверх монетки, загадывая: орел или решка, - и если бросающийугадывал верно, товарищи говорили, что, значит, ему наверняка достанетсяприход с обильными приношениями. Затем пошли всякие рассказы. Вот такой-то молодой священник меньше чемчерез год после рукоположения поднес упитанного кролика служанке старогокюре, после чего тот попросил его себе в викарии, а через несколько месяцевстарый кюре помер, и молодой священник получил прекрасный приход. А другойдобился, что его назначили в преемники к престарелому кюре в очень богатыйприход потому, что он, как только старый кюре-паралитик садился за стол,являлся к нему и замечательно ловко разрезал старику цыпленка. Как все молодые люди на всех поприщах, семинаристы весьмапреувеличивали успешное действие подобного рода уловок, ибо в этом естьнечто необычайное, что привлекает юношеское воображение. "Надо мне приучить себя к этим разговорам", - думал Жюльен. Если они неговорили о сосисках да о богатых приходах, разговор заходил о житейскойстороне церковного учения, о разногласиях епископов с префектами, кюре смэрами И тут Жюльен обнаруживал у них понятие иного бога, и бога гораздоболее страшного и могущественного, чем первый; этим вторым богом был папа.Они потихоньку говорили между собой - да и то только, когда были уверены,что их не может услышать г-н Пирар, - что если папа не дает себе трудасамолично назначать каждого префекта и каждого мэра по всей Франции, то этотолько потому, что он препоручил сие французскому королю, наименовав егостаршим сыном церкви. Вот тут-то Жюльена и осенила мысль, что он может внушить к себеуважение при помощи хорошо известной ему книги де Местра о папе. Сказатьправду, он поразил своих товарищей, но это опять обернулось для него бедой.Им не понравилось, что он излагает их собственные взгляды лучше их самих.Г-н Шелан проявил по отношению к Жюльену такую же неосторожность, как и поотношению к самому себе. Приучив его рассуждать здраво, а не отделыватьсяпустыми словами, он забыл сказать ему, что у человека незначительного такаяпривычка считается преступлением, ибо всякое здравое рассуждение само посебе оскорбительно. Таким образом, красноречие Жюльена оказалось для него новымпреступлением. Семинаристы, судача о нем, придумали, наконец, такую кличку,при помощи которой им удалось выразить весь ужас, который он им внушал: онипрозвали его Мартином Лютером: вот уж поистине подходит к нему, говорилиони, из-за этой его дьявольской логики, которой он так гордится. Многие из молоденьких семинаристов обладали более свежим цветом лица,чем Жюльен, да, пожалуй, были и посмазливее его; но у него были белые руки,и он не умел скрывать свою привычку к чрезмерной опрятности. Эта похвальнаячерта отнюдь не считалась похвальной в унылом доме, куда его забросиласудьба. Грязные деревенские парни, среди которых он жил, немедленно решили,что это у него от распущенных нравов. Нам не хотелось бы утомлять читателяописанием тысяч невзгод нашего героя. Так, например, некоторые изсеминаристов посильней вздумали было его поколачивать; он вынужден былвооружиться железным циркулем и дал им понять, правда, только знаками, чтопустит его в ход Ведь для доносчиков знаки далеко не столь веская улика,сколь произнесенное слово.XXVIII КРЕСТНЫЙ ХОД Все сердца были взволнованы. Казалось, бог сошел в эти узкие готическиеулички, разубранные и густо усыпанные песком благодаря заботливому усердиюверующих. Юнг Как ни старался Жюльен прикидываться дурачком и ничтожеством, он не могпонравиться: слишком уж он ото всех отличался. "А ведь как-никак, - думалон, - все наши наставники - люди весьма тонкие, и выбирали их из тысяч.Почему же их не трогает мое смирение? Только один, как ему казалось, былобманут его готовностью всему верить и его стараниями строить из себяпростачка. Это был аббат Шас-Бернар, распорядитель всех соборных празднеств,которого вот уж лет пятнадцать как обещали сделать настоятелем; а пока чтоон вел в семинарии курс духовного красноречия. Это был один из техпредметов, по которому Жюльен с самого начала, еще во времена своегоослепления, почти всегда был первым. С этого-то и началось явноеблаговоление к нему аббата Шаса, частенько после урока он дружески бралЖюльена под руку и прогуливался с ним по саду. "Чего он от меня хочет? - думал Жюльен. Он с удивлением слушал, какаббат часами рассказывал ему о разной церковной утвари и облачениях, которыеимеются в соборе. Одних риз парчовых было семнадцать перемен, не считаятраурных. Большие надежды возлагались на старую советницу де Рюбампре; этадевяностолетняя дама хранила по меньшей мере вот уж лет семьдесят своисвадебные наряды из великолепных лионских шелков, сплошь затканных золотом. - Вы только вообразите себе, друг мой, - говорил аббат Шас, вдругостанавливаясь и в восхищении закатывая глаза, - они прямо стоймя стоят, этиплатья, столько на них золота!.. Так вот, все почтенные люди у нас вБезансоне полагают, что по завещанию госпожи советницы к сокровищам собораприбавится еще десять риз, помимо четырех-пяти праздничных мантий дляторжественных празднеств. А я позволяю себе надеяться и на большее, -добавлял аббат Шас, понижая голос. - У меня есть некоторые основанияполагать, что советница оставит нам еще восемь великолепнейших светильниковиз золоченого серебра, которые, говорят, были приобретены в Италиибургундским герцогом Карлом Смелым, ибо один из ее предков был его любимымминистром. "И что это он потчует меня всем этим старьем? - удивлялся Жюльен. - Ужесколько времени тянется вся эта искусная подготовка, а до дела не доходит.Видно, он мне не доверяет Должно быть, он хитрее их всех; у тех черезкакие-нибудь две недели можно наверняка угадать, куда они клонят. Оно,впрочем, понятно" его честолюбие страдает уже пятнадцать лет". Однажды вечером на уроке фехтования Жюльена вызвали к аббату Пирару,Аббат сказал ему. - Завтра праздник Тела господня Господин аббат Шас-Бернар нуждается вваших услугах для убранства собора; извольте идти и повиноваться. Но тут же аббат Пирар вернул его и соболезнующим тоном добавил: - Вы сами должны подумать о том, воспользуетесь ли вы этим случаем,чтобы прогуляться по городу. - Incedo per ignes (Имею тайных врагов), - отвечал Жюльен. На другой день с раннего утра Жюльен отправился в собор, опустив глазав землю. Когда он почувствовал вокруг себя оживление и суету пробуждающегосягорода, ему стало легче. Повсюду украшали фасады домов в ожидании крестногохода. Все то время, которое он провел в семинарии, представилось ему одниммгновением. Мысли его устремлялись в Вержи да еще к хорошенькой Аманде Бине,которую ведь он мог даже встретить, потому что ее кафе было совсемнеподалеку. Он издали увидал аббата Шас-Бернара, который стоял на папертисвоего возлюбленного собора Это был толстый мужчина с веселым лицом иоткрытым взглядом. Сегодня он весь сиял. - Я ждал вас, дорогой сын мой! - крикнул он, едва только Жюльенпоказался вдалеке - Милости просим! Нам с вами сегодня придется потрудитьсявовсю, и нелегкая это будет работа. Подкрепим же наши силы первым завтраком,а уж второй раз закусим часиков в десять, во время торжественной мессы. - Я желал бы, сударь, - степенно сказал Жюльен, - не оставаться ни насекунду один. Не откажите обратить внимание, - добавил он, показывая ему набашенные часы вверху, над их головами, - что я явился к вам в пять часов безодной минуты. - А-а! Вы боитесь наших негодников семинаристов? Да стоит ли думать оних? - сказал аббат Шас. - Разве дорога становится хуже от того, что покраям ее в изгороди торчат колючки? Путник идет своей дорогой, а злыеколючки пусть себе торчат на своих местах. Да ну их! Примемся за работу,дорогой друг мой, за работу! Аббат Шас не зря говорил, что работа будет нелегкая. Накануне в соборебыли торжественные похороны, и поэтому нельзя было делать никакихприготовлений к празднику. Теперь надо было за одно утро задрапировать всеготические пилоны, которые образуют три притвора, алой дамасской тканью досамого верха, на тридцать футов в вышину Г-н епископ вызвал ради этогослучая четырех обойщиков из Парижа, оплатив им проезд в почтовой карете, ноэти господа не успевали всюду управиться и, вместо того чтобы помочь своимнеумелым товарищам безансонцам, они только еще больше обескураживали ихсвоими насмешками. Жюльен увидел, что ему придется самому взобраться на лестницу; воткогда ему пригодилась его ловкость. Он взялся руководить местнымиобойщиками. Аббат Шас с восхищением поглядывал, как он летал вверх и вниз содной лестницы на другую. Когда все пилоны были уже обтянуты дамасскойтканью, стали обсуждать, как бы водрузить пять пышных султанов на большомбалдахине, над главным алтарем. Роскошный венчик из золоченого дереваподдерживался восемью высокими колоннами из итальянского мрамора. Но чтобыдобраться до середины балдахина, над самым престолом, надо было пройти постарому деревянному карнизу, может быть, и не без червоточины, висевшему навысоте сорока футов. Вид этой головоломной дорожки сразу охладил хвастливую расторопностьпарижских обойщиков; они поглядывали на балдахин, спорили, рассуждали, ноникто не решался лезть наверх. Жюльен схватил султаны и легко взбежал полестнице. Он очень ловко приладил их на самом венчике, как раз посредибалдахина. Когда он сошел с лестницы, аббат Шас-Бернар заключил его в своиобъятия. - Optime! [21] - вскричал добрый толстяк. - Я расскажу об этом еговысокопреосвященству. В десять часов они очень весело позавтракали. Никогда еще аббат Шас невидал свою церковь такой нарядной. - Дорогой сын мой, - говорил он Жюльену, - моя матушка сдавала напрокатстулья в этой почтенной базилике, так что я в некотором роде вскормлен этимпрекрасным зданием. Террор Робеспьера разорил нас, но я - мне было тогдавосемь лет - уже прислуживал на молебствиях и мессах, которые заказывали надому, и в эти дни меня кормили. Никто не мог свернуть ризу ловчее меня;бывало, у меня никогда ни одна золотая кисть не сомнется. А с тех пор какНаполеон восстановил богослужение, мне посчастливилось стать надзирателем вэтом почтенном храме. Пять раз в году он предстоит перед моим взором в этомпышном убранстве. Но никогда еще он не был так великолепен, как сегодня, ниразу еще эти алые дамасские ткани не спадали такими пышными складками, необлегали так красиво колонны. "Ну, вот сейчас он, наконец, выложит мне свою тайну, - подумал Жюльен.- Раз уж он начал говорить о себе, сейчас пойдут излияния!" Но, несмотря насвое явно возбужденное состояние, аббат не обронил ни одного неосторожногослова. "А ведь он потрудился немало. И как радуется! - подумал Жюльен. - Ивинца изрядно хлебнул. Вот это человек! Какой пример для меня! К отличиюего!" (Это выражение Жюльен перенял у старика-лекаря.) Когда колокола зазвонили Sanctus, Жюльен хотел было надеть стихарь,чтобы принять участие в торжественной процессии, возглавляемой епископом. - А жулики, дорогой мой, а жулики! - вскричал аббат Шас. - Вы о них неподумали! Все пойдут крестным ходом, церковь останется пустая. Нам с вамипридется вот как сторожить! Еще хорошо будет, если мы недосчитаемся потомтолько одного-двух кусков этой великолепной золотой парчи, которой обвит низпилонов. А ведь это дар госпожи де Рюбампре. Эта парча досталась ей от еезнаменитого предка королевской крови, чистейшее золото, дорогой мой! -восхищенным шепотом добавил аббат, наклонившись к самому его уху. - Никакойпримеси! Я поручаю вам наблюдать за северным крылом, и вы оттуда - ни шагу.А я буду смотреть за южным крылом и главным нефом. Да присматривайтехорошенько за исповедальнями, как раз там-то эти наводчицы, сподручныеворов, и прячутся и только того и ждут, чтобы к ним спиной повернулись. Едва он успел договорить, как пробило три четверти двенадцатого. И в туже минуту ударил большой колокол. Он гудел во всю силу, и ему вторили другиеколокола. Эти полные, торжественные звуки захватили Жюльена Воображение егословно вырвалось на волю и унеслось далеко от земли. Благоухание ладана и розовых лепестков, которые разбрасывали передсвятыми дарами маленькие дети, одетые под Иоанна Крестителя, усиливало этовосторженное чувство. Величественные звуки колокола не должны были бы внушать Жюльену ничего,кроме мысли о том, что это результат работы двадцати человек, которым платятпо пятьдесят сантимов, а им помогают, быть может, пятнадцать или двадцатьчеловек из прихожан. Ему следовало бы подумать о том, что веревки изношены илеса также, что и колокол сам по себе представляет опасность: он падаетчерез каждые два столетия; не мешало бы ему рассудить и о том, нельзя ликак-нибудь урезать вознаграждение звонарям или уплачивать им за трудиндульгенциями либо какой-нибудь иной милостью от щедрот церкви, дабы неистощать ее казны. Но вместо того чтобы предаваться столь мудрым размышлениям, душаЖюльена, подхваченная этими полными и мужественными звуками, носилась взаоблачных просторах воображения. Никогда не получится из него ни хорошегосвященника, ни дельного начальника! Что может выйти путного из душ,способных так восторгаться? Разве что какой-нибудь художник! И вот тут-тосамонадеянность Жюльена и обнаруживается во всей своей наготе. Наверно, ужне менее полсотни из его семинарских товарищей, напуганных народнойненавистью и якобинством, которым их вечно пугают, внушая им, что оногнездится чуть ли не за каждым плетнем, научились как следует разбираться вдействительности и, услышав большой соборный колокол, не подумали бы ни очем другом, кроме того, какое жалованье платят звонарю. Они стали бывысчитывать с гениальностью Барема, стоит ли степень умиления молящихся техденег, которые приходится выплачивать звонарям. Но если бы Жюльену и пришлов голову задуматься о материальных интересах собора, то его воображениезавело бы его снова не туда, куда следует: он бы придумал, пожалуй, каксберечь сорок франков церковному совету, и упустил бы возможность избежатьрасхода в двадцать пять сантимов. В то время как процессия в этот чудесный, солнечный день медленнодвигалась по Безансону, останавливаясь у нарядных временных алтарей,воздвигнутых в изобилии городскими властями, старавшимися перещеголять другдруга, церковь покоилась в глубочайшей тишине. Там царили полумрак, приятнаяпрохлада, и все это было еще пропитано благоуханием цветов и ладана. Это безмолвие, уединение и прохлада в просторных церковных притворахпогружали Жюльена в сладкое забытье. Он не опасался, что его потревожитаббат Шас, надзиравший за другим крылом здания. Душа его уже почтирассталась со своей смертной оболочкой, а та между тем медленнопрогуливалась по северному притвору, порученному ее бдительности. Жюльен былсовершенно спокоен: он уже убедился, что в исповедальнях нет ни души, кроменескольких благочестивых женщин; глаза его глядели, не видя. Однако он все же несколько вышел из своего забытья, заметив двух хорошоодетых коленопреклоненных женщин: одна из них молилась в исповедальне,другая - тут же рядом, на низенькой молельной скамье. Он смотрел, не видя,но вдруг то ли смутное сознание возложенных на него обязанностей, то ливосхищение строгой благородной осанкой обеих дам заставило его вспомнить отом, что в Исповедальне сейчас нет священника. "Странно, - подумал он, -почему эти нарядные дамы, если они такие богомольные, не молятся сейчасперед каким-нибудь уличным алтарем, а если это дамы из общества, почему жеони не восседают торжественно на виду у всех на каком-нибудь балконе? Каккрасиво облегает ее это платье! Какая грация!" И он замедлил шаг, надеясь,что ему, быть может, удастся поглядеть на них. Та, что стояла на коленях в исповедальне, чуть-чуть повернула голову,услышав шаги Жюльена среди этой необъятной тишины. Вдруг она громковскрикнула и лишилась чувств. Потеряв сознание, она опрокинулась назад, а подруга ее, которая быларядом, бросилась к ней на помощь. И в тот же миг Жюльен увидал плечи и шеюпадающей дамы. Ему бросилось в глаза хорошо знакомое ожерелье из прекрасныхкрупных жемчужин. Что стало с ним, когда он узнал волосы г-жи де Реналь! Этобыла она. А другая дама, которая поддерживала ей голову, чтобы не датьподруге упасть, была г-жа Дервиль. Не помня себя, Жюльен бросился к ним.Г-жа де Реналь своей тяжестью увлекла бы и свою подругу, если бы Жюльенвовремя не поддержал обеих. Он увидел запрокинутую голову г-жи де Реналь насвоем плече, ее бледное, безжизненное лицо. Он помог г-же Дервиль прислонитьэту прелестную головку к плетеной спинке стула. Госпожа Дерзиль обернулась и тут только узнала его. - Уходите, сударь, уходите! - сказала она негодующим голосом. - Толькобы она вас не увидала! Да как же ей не приходить в ужас при виде вас! Онабыла так счастлива, пока вас не знала! Ваше поведение гнусно! Уходите!Сейчас же уходите отсюда, если у вас есть хоть капля стыда! Это было сказано таким повелительным тоном, а Жюльен так растерялся ибыл в эту минуту так слаб, что он отошел. "Она всегда меня ненавидела", -подумал он о г-же Дервиль. В ту же минуту гнусавое пение попов, шедших во главе процессии,раздалось в церкви: крестный ход возвращался. Аббат Шас-Бернар несколько разокликнул Жюльена; тот не слышал его; наконец он подошел к нему и, взяв егоза руку, вывел из-за колонны, куда Жюльен спрятался еле живой. Аббат хотелпредставить его епископу. - Вам дурно, дитя мое, - сказал он, видя, что Жюльен весь побелел ипочти не в состоянии двигаться. - Вы сегодня чересчур много трудились. - Онвзял его под руку. - Идемте, сядьте вот на эту скамеечку кропильщика позадименя, а я вас собой прикрою. - Они были теперь у самого входа в храм, сбокуот главных дверей. - Успокойтесь, у нас есть еще впереди добрых двадцатьминут, пока появится его высокопреосвященство. Постарайтесь оправиться, акогда он будет проходить, я вас приподниму - я ведь здоровый, сильныйчеловек, хоть и немолод. Но когда показался епископ, Жюльен так дрожал, что аббату Шасу пришлосьотказаться от мысли представить его. - Вы особенно этим не огорчайтесь, - сказал он ему, - я еще найдуслучай. Вечером аббат велел отнести в часовню семинарии десять фунтов свечей,сэкономленных, как он говорил, стараниями Жюльена, - так проворно он ихгасил. Это было мало похоже на правду. Бедный малый сам совершенно угас; онни о чем больше думать не мог после того, как увидел г-жу де Реналь.XXIX ПЕРВОЕ ПОВЫШЕНИЕ Он хорошо изучил свой век, хорошо изучил свой округ, и теперь онобеспечен. "Прекюрсер". Жюльен еще не совсем пришел в себя и продолжал пребывать в состоянииглубокой задумчивости после того случая в соборе, когда однажды утромсуровый аббат Пирар позвал его к себе. - Я только что получил письмо от господина аббата Шас-Бернара, где онвсячески вас расхваливает. Могу сказать, что я более или менее доволен вашимповедением. Вы чрезвычайно неосторожны и опрометчивы, хотя это сразу и незаметно. И, однако, по сие время сердце у вас доброе и даже великодушное иразум высокий. В общем, я вижу в вас некую искру, коей не следуетпренебрегать. Пятнадцать лет трудился я здесь, а ныне мне придется покинуть этот дом:преступление мое заключается в том, что я предоставлял семинаристов ихсвободной воле и не поощрял и не притеснял то тайное общество, о котором выговорили мне на духу. Но раньше чем я уеду отсюда, мне хочется что-нибудьдля вас сделать. Я бы позаботился о вас еще два месяца тому назад, ибо выэто заслужили, если бы не донос по поводу найденного у вас адреса АмандыБине. Я назначаю вас репетитором по Новому Ветхому завету. Жюльен, преисполненный благодарности, хотел было броситься на колени,дабы возблагодарить бога, но поддался более искреннему порыву. Он подошел каббату Пирару, взял его руку и поднес ее к губам. - Это еще что такое? - сердито закричал ректор, но глаза Жюльенаговорили много больше, чем его жест. Аббат Пирар глядел на него с изумлением, как смотрит человек, которыйдавным-давно отвык встречать тонкие душевные движения. Этот долгий взглядвыдал ректора, голос его дрогнул. - Да, да, дитя мое, я привязался к тебе. Господь видит, что этослучилось помимо моей воли. Мой долг - быть справедливым и не питать ни ккому ни ненависти, ни любви. Тяжкая тебе предстоит жизнь. Я вижу в тебенечто, что претит низким душам. Зависть и клевета всюду будут преследоватьтебя. Куда бы ни забросило тебя провидение, товарищи твои всегда будутненавидеть тебя, а если даже и будут притворяться друзьями, то только затем,чтобы вернее тебя погубить. Только одно может тебе помочь: не полагайся нина кого, кроме бога, который в наказание за твою самонадеянность наделилтебя тем, что неизбежно вызывает к тебе ненависть. Да будет поведение твоевыше всяких упреков - в этом единственное твое спасение. Если ты неуклоннобудешь держаться истины, рано или поздно твои враги будут повержены. Жюльен так давно не слышал дружеского голоса, что - простим ему этуслабость - он залился слезами. Аббат Пирар обнял, его и привлек к своейгруди; сладостен был этот миг для них обоих. Жюльен не помнил себя от радости: это было первое повышение, которогоон добился, а преимущества, вытекавшие из него, были огромны. Оценить ихможет только тот, кто был обречен жить долгие месяцы, ни на минуту неоставаясь наедине с собой, но вечно в тесном соприкосновении содноклассниками, которые по меньшей мере несносны, а в большинстве случаевневыносимы. Одни крики их способны довести до исступления чувствительнуюнатуру. Шумная радость этих досыта накормленных, чисто одетых крестьянтолько тогда была полной, когда могла дать себе выход, когда им можно былобеспрепятственно орать во всю силищу своих здоровенных легких. Теперь Жюльен обедал один или почти один, примерно на час позже всехостальных. У него был ключ от сада, и он мог там прогуливаться, когда никогоне было. К своему великому удивлению, Жюльен обнаружил, что его стали меньшененавидеть, а он-то, наоборот, ожидал, что ненависть семинаристов удвоится.Теперь они не считали нелепым высокомерием его нежелание вступать вразговор, что было для всех очевидно и создало ему столько врагов. Этимгрубым созданиям, среди которых он жил, его замкнутость казалась теперьвполне уместным чувством собственного достоинства. Ненависть заметноуменьшилась, особенно среди младших семинаристов, отныне его учеников, скоторыми он обращался чрезвычайно учтиво. Мало-помалу у него сталипоявляться и сторонники, а называть его Мартином Лютером теперь ужесчиталось непристойной шуткой. Но к чему перечислять его друзей, его врагов? Все это гнусно, и темгнуснее, чем правдивее будет наше изображение. А между тем ведь этоединственные воспитатели нравственности, какие есть у народа: что же с нимбудет без них? Сможет ли когда-нибудь газета заменить попа? С тех пор как Жюльен получил новое назначение, ректор семинарии явноизбегал разговаривать с ним без свидетелей. Это была с его стороныосторожность, полезная равно как учителю, так и ученику, но прежде всего этобыло испытание. Суровый янсенист, аббат Пирар держался непоколебимогоправила: если какой-нибудь человек обладает в глазах твоих некоторымидостоинствами, ставь препятствия на пути ко всему, чего он жаждет, к чемустремится. Если он обладает подлинными достоинствами, он сумеет преодолетьили обойти все препятствия. Наступила охотничья пора. Фуке надумал прислать в семинарию от имениродных Жюльена оленя и кабана. Туши этих зверей положили в коридоре междукухней и трапезной. Там-то их и увидели семинаристы, когда они шли обедать.С каким любопытством они разглядывали их! Кабан, даже и бездыханный, внушалстрах младшим ученикам - они осторожно дотрагивались до его клыков. Целуюнеделю только и было разговоров, что об этих тушах. Этот дар, ставивший семью Жюльена в тот слой общества, к которомунадлежит относиться с уважением, нанес смертельный удар завистливойненависти. Жюльен приобрел право на превосходство, освященное зажиточностьюШазель и другие из наиболее успевающих семинаристов начали заискивать передним и чуть ли не пеняли ему, как это он с самого начала не поставил их визвестность о достатке своих родителей, позволив им тем самым выказатьневольное неуважение к деньгам. В это время происходил рекрутский набор, но Жюльен в качествесеминариста не подлежал призыву. Он был глубоко потрясен этим. - Вот ипрошел для меня навсегда этот миг, который двадцать лет назад позволил бымне вступить на путь героев!" Как-то раз, прогуливаясь в одиночестве по семинарскому саду, он услышалразговор каменщиков, чинивших ограду: - Ну вот, пришел и наш черед. Новый набор объявили! - Да, когда тот был - что же, в добрый час! Из каменщика ты офицеромделался, а то и генералом, видали такие случаи. - Теперь, брат, уж не увидишь! Одна голытьба в солдаты идет. А тот, укого в кармане позвякивает, дома остается. - Кто нищим родился, тот нищим весь век и останется. - А что это, верно говорят, будто тот помер? - вмешался третийкаменщик. - Это, брат, толстосумы говорят! Как же, он им нагнал страху! - Вот ведь какая она разница получается, как делато при том шли! Искажи на милость, его же маршалы его и предали! Родятся же на свет такиеизменники! Этот разговор несколько утешил Жюльена. Он пошел дальше по дорожке и,вздыхая, говорил про себя: - Единственный монарх, чью память чтит народ! Подошло время экзаменов. Жюльен отвечал блестяще; он видел, что дажеШазель старается показать все свои знания. В первый день господа экзаменаторы, назначенные небезызвестным старшимвикарием де Фрилером, были весьма раздосадованы тем, что им неизменноприходилось выставлять в своем списке на первое или в крайнем случае навторое место этого Жюльена Сореля, о котором им донесли, что он любимчикаббата Пирара. В семинарии уже держали пари, что Жюльен выйдет на первоеместо по всем предметам и в главном экзаменационном листе, а значит, ему идостанется почетное право быть приглашенным на обед к его преосвященствуепископу. Но на последнем экзамене, когда он отвечал об отцах церкви, один ловкийэкзаменатор, задав ему несколько вопросов о святом Иерониме и егопристрастии к Цицерону, завел речь о Горации, Вергилии и прочихпоэтах-язычниках. Жюльен потихоньку от товарищей выучил наизусть немалостихов этих авторов. Воодушевленный своим успехом, он забыл о том, гденаходится, и на повторный вопрос экзаменатора начал с жаром читать иперелагать горациевы оды. Экзаменатор минут двадцать не мешал ему пребыватьв этом ослеплении, а затем, вдруг сразу приняв негодующий вид, стал суровоотчитывать за то, что он даром тратил время на это нечестивое занятие изасорял себе голову бесполезными и греховными идеями. - Я глупец, сударь, вы правы, - смиренно отвечал ему Жюльен, поняв,наконец, искусный маневр, которым его погубили. Эта уловка экзаменатора даже и семинаристам показалась подлостью,однако она не помешала тому, что г-н аббат де Фрилер, этот хитрейшийчеловек, который так искусно наладил обширную сеть тайных обществ в Безансо-не и чьи донесения в Париж приводили в трепет судей, префекта и даже высшееначальство гарнизонного штаба, изволил сам своей властной рукой поставитьпротив имени Жюльена цифру "198". Он обрадовался этой возможности причинитьнеприятность своему врагу янсенисту Пирару. Вот уже добрых десять лет, как он всеми способами старался столкнутьего с поста ректора семинарии. Аббат Пирар следовал тем же правиламповедения, которые он преподал Жюльену: он был искренен, благочестив, незанимался интригами и ревностно исполнял свои обязанности. Но господь вгневе своем наделил его желчным темпераментом, а такие натуры глубокочувствуют обиду и ненависть. Ни одно из оскорблений, нанесенных ему, непроходило бесследно для этой пламенной души. Он уже сто раз подал бы вотставку, но он был убежден, что действительно приносит пользу на этомпосту, на который его поставило провидение. "Я препятствую распространениюиезуитства и идолопоклонства", - говорил он себе. К тому времени, как начались экзамены, он уже около двух месяцев ниразу не разговаривал с Жюльеном, и, однако, он заболел и прохворал целуюнеделю после того, как получил официальное уведомление о результатахэкзаменов и увидел цифру "198" против имени своего ученика, который в егоглазах был гордостью семинарии. Единственное утешение для этой суровойнатуры заключалось в том, что он теперь сосредоточил на Жюльене всю силусвоей бдительности. И для него было величайшей радостью убедиться, чтоЖюльен не обнаруживал ни злобы, ни желания отомстить, ни малодушия. Через несколько недель Жюльен получил письмо и весь затрепетал: наконверте стоял парижский штемпель. "Наконец-то, - подумал он, - госпожа деРеналь вспомнила о том, что она мне когда-то обещала". Какой-то господин,подписавшийся "Поль Сорель" и называвший себя его родственником, посылал емучек на пятьсот франков. В письме говорилось, что если Жюльен будет и впредьс таким же рвением изучать славных авторов-латинян, он каждый год будетполучать такую же сумму. "Это она, это ее доброта! - растрогавшись, думал Жюльен. - Ейзахотелось утешить меня. Но почему же нет ни одного дружеского слова?" Он жестоко ошибался относительно этого письма. Г-жа де Реналь, подпавпод влияние своей подруги, г-жи Дервиль, всей душой предавалась глубокомураскаянию Против своей воли ей случалось нередко вспоминать об этомнеобыкновенном существе, встреча с которым перевернула ее жизнь, но она низа что не позволила бы себе написать ему. Если бы нам вздумалось заговорить семинарским языком, мы, наверное,признали бы чудом появление этих пятисот франков и сказали бы, что ониисходят от самого г-на де Фрилера, кого провидение избрало своим орудием,дабы ниспослать этот дар Жюльену. Двенадцать лет тому назад аббат де Фрилер явился в город Безансон содним тощим саквояжем в руках, где, как утверждает здешняя молва,заключалось все его достояние. Теперь он был одним из самых богатыхпомещиков на всю округу. За время своего постепенного обогащения он приобрелполовину имения, другая половина которого досталась по наследству г-ну деЛа-Молю. Из-за этого между двумя высокими особами и возникла великая тяжба. Несмотря на свое блестящее положение в Париже и все свои придворныедолжности, г-н маркиз де ЛаМоль почувствовал, что вести в Безансоне борьбупротив старшего викария, о котором шла молва, будто он рукополагает инизлагает префектов, небезопасно. Однако вместо того чтобы выхлопотать себепятьдесят тысяч наградных под каким-нибудь удобным наименованием,предусмотренным бюджетом, и уступить аббату де Фрилеру в этой пустяковойтяжбе из-за пятидесяти тысяч франков, маркиз заупрямился. Он считал, чтоправо на его стороне: несокрушимый довод - право! Но да позволено нам будет спросить: существует ли на свете такой судья,у которого нет сына или хотя бы какого-нибудь родственника, которого надопротолкнуть, помочь ему выбиться в люди? Дабы сие уразумел и слепой, г-н аббат де Фрилер через неделю послетого, как он добился первого решения суда, явился в карете еговысокопреосвященства к своему адвокату и самолично вручил ему орденПочетного Легиона. Г-н де Ла-Моль, несколько растерявшись от такихрешительных действий противной стороны и чувствуя, что адвокаты его того игляди сдадутся, обратился за советом к аббату Шелану, а тот, в свою очередь,связал его с г-ном Пираром. К тому времени, о котором повествует наша история, отношения между нимидлились уже несколько лет. Аббат Пирар взялся за это дело со всейстрастностью своей натуры Постоянно встречаясь с адвокатами маркиза, онхорошо изучил его иск и, убедившись, что маркиз прав, открыто стал насторону г-на де Ла-Моля, против всемогущего старшего викария. Г-н де Фрилербыл чрезвычайно оскорблен подобной дерзостью, да еще со стороны какого-тоничтожного янсениста! - Полюбуйтесь-ка на эту придворную знать, которая считает себя такойвсесильной, - говорил своим близким друзьям аббат де Фрилер. - Господин деЛаМоль не потрудился даже исхлопотать своему безансонскому агентукакого-нибудь ничтожного крестика; он и пальцем не пошевельнет, если тогосместят. А между тем, как мне пишут, сей благородный пэр недельку непропустит, чтобы не выставить напоказ свою голубую ленту и не отправиться вгостиную министра юстиции, кто бы он там ни был. Несмотря на все старания аббата Пирара, г-ну де ЛаМолю, хоть ондействительно всегда был в наилучших отношениях с министром юстиции, а темпаче с его канцелярией, после шестилетних хлопот удалось добиться толькотого, что тяжба его не была проиграна окончательно. Постоянно переписываясь с аббатом Пираром по пот воду этого дела, ккоторому оба они относились с большим рвением, маркиз в конце концов оценилсвоеобразный ум аббата. Мало-помалу, несмотря на огромное расстояние,разделявшее их на общественной лестнице, их переписка приняла дружеский той- Аббат Пирар сообщил маркизу, что путем всяческих притеснений его хотятзаставить уйти в отставку. Возмущенный гнусным подвохом, придуманным, как онполагал, нарочно для Жюльена, он изложил всю эту историю маркизу. При всем своем богатстве этот вельможа отнюдь не был скуп. Ему до сихпор никогда не удавалось заставить аббата Пирара принять от него хотя бынекоторую сумму в возмещение почтовых расходов, вызванных тяжбой. И тут емупришло в голову послать пятьсот франков любимому ученику аббата. Господин де Ла-Моль даже изволил потрудиться и собственноручно написалсопроводительное письмо. Это заставило его вспомнить и об аббате. В один прекрасный день аббат Пирар получил записку, в которой егопросили немедленно прийти по одному весьма важному делу в гостиницу впредместье Безансона. Там он нашел управителя г-на де Ла-Моля. - Господин маркиз поручил мне предоставить в ваше распоряжение егоколяску, - сказал ему управитель. - Он надеется, что вы не откажетесь,ознакомившись с его письмом, отправиться через четыре или пять дней в Париж.А я за тот срок, который вам угодно будет мне назначить, объеду владениягосподина маркиза здесь, во Франш-Конте. А после этого, когда вы изволитепожелать, мы отправимся в Париж. Письмо было коротенькое: "Развяжитесь вы со всеми этими провинциальнымидрязгами, дорогой мой аббат, и приезжайте подышать нашим спокойным парижскимвоздухом. Посылаю вам мой экипаж - я приказал ждать вашего решения четыредня. Сам я буду ждать вас в Париже до вторника. От вас, сударь, ждут толькоодного слова "да", чтобы оставить за вами один из самых лучших приходов вокрестностях Парижа. Самый богатый из ваших будущих прихожан никогда вас невидел, однако вы себе и представить не можете, до какой степени он вампредан; это не кто иной, как маркиз де Ла-Моль. Суровый аббат Пирар, сам того не подозревая, горячо любил своюсеминарию, населенную его врагами: вот уж пятнадцать лет как все его думыбыли посвящены ей. Письмо г-на де Ла-Моля подействовало на него так, какесли бы к нему явился хирург для того, чтобы произвести над ним некуюмучительную, но неизбежную операцию. Смещение его было неминуемо. Онназначил управителю свидание через три дня. В продолжение сорока восьми часов его одолевали приступынерешительности. Наконец он написал письмо г-ну де Ла-Молю и сочинилпослание его высокопреосвященству, истинный шедевр экклезиастического стиля,но чуточку длинноватый. Трудно было бы подыскать более безукоризненныевыражения, проникнутые столь глубокой почтительностью. И, однако же, письмоэто, предназначенное для того, чтобы заставить г-на де Фрилера пережитьнелегкий часок с глазу на глаз со своим начальством, подробно излагало всеоснования для серьезных жалоб, все вплоть до мелких гнусных придирок,которые, после того как он покорно переносил их в течение шести лет,заставили его в конце концов решиться покинуть епархию. У него воровали дрова из сарая, отравили его собаку, и так далее, и такдалее. Окончив это письмо, он послал разбудить Жюльена, который, как и всесеминаристы, ложился спать в восемь часов вечера. - Вы знаете, где находится епископское подворье? - обратился он к немуна безупречном латинском языке. - Отнесите это письмо еговысокопреосвященству. Не стану скрывать от вас, что посылаю вас в волчьелогово. Вам надлежит быть лишь ушами и глазами. Не допускайте никакой лжи вваших ответах, но не забудьте, что тот, кто будет задавать вам вопросы,возможно, испытает истинную радость, если ему удастся повредить вам. Я оченьрад, дитя мое, дать вам возможность пройти через это испытание, прежде чем явас покину, ибо не скрою от вас, что письмо, которое вы понесете, - это мояотставка. Жюльен словно застыл на месте. Он любил аббата Пирара. Тщетноосторожность твердила ему: "Когда этот честный человек уйдет отсюда, партияСердца Иисусова будет притеснять меня и, может быть, выгонит совсем". Он не в силах был думать о себе. Он стоял в нерешительности, потому чтоему хотелось сказать одну вещь; он не знал, как бы выразить этоподеликатнее, и ничего не мог придумать. - Ну что же, друг мой? Отчего вы не идете? - Дело в том, что... - робко сказал Жюльен, - мне пришлось слышать, чтовы за все долгое время вашего управления ничего не отложили. У меня естьшестьсот франков... Слезы мешали ему говорить. - Это тоже будет отмечено, - холодно ответил бывший ректор семинарии. -Отправляйтесь к епископу, уже поздно. Случайно в этот вечер дежурным в приемной епископа оказался аббат деФрилер. Его высокопреосвященство был на обеде в префектуре. Таким образом,Жюльен вручил письмо самому г-ну де Фрилеру; но, разумеется, он этого незнал. Жюльен с удивлением смотрел, как этот аббат бесцеремонно вскрыл письмо,адресованное епископу. Красивое лицо старшего викария сначала выразилоизумление, смешанное с живейшим удовольствием, а затем сделалось весьмаозабоченным. Пока он читал, Жюльен, пораженный его красивой внешностью,успел хорошо разглядеть его. Лицо это обладало бы большей внушительностью,если бы в каких-то его черточках не сквозила поразительная хитрость, котораямогла бы даже изобличить криводушие, если бы только обладатель этой красивойфизиономии хоть на миг забыл о том, что ей надлежит выражать. Нос, резковыступавший вперед, образовывал превосходную прямую линию, но придавал, кнесчастью, этому весьма благородному профилю непоправимое сходство с лисьеймордой. Заметим, кстати, что этот аббат, которого, по-видимому, такзаинтересовала отставка аббата Пирара, был одет с большой элегантностью, чтоочень понравилось Жюльену, которому до сих пор не приходилось видетьчего-либо подобного ни у одного священника. Уже много времени спустя Жюльен узнал, в чем заключался особый талантаббата де Фрилера. Он умел забавлять своего епископа, любезного старца,привыкшего жить в Париже и чувствовавшего себя в Безансоне, как в изгнании.У епископа было очень слабое зрение, а он страстно любил рыбу. Аббат деФрилер выбирал косточки из рыбы, которую подавали его высокопреосвященству. Жюльен молча смотрел на аббата, перечитывавшего прошение об отставке,как вдруг дверь с шумом распахнулась. В комнату поспешно вошел богаторазодетый лакей Жюльен едва успел обернуться к двери: он увидел сухонькогостаричка с крестом на груди. Жюльен бросился на колени и распростерся вземном поклоне; епископ милостиво улыбнулся ему и проследовал дальше.Красавец аббат пошел вслед за ним, и Жюльен остался один в приемной, где онмог без помех наслаждаться окружающим его благолепием. Епископ Безансонский, человек ума испытанного, но отнюдь неодряхлевшего от долгих невзгод эмиграции, имел от роду более семидесяти пятилет и чрезвычайно мало беспокоился о том, что случится лет через десять. - Что это за семинарист с таким смышленым взглядом, которого я сейчасзаметил, проходя? - спросил епископ - Разве они не должны, согласно моемууставу, давно уже быть в постелях и спать в этот час? - Уж у этого, можно поручиться, сна нет ни в одном глазу, вашевысокопреосвященство. Он принес нам весьма важную новость: прошение оботставке единственного янсениста, который оставался в нашей епархии.Наконец-то этот ужасный аббат Пирар догадался, чего от него хотят. - Вот как! - сказал епископ с лукавой усмешкой. - Держу пари, что вы несумеете заменить его человеком, который бы его стоил. И чтобы вы знали ценутаким людям, я приглашаю его обедать назавтра. Старший викарий хотел было ввернуть словцо насчет преемника Но прелатне был настроен заниматься делами и сказал ему: - Раньше чем мы позволим прийти другому, давайте посмотрим, как уходитэтот. Позовите ко мне этого семинариста: истина обитает в устах младенцев. Позвали Жюльена. "Сейчас я предстану перед двумя инквизиторами", -подумал он. Никогда еще он не чувствовал в себе такой отваги. В ту минуту, когда он вошел, два рослых камер-лакея, одетые побогачесамого г-на Вально, раздевали его высокопреосвященство. Прелат, прежде чемзаговорить об аббате Пираре, счел долгом порасспросить Жюльена об егоуспехах. Он задал ему несколько вопросов по догматике и был поражен. Затемон перешел к классикам: к Вергилию, Горацию, к Цицерону. "Вот эти-то имена иудружили мне, за них-то я и получил сто девяносто восьмой номер, - подумалЖюльен. - Но теперь уже терять нечего, постараемся блеснуть". И ондействительно блеснул; прелат, который сам был превосходным знатокомклассиков, пришел в восторг. На обеде в префектуре одна молодая девица, пользовавшаяся заслуженнойизвестностью, читала поэму о Магдалине. Епископу хотелось поговорить олитературе, и он вскоре забыл и об аббате Пираре и о всех своих делах,увлекшись разговором с семинаристом на тему о том, был ли Горации богат илибеден. Прелат цитировал кое-какие оды, но память иной раз изменяла ему, икогда тот запинался, Жюльен с самым скромным видом подхватывал стих и читалдальше до конца. Епископа в особенности поражало то, что Жюльен при этом невыходил из тона беседы и произносил двадцать или тридцать латинских стиховтак непринужденно, как если бы он рассказывал о том, что делается всеминарии. Они долго говорили о Вергилии В конце концов прелат не моготказать себе в удовольствии похвалить юного семинариста. - Вы преуспели в науках как нельзя лучше. - Ваше высокопреосвященство, - отвечал ему Жюльен, - ваша семинарияможет представить вам сто девяносто семь учеников, далеко не стольнедостойных вашей высокой похвалы. - Как это так? - спросил прелат, удивленный такой цифрой. - Я могу подтвердить официальным свидетельством то, что я имел честьдоложить вашему высокопреосвященству. На семинарских экзаменах за этот год якак раз отвечал по тем самым предметам, которые снискали мне сейчасодобрение вашего высокопреосвященства, и я получил сто девяносто восьмойномер. - А! Так это любимчик аббата Пирара! - воскликнул епископ, смеясь ипоглядывая на г-на де Фрилера. - Мы должны были ожидать чего-нибудь в этомроде. Однако это честная война. Не правда ли, друг мой, - добавил он,обращаясь к Жюльену, - вас разбудили, чтобы послать сюда? - Да, ваше высокопреосвященство. Я ни разу не выходил один изсеминарии, за исключением того случая, когда меня послали помочь господинуаббату Шас-Бернару украсить собор в день праздника тела господня. - Optime, - промолвил епископ. - Так это вы, значит, проявили такуюхрабрость, водрузив султаны над балдахином? Я каждый год смотрю на них ссодроганием и всегда боюсь, как бы они мне не стоили жизни человеческой.Друг мой, вы далеко пойдете. Однако я не хочу прерывать вашу карьеру,которая, несомненно, будет блестящей, и уморить вас голодной смертью. И епископ распорядился подать бисквиты и графин малаги, которым Жюльенотдал должное, а еще больше аббат де Фрилер, ибо он знал, что епископудоставляет удовольствие, когда люди едят весело и с аппетитом. Прелат, все более и более довольный так удачно сложившимся вечером,попробовал было заговорить с Жюльеном об истории церкви. Он тотчас жезаметил, что Жюльен его не понимает Он перешел к состоянию нравов римскойимперии эпохи Константина. Конец язычества отличался тем же духомбеспокойства и сомнений, который в XIX веке угнетает многие разочарованные искучающие умы. Епископ обнаружил, что Жюльен даже и не слыхал имени Тацита. Когда он выразил свое удивление по этому поводу, Жюльен простодушноответил, что этого автора у них в семинарской библиотеке нет. - Ах, вот как! Я очень рад это слышать, - весело сказал епископ. - Выменя выводите из затруднения: вот уж минут десять я стараюсь придумать, какбы мне вас отблагодарить за приятный вечер, который вы мне сегоднядоставили, и, главное, так неожиданно. Вот уж я никак не ожидал встретитьученого в воспитаннике моей семинарии. Хоть это будет и не совсемканонический дар, но я хочу подарить вам Тацита. Прелат велел принести восемь томов в превосходных переплетах и пожелалсделать собственноручно на титуле первого тома любезную дарственную надписьна латинском языке - поощрение Жюльену Сорелю. Епископ имел слабостьгордиться своим тонким знанием латыни. На прощание он сказал Жюльенусерьезным тоном, который резко отличался от тона всего разговора. - Молодой человек, если вы будете благоразумны, вы со временем получителучший приход в моей епархии, и не за сто лье от моего епископского дворца;но надо быть благоразумным. Пробило полночь, когда Жюльен в сильном недоумении вышел изепископского подворья, нагруженный томами Тацита. Его высокопреосвященство не сказал ему ни единого слова об аббатеПираре. Но больше всего Жюльен был удивлен необычайной любезностью епископа.Он даже не представлял себе, что учтивость манер может сочетаться с такимнепринужденным достоинством. И его невольно поразил контраст, когда онувидел мрачного аббата Пирара, дожидавшегося его с нетерпением. - Quid tibi dixerunt? (Что тебе сказали?) - закричал он громко, едватолько увидел его издали. Жюльен, несколько запинаясь, стал передавать полатыни разговор сепископом. - Говорите по-французски и повторите слово в слово все, что говорил еговысокопреосвященство, ничего не прибавляя и не опуская, - сказал бывшийректор семинарии своим обычным резким тоном, без всякой учтивости. - Что за странный подарок от епископа юному семинаристу! - промолвилон, перелистывая великолепного Тацита, чей золотой обрез, казалось, внушалему ужас. Пробило два часа ночи, когда, выслушав полный, со всеми подробностями,отчет, он позволил своему любимому ученику вернуться в его комнату. - Оставьте мне первый том вашего Тацита с лестной надписью еговысокопреосвященства, - сказал он ему. - Эта латинская строчка будет для васгромоотводом в этом доме, когда меня здесь не будет. Erit tibi, fili mi,successor meus tanquam leo quaerens quern devoret (Ибо для тебя, сын мой,преемник будет аки лев рыкающий, иский, кого поглотити) На другой день утром Жюльен обнаружил нечто необычное в обхождении сним товарищей. В ответ на это он только еще больше замкнулся в себе. "Вот, -подумал он, - уже сказывается отставка господина Пирара. Разумеется, это ниот кого не тайна, а я считаюсь его любимчиком. В их поведении кроетсякакое-то ехидство". Однако ему никак не удавалось уловить, в чем,собственно, оно кроется. Наоборот, во взглядах, которые он ловил на себе,проходя по семинарским дортуарам, не было и следа ненависти. "Что этозначит? Не иначе как какая-нибудь ловушка. Ну что ж, будем начеку". Наконецюный семинаристик из Верьера сказал ему, хихикая: "Cornelii Taciti operaornnia (Полное собрание сочинений Тацта)". При этих словах, которые были произнесены довольно громко, всенаперебой бросились поздравлять Жюльена не только с великолепным подарком,который он получил от епископа, но и с двухчасовой беседой, которой егоудостоили. Им было известно все, вплоть до мельчайших подробностей. С этойминуты никто уже не решался обнаруживать зависть: перед ним явно заискивали;сам аббат Кастанед, который еще накануне держался с ним чрезвычайнозаносчиво, взял его под руку и пригласил к себе завтракать. Но судьба наделила Жюльена как нельзя более злосчастным характером:наглость этих грубых созданий причиняла ему немало огорчений, а их низкоеугодничество вызывало в нем только отвращение и не доставляло ни малейшегоудовольствия. Около полудня аббат Пирар расстался со своими воспитанниками, непреминув обратиться к ним с суровым наставлением. - Стремитесь ли вы к мирским почестям, - сказал он им, - к общественнымпреимуществам, прельщает ли вас удовольствие повелевать, насмехаться надзаконами и беззаконно оскорблять каждого? Или вы помышляете о вечномспасении? Достаточно самому ленивому из вас раскрыть глаза, и он ясноразличит эти две дороги. Едва успел он переступить порог, как благочестивцы из Святого сердцаИисусова бросились в часовню и громко пропели: Тебе, бога хвалим. Ни однадуша во всей семинарии не приняла всерьез наставлений бывшего ректора."Солона ему показалась отставка", - поговаривали они между собой. Ни одинсеминарист не оказался таким простаком, чтобы поверить, что человек можетотказаться добровольно от должности, которая позволяет ему вести дела сразными крупными поставщиками. Аббат Пирар переселился в лучшую безансонскую гостиницу и под предлогомдел, которых у него не было, решил провести там два дня. Епископ пригласил его обедать и, чтобы подразнить своего старшеговикария де Фрилера, старался дать аббата Пирару возможность блеснуть. Онисидели за десертом, как вдруг из Парижа прибыло известие о том, что аббатПирар назначается в великолепный приход, в четырех лье от столицы. Добрыйпрелат от всего сердца поздравил его Во всей этой истории он усмотрел некуютонкую игру, это его развеселило, и он составил себе самое высокоепредставление о талантах аббата. Он выдал ему превосходную аттестацию налатинском языке, а аббату де Фрилеру, который позволил себе чем-то проявитьсвое неудовольствие, приказал помолчать. Вечером епископ отправился поделиться своим восхищением с маркизой деРюбампре. Все светское общество Безансона было потрясено этой удивительнойновостью. Все терялись в догадках по поводу такой необычайной милости АббатаПирара чуть ли не прочили в епископы Люди подогадливее решили, что г-н деЛаМоль уже министр, и даже позволили себе в этот вечер посмеиваться над темвеличественным видом, с которым г-н аббат де Фрилер считал нужным появлятьсяв обществе. На другой день утром за аббатом Пираром чуть ли не хвостом ходили поулицам; лавочники высовывались из дверей, когда он проходил мимо,направляясь в суд по делам маркиза; там его впервые приняли вежливо Суровыйянсенист, возмущенный до глубины души всем, что ему приходилось видеть,допоздна совещался с адвокатами, которых он выбрал для маркиза де Ла-Моля, иотправился в Париж. Он имел слабость сказать двум или трем своим школьнымдрузьям, которые проводили его до коляски и не могли налюбоваться еегербами, что после пятнадцати лет управления семинарией он уезжает изБезансона с пятьюстами двадцатью франками, - это все, что ему удалосьскопить Друзья прощались с ним, обнимая его со слезами на глазах, а потомсказали друг другу: "Добрый аббат мог бы обойтись и без этой лжи. Это ужпросто смешно". Низкие души, ослепленные любовью к деньгам, неспособны были понять, чтотолько в своем высоком чистосердечии аббат Пирар черпал силы, необходимыеему для того, чтобы в течение шести лет одному, безо всякой поддержки, вестиборьбу против Марии Алакок, против "Сердца Иисусова", против иезуитов ипротив своего епископа.XXX ЧЕСТОЛЮБЕЦ Единственный благородный титул - это титул герцога, маркиз - в этоместь что-то смешное; но стоит только произнести герцог, все невольнооборачиваются. "Эдинбургское обозрение" Аббат был поражен истинно аристократической внешностью и почти веселымтоном маркиза. Впрочем, будущий министр принял его без всех церемонныхлюбезностей большого вельможи, с виду чрезвычайно учтивых, но на делеоскорбительных для того, кто их понимает. Это было бы пустой тратой времени,а маркиз играл достаточно видную роль в серьезных делах, чтобы терять времяпопусту. Вот уже полгода, как он вел крупную интригу, которая должна былазаставить короля и страну согласиться на некий определенный состав кабинета,который в благодарность за это должен был поднести ему герцогский титул. В течение долгих лет маркиз безуспешно добивался от своегобезансонского адвоката, чтобы тот представил ему ясный отчет о судебнойволоките во Франш-Конте. Но как мог этот знаменитый адвокат объяснитьмаркизу то, чего он сам не понимал? Четвертушка бумаги, которую ему вручил аббат, объясняла решительно все. - Дорогой мой аббат, - сказал ему маркиз, покончив меньше чем за пятьминут со всеми формулами вежливости и вопросами личного характера, - я привсем моем пресловутом благополучии никак не могу найти времени, чтобызаняться всерьез двумя несложными вещами, довольно важными, впрочем: моейсемьей и моими делами. Я забочусь о положении моей семьи и располагаю в этомсмысле немалыми возможностями. Я забочусь и о своих удовольствиях, и это,разумеется, должно стоять на первом месте, - по крайней мере на мой взгляд,- добавил он, поймав удивленный взор аббата Пирара. Хотя аббат был человек здравомыслящий, он все же удивился, что старикстоль откровенно говорит о своих удовольствиях. - Разумеется, и в Париже есть труженики, - продолжал вельможа, - но ониютятся где-нибудь на чердаках. Стоит мне только приблизить к себе человека,как он сейчас же снимает себе апартаменты в бельэтаже, а его жена назначаетприемные дни, иными словами, все труды, все старания идут уже только на то,чтобы стать светским человеком или прослыть таковым. Это у них единственнаязабота с той минуты, как они перестают думать о хлебе насущном. Для моих судебных процессов и даже, если говорить точно, для каждогопроцесса в отдельности у меня есть адвокаты, которые прямо-таки надрываютсяот усердия: один только что умер от чахотки, два дня тому назад. Но для моихдел вообще, можете вы себе это представить, сударь, вот уже целых три года,как я безнадежно ищу человека, который, взявшись вести мою переписку,соблаговолил бы хоть капельку подумать всерьез о том, что он делает.Впрочем, все это только так, предисловие. Я вас уважаю и, осмелюсь добавить, хоть и вижу вас впервые, - люблю.Хотите стать моим секретарем и получать за это восемь тысяч франков иливдвое больше? И я еще выгадаю на этом, клянусь вам. При этом я берусьпозаботиться о том, чтобы ваш прекрасный приход остался за вами до того дня,когда нам с вами захочется расстаться. Аббат отказался, но к концу разговора, когда он ясно представил себе, вкаком затруднительном положении маркиз, ему пришла в голову одна мысль. - У меня в семинарии, - сказал он маркизу, - остался один бедный юноша,которого, если я не ошибаюсь, будут там жестоко преследовать. Будь онпростым послушником, давно бы уж его засадили in pace [22]. До сей поры этот молодой человек изучал только латынь и священноеписание, но легко может статься, что в один прекрасный день он обнаружитбольшие дарования либо как проповедник, либо как наставник душ. Не знаю, чтоиз него выйдет, но в нем есть священная искра, и он может пойти далеко. Ярассчитывал обратить на него внимание нашего епископа, если бы у наскогда-нибудь появился некто, обладающий хотя бы в малой доле таким, как увас, отношением к делу и к людям. - А из какой среды этот ваш молодой человек? - Говорят, он сын плотника из наших горных мест, не я думаю, что этоскорее незаконный сын какого-нибудь богача. Как-то я видел, он получилписьмо - то ли безыменное, то ли подписанное чужим именем - с чеком напятьсот франков. - А! Это Жюльен Сорель? - сказал маркиз. - Откуда вы знаете его имя? - спросил удивленный аббат и сам тут жесмутился от своего вопроса. - Этого я вам не скажу, - заметив его смущение, ответил маркиз. - Так вот! - продолжал аббат. - Вы могли бы попробовать сделать себе изнего секретаря: у него есть и энергия и ум - словом, попробовать стоит. - Почему бы и нет? - ответил маркиз. - Но только не такой ли эточеловек, который способен польститься на взятку от начальника полиции илиеще кого-нибудь и станет тут у меня шпионить? Вот, собственно, единственноемое опасение. Когда аббат Пирар успокоил его на этот счет весьма благоприятнымотзывом о Жюльене, маркиз вынул тысячефранковый билет. - Пошлите это на дорогу Жюльену Сорелю, и пусть он явится ко мне. - Поистине только привычка жить в Париже, господин маркиз, моглапривести вас к столь приятному заблуждению, - отвечал аббат Пирар. - Выстоите столь высоко, что даже понятия не имеете, какая тирания, тяготеет наднами, бедными провинциалами, особенно над священниками, которые не дружат сиезуитами. Они не пожелают отпустить Жюльена Сореля и сумеют отделатьсяразными искусными отговорками: ответят мне, что он болен, что письмозатерялось на почте, и так далее, и так далее. - Я на днях возьму у министра письмо к епископу, - сказал маркиз. - Я забыл одну подробность, - сказал аббат. - Этот молодой человек,хоть он и весьма низкого происхождения, душу имеет высокую. Никакого прокувашим делам от него не будет, если вы заденете его гордость; вы превратитеего этим в тупицу. - Это мне нравится, - сказал маркиз. - Я сделаю его товарищем моегосына. Достаточно этого? Спустя некоторое время Жюльен получил письмо, написанное незнакомымпочерком; на конверте стоял штемпель города Шалона, и к письму был приложенчек на имя одного безансонского торговца. Письмо было подписано вымышленнымименем, но, развернув его, Жюльен затрепетал: громадная клякса красоваласьпосреди страницы на тринадцатом слове - это был знак, о котором ониусловились с аббатом Пираром. Не прошло и часа, как Жюльена позвали к епископу, где он был принятпоистине с отеческой добротой. Не переставая цитировать Горация, егопреосвященство в весьма изысканных выражениях поздравил Жюльена с прекраснойбудущностью, открывающейся перед ним в Париже, ожидая, по-видимому, услышатьв благодарность кое-какие разъяснения по этому поводу. Но Жюльен ничего немог ему сказать, прежде всего потому, что сам ровно ничего не знал, - и еговысокопреосвященство проникся к нему истинным уважением. Один из должностныхсвященников епископского подворья составил письмо к мэру, который поспешилсам принести подписанную подорожную, в которой было оставлено чистое местодля имени путешественника. В двенадцатом часу ночи Жюльен явился к Фуке, который, как человекздравомыслящий, выразил больше удивления, чем восторга, по поводуперспектив, которые, казалось бы, открывались перед его другом. - Для тебя это кончится не иначе как какой-нибудь казенной должностью,- сказал ему этот приверженец либералов, - и это рано или поздно приведеттебя к чему-нибудь такому, за что тебя в газетах с грязью смешают. Я о тебездесь услышу только тогда, когда ты осрамишься. Припомни мои слова. Даже счисто финансовой точки зрения лучше зарабатывать сто луидоров честнойторговлей лесом и быть самому себе хозяином, чем получать четыре тысячифранков от правительства, хотя бы во главе его стоял сам царь Соломон. Но Жюльен в этих рассуждениях усмотрел только мелочную ограниченностьдеревенского богача. Наконецто пришло для него время появиться на ареневеликих событий. Ему хотелось поменьше такой сытой уверенности и побольшешироких возможностей. В душе его не было сейчас ни малейшего страха передголодной смертью. Попасть в Париж, который представлялся ему населеннымумными, выдающимися людьми, страшно хитрыми и лицемерными, но чрезвычайноучтивыми, вроде епископа Безансонского или Агдского, - это счастье затмевалодля него все. Он ответил своему другу, что в данном случае действует не посвоему усмотрению, а подчиняется аббату Пирару. На другой день около полудня он явился в Верьер, чувствуя себясчастливейшим человеком в мире: он надеялся повидаться с г-жой де Реналь. Нопрежде всего он отправился к первому своему покровителю, старому аббатуШелану. Тот встретил его сурово. - Считаете ли вы себя хоть сколько-нибудь обязанным мне? - сказал емуаббат Шелан, даже не ответив на его приветствие. - Вы сейчас позавтракаетесо мной, а за это время вам наймут другую лошадь, и вы уедете из Верьера, неповидавшись ни с кем. - Слышать - значит повиноваться, - отвечал Жюльен с постной минойсеминариста; и дальше в их разговоре уже больше не было речи ни о чем, кромебогословия и латинской словесности. Он вскочил в седло и, проехав примерно лье, очутился на опушке леса;оглядевшись по сторонам и видя, что кругом нет ни души, он углубился в чащу.На закате он отослал лошадь с каким-то крестьянином с первого попавшегосядвора, а немного попозже зашел на виноградник и уговорил хозяина продать емулестницу, и тот согласился пойти с ним и донести ее до рощи, которая тянетсянад Аллеей Верности в Верьере. - Сам-то я горемыка, беглый рекрут... контрабандист, - сказал емукрестьянин, прощаясь с ним. - Ну, да какое мое дело! За лестницу мнезаплатили, не поскупились. Да ведь и у меня самого бывали в жизни минутки,за которыми по часам не угонишься. Ночь была черным-черна. В первом часу Жюльен с лестницей на плечахвошел в Верьер. Он сразу спустился к ручью, который пересекает великолепныйсад г-на де Реналя и бежит между двумя стенами в десять футов вышиной.Жюльен легко взобрался на стену по своей лестнице. "Как-то встретят менясторожевые псы? - подумал он. - От этого все зависит". Собаки залаяли ибросились на него, но он тихонько свистнул, и они стали ласкаться к нему. Постепенно перебираясь с уступа на уступ, хотя все калитки высокойжелезной ограды были заперты, он, наконец, без всякого труда добрался доокна спальни г-жи де Реналь, которое выходило в сад на высоте девятидесятифутов над землей. В ставнях было маленькое отверстие в форме сердечка, хорошо знакомоеЖюльену. К его глубокому огорчению, это маленькое отверстие не было освещеноизнутри светом ночника. "Боже великий! - подумал он. - Сегодня госпожа де Реналь спит не в этойкомнате! Где же она может спать? Семья в Верьере, - иначе бы здесь собак небыло; но ведь я могу в этой комнате без ночника наткнуться на самогогосподина де Реналя или на кого-нибудь чужого! Вот будет скандал!" Самое благоразумное было бы удалиться, но Жюльен не мог и подумать обэтом "Если это кто-нибудь чужой, я кинусь бежать со всех ног, а лестницуброшу. Но если это она, - как-то она меня встретит? Она теперь предаетсяраскаянию и ударилась в самую отчаянную набожность - в этом можно несомневаться; но в конце концов она еще помнит обо мне, раз она мне пишет".Это последнее соображение заставило его решиться. С замирающим сердцем, но все же решив либо погибнуть, либо повидаться сней, он стал бросать камешки в ставень; ответа не последовало. Он приставилсвою лестницу сбоку от окна и постучал сам, сначала потихоньку, затемпогромче. "Как ни темно сейчас, - подумал Жюльен, - а все-таки ничего нестоит подстрелить меня из ружья". Эта мысль немедленно превратила егобезумную затею в вопрос храбрости. "Либо в этой комнате сегодня никого нет, - думал он, - либо тот, ктотам спал, сейчас уже проснулся, так что теперь с этим человеком нечегобольше церемониться: надо только постараться, чтобы меня не услыхали и непроснулись те, кто спит в других комнатах". Он спустился вниз, приставил лестницу под самый ставень, сноваподнялся, и когда он просунул руку в отверстие в форме сердечка, емупосчастливилось довольно быстро нащупать проволоку, на которую надевалсякрючок, запиравший ставень. Он дернул за проволоку и с величайшей радостьюобнаружил, что ничто больше не держит ставень и тот поддается его усилиям."Надо открывать потихоньку и постараться, чтобы она сразу узнала мой голос".Он приоткрыл ставень так, чтобы можно было просунуть голову, и произнес елеслышно несколько раз: "Это друг". Прислушавшись, он убедился, что ничто не нарушает глубокого безмолвияэтой комнаты. И действительно, никакого ночника, хотя бы чуть-чутьтеплившегося, на камине не было. Это был плохой признак. "Как бы кто не выстрелил! ". Он немного подумал, потом решилсяпотихоньку постучать пальцем в стекло; никто не ответил; он постучалпосильнее. "Хоть разобью стекло, а надо довести дело до конца". Он стучалуже совсем громко, и тут ему показалось, что в глубине этой непрогляднойтьмы движется какая-то белая тень. Наконец сомнений уже больше не было: онувидел тень, которая как будто приближалась к нему необычайно медленно. Ивдруг он увидел щеку, прильнувшую к стеклу перед его глазом. Он весь задрожал и слегка откинулся назад. Но тьма была такая, что дажена этом расстоянии он не мог различить, была ли то г-жа де Реналь. Ониспугался, как бы она не закричала от испуга, - уже несколько секунд онслышал, как собаки, рыча, бродили около его лестницы. - Это я, - повторил он довольно громко, - друг... Никакого ответа: бледный призрак исчез. - Умоляю вас, откройте, мне надо поговорить с вами, я так несчастен! И он стал стучать все громче и громче, точно намеревался выбить стекло. Послышался негромкий отрывистый звук, и задвижка опустилась; он толкнулраму и тихонько соскочил в комнату. Белый призрак удалялся. Он схватил его за плечи; это была женщина. Всеего смелые намерения мигом улетучились. Если это она, - что она скажет? Чтосделалось с ним, когда по легкому вскрику он понял, что это быладействительно г-жа де Реналь! Он сжал ее в объятиях; она вся дрожала, - у нее едва хватило силоттолкнуть его. - Несчастный! Что вы здесь делаете? Голос у нее прерывался: она еле выговорила эти слова. Жюльенпочувствовал в них искреннее негодование. - Я пришел к вам после четырнадцати месяцев ужасной разлуки. - Уходите! Оставьте меня сию же минуту! Ах, господин Шелан! Зачем вы непозволили мне написать ему? Я бы не допустила этого ужаса. - Она оттолкнулаего с невероятной для нее силой. - Я раскаиваюсь в моем преступлении:господь смилостивился и просветил меня, - твердила она прерывающимсяголосом. - Уходите! Уходите сейчас же! - После четырнадцати месяцев сплошной муки я, конечно, не уйду отсюда,не поговорив с вами. Я хочу знать все, что вы делали. Ах, я так любил вас!Неужели я даже настолько не заслужил доверия?.. Я хочу знать все, все. Как ни сопротивлялась г-жа де Реналь, этот властный голос обладал силойповелевать ее сердцем. Жюльен, который до этой минуты страстно сжимал ее в своих объятиях и недавал ей освободиться, как она ни старалась, теперь отпустил ее. Это немногоуспокоило г-жу де Реналь. - Я втащу лестницу, - сказал он, - а то как бы нас не заметили: не дайбог, кто-нибудь из слуг, разбуженный стуком, вздумает обойти дом. - Ах, нет! Я же вам говорю: уходите! - твердила она с неподдельнымнегодованием. - Что мне до людей? Но господь видит эту ужасную сцену,которую вы меня заставляете терпеть, и он меня покарает за это. Вы самымнизким образом пользуетесь теми чувствами, которые я когда-то питала к вам.Но их больше нет! Вы слышите, господин Жюльен? Он втаскивал лестницу очень медленно и осторожно, чтобы не шуметь. - А муж твой в городе? - спросил он, вовсе не думая дразнить ее, апросто поддавшись давней привычке. - Не говорите со мной так, ради бога, или я сейчас позову мужа. Я и гакуж бесконечно виновата, что не выгнала вас, невзирая ни на что. Я простосжалилась над вами, - прибавила она, стараясь задеть его гордость, которая,как она знала, была весьма чувствительна. Этот отказ говорить ему "ты", эта жестокая решимость порвать стольнежную сердечную дружбу, в которую он не переставал верить, довели чуть недо исступления страстное чувство, пылавшее в сердце Жюльена. - Как! Неужели возможно, что вы и вправду меня больше не любите? -сказал он подкупающим голосом, который, казалось, шел из самой глубинысердца; трудно было остаться к нему равнодушной. Она не ответила, и он вдруг горько заплакал. И в самом деле, у него ужене было сил говорить. - Значит, я совсем забыт единственным существом, которое меня за всюмою жизнь любило! Зачем же мне тогда жить? Все его мужество покинуло его теперь, когда он убедился, что ему негрозит опасность встретиться здесь с мужчиной; все исчезло из его сердца,кроме любви. Он долго плакал в тишине; она слышала его рыдания. Он взял ее руку, онахотела отнять ее, но все же, после нескольких почти судорожных движений,рука ее осталась в его руке. В комнате было совсем темно; они сидели другподле друга на постели г-жи де Реналь. "Как это непохоже на то, что было четырнадцать месяцев тому назад! -подумал Жюльен и опять заплакал - Значит, разлука и впрямь убивает учеловека все чувства! Нет, лучше уж уйти!" - Соблаговолите сказать мне, что с вами такое случилось, - подавленныйее молчанием, промолвил наконец Жюльен прерывающимся от слез голосом. - Разумеется, мое падение было уже известно всему городу, когда выуехали, - отвечала г-жа де Реналь сухим тоном, и в голосе ее Жюльенупослышалось что-то жесткое и укоризненное. - Вы вели себя так неосторожно накаждом шагу, а потом, через несколько времени, когда я была в такомотчаянии, ко мне пришел почтенный господин Шелан. Он очень долго тщетнодобивался, чтобы я созналась ему. Наконец однажды он придумал отвезти меня вДижон, в церковь, где я в первый раз причащалась. И там он заговорил сам,первый... - Слезы мешали г-же де Реналь продолжать - Боже, какой это былстыд! Я призналась во всем. Этот добрый человек сжалился надо мной: он необрушился на меня с негодованием, он горевал вместе со мной. В то время онакаждый день писала вам письма, которые не осмеливалась отсылать: я прятала иберегла их, и когда уж мне становилось совсем невтерпеж, я запиралась у себяв комнате и перечитывала эти письма. Наконец господин Шелан настоял, чтобы я их ему отдала А некоторые изних, которые были написаны немножко осмотрительнее, были вам посланы. Вы мненичего не отвечали. - Ни разу, клянусь тебе, я не получил ни одного письма от тебя всеминарии. - Боже милостивый! Кто же их мог перехватить? - Так вот, подумай, до чего я был несчастен: пока я не увидал тебя всоборе, я даже не знал, жива ты или нет. - Господь смилостивился надо мной, - продолжала г-жа де Реналь. - Ондал мне уразуметь, какой грех я совершила перед ним, перед детьми, передмужем. Муж мой никогда не любил меня, как я воображала тогда, когда вы меняеще любили!.. Жюльен бросился к ней на грудь, просто от избытка чувств, не помнясебя. Но г-жа де Реналь оттолкнула его и продолжала довольно твердымголосом: - Мой почтенный друг, господин Шелан, дал мне понять, что раз я вышлазамуж за господина де Реналя, я тем самым отдала ему все мои чувства, дажете, о которых я и не подозревала и которых я никогда не испытывала ранее, доэтой злосчастной связи. После великой жертвы, когда я рассталась со своимиписьмами, которые мне так были дороги, жизнь моя потекла если не счастливо,то по крайней мере довольно спокойно Не нарушайте же моего покоя, будьте мнедругом... лучшим из друзей - Жюльен осыпал ее руки поцелуями; оначувствовала, что он все еще плачет. - Не плачьте, вы мне делаете этимбольно. Расскажите теперь вы, что вы делали - Жюльен не в силах был говорить- Я хочу знать, как вы жили в семинарии, - повторила она, - а потом выуйдете. Не думая о том, что он говорит, Жюльен стал рассказывать ей обинтригах, о всяческих кознях и происках, с которыми он столкнулся на первыхпорах, а потом о своей более спокойной жизни после того, как его сделалирепетитором. - И вот тогда-то, - добавил он, - после вашего длительного молчания,которое, конечно, должно было дать мне понять то, что я слишком хорошо вижусейчас, что вы меня разлюбили, что я стал вам безразличен (г-жа де Ренальсжала его руки) вот тогда-то вы мне прислали эти пятьсот франков. - Никогда не посылала! - сказала г-жа де Реналь. - Это было письмо с парижским штемпелем, и оно было подписано "ПольСорель", чтобы отвлечь всякие подозрения. Они начали строить всякие предположения о том, кто бы мог послать этописьмо Атмосфера несколько изменилась Незаметно для себя г-жа де Реналь иЖюльен перешли от приподнятого тона к сердечному, дружескому разговору Онине могли видеть друг друга, так как было темно, но звук голоса каждомупояснял все. Жюльен тихонько обнял ее за талию; это, конечно, былрискованный жест. Она попыталась было отвести его руку, но в эту минуту ондовольно искусно отвлек ее внимание какой-то занимательной подробностьюсвоего рассказа О руке его как будто забыли, и она осталась там, где была. После множества всевозможных догадок относительно письма с пятьюстамифранками Жюльен снова принялся рассказывать; постепенно к нему возвращалосьего самообладание, по мере того как он описывал ей свою семинарскую жизнь,которая по сравнению с тем, что он переживал сейчас, не представляла длянего никакого интереса. Все его мысли были теперь целиком поглощены тем, какокончится это свидание. "Вы должны уйти", - поминутно повторял емупрерывающийся голос. "Какой позор, если меня отсюда выпроводят, - думал Жюльен. - Вся жизньмоя будет отравлена угрызениями совести, никогда уж она мне не напишет, и,бог весть, попаду ли я еще когда-нибудь в эти края". С этой минутысладостное упоение этой близостью исчезло для него Сидя рядом с женщиной,которую он обожал, и почти сжимая ее в своих объятиях, в той самой комнате,где он когда-то был так счастлив, в этой глубокой тьме, угадывая иубеждаясь, что она плачет, чувствуя по тому, как вздымается ее грудь, чтоона едва сдерживает рыдания, он, на свое несчастье, превратился в холодногополитика, почти столь же холодного и расчетливого, каким он бывал там, насеминарском дворе, когда чувствовал, что против него замышляется какая-томерзость со стороны кого-нибудь из его товарищей посильней его. Жюльеннарочно затягивал свой рассказ, расписывая ей безотрадную жизнь, которую онвел с тех пор, как уехал из Верьера. "Так, значит, - говорила себе г-жа деРеналь, - после целого года разлуки и даже не имея никакой возможностизнать, помнят ли о нем, в то самое время, когда я всячески старалась забытьего, он только и жил теми счастливыми днями, которые судьба ему послала вВержи". Рыдания ее усилились; Жюльен видел, что рассказ его достигает цели.Он понял, что надо решиться на последнюю попытку: он быстро перешел кписьму, которое получил из Парижа. - И я распростился с его преосвященством. - Как! Вы больше не вернетесь в Безансон? Вы покидаете нас навсегда? - Да, - отвечал Жюльен решительным тоном, - я покидаю этот край, где язабыт даже тою, кого я любил больше всех в моей жизни, и больше уже никогдане вернусь сюда. Я еду в Париж... - Ты едешь в Париж! - громко воскликнула г-жа де Реналь. Рыдания душили ее; она уже не пыталась скрыть своего смятения. Жюльентолько этого поощрения и ждал: теперь он мог отважиться на решительный шаг,которым до сих пор боялся испортить все. До этого ее восклицания, ничего невидя в темноте, он совсем не мог себе представить, к чему это можетпривести. Теперь он уже больше не колебался: страх перед угрызениямисовести, которые потом отравляли бы ему жизнь, вернул ему все егосамообладание; он поднялся и холодно сказал: - Да, сударыня, я покидаю вас навсегда; будьте счастливы, прощайте. Он сделал несколько шагов к окну и уж взялся за раму, чтобы приоткрытьее. Г-жа де Реналь бросилась к нему и припала головой к его плечу; онпочувствовал, как она сжимает его в своих объятиях и щека ее льнет к егощеке. Так, после трехчасового разговора Жюльен добился того, чего такпламенно жаждал в течение двух первых часов. Случись это немного раньше,какое счастье доставила бы ему и эта пылкая нежность, вспыхнувшая с прежнейсилой, и заглохшее раскаяние г-жи де Реналь, но теперь, когда он добилсяэтого хитростью, он уже не ощущал ничего, кроме наслаждения. Жюльенузахотелось во что бы то ни стало, несмотря на все возражения своейвозлюбленной, зажечь ночник. - Неужели ты хочешь, - говорил он ей, - чтобы у меня даже не осталосьникакого воспоминания о том, что я тебя видел? Любовь, которая, наверно,сияет в твоих прелестных глазах, пропадет для меня! Эта милая беленькаяручка так и останется невидимкой? Подумай, ведь я покидаю тебя, и, бытьможет, очень надолго! "Какой стыд! - говорила себе г-жа де Реналь; но она уже не моглаотказать ему ни в чем: едва только он напоминал ей о вечной разлуке, - оназаливалась слезами. Уже заря начинала отчетливо обрисовывать контуры елей нагорах, к востоку от Верьера. Но вместо того, чтобы бежать, Жюльен,совершенно опьяневший от страсти, стал просить г-жу де Реналь позволить емупровести весь день, спрятавшись в ее комнате, и уйти только завтра ночью. - А почему бы нет? - отвечала она. - После того как я вторично пала, ибесповоротно, у меня не осталось ни капли уважения к себе: видно, это уж моегоре на всю жизнь. - И она самозабвенно прижала его к своему сердцу. - Мужмой сейчас не то, что раньше: у него сильные подозрения, ему кажется, что яперехитрила его, и он очень зол на меня. Если он услышит хотя бы малейшийзвук, я пропала; он меня выгонит, как последнюю тварь, - да я такая и есть. - Ах! Вот они, увещания господина Шелана, - сказал Жюльен. - Ты нестала бы так говорить со мной до этого проклятого моего отъезда в семинарию.Тогда ты меня любила! Жюльен был немедленно вознагражден за то хладнокровие, с каким онпроизнес эти слова: он увидел, как возлюбленная его тотчас же позабыла о тойопасности, которая ей грозила со стороны мужа, а испугалась другой, гораздоболее страшной опасности: что Жюльен может усомниться в ее любви. Деньразгорался стремительно и ярко разливался по комнате; Жюльен в своейгордости теперь упивался блаженством, видя в своих объятиях и чуть ли не усвоих ног эту прелестную женщину, единственную, которую он любил в своейжизни и которая, всего несколько часов тому назад, вся была охвачена однимтолько страхом перед карающим богом и всем существом предана своему долгу.Вся ее решимость, подкрепленная стойкостью, не изменявшей ей в течениецелого года, не могла устоять перед его мужеством. Вскоре в доме началось движение, и г-жу де Реналь встревожило однообстоятельство, о котором она совсем было забыла. - Эта противная Элиза придет в комнату... А что же нам делать с этойгромадной лестницей? - сказала она своему возлюбленному. - Куда ее спрятать?Ах, знаю, я отнесу ее на чердак! - задорно воскликнула она. - Вот такой я тебя помню, такая ты была раньше! - с восторгом сказалЖюльен. - Но ведь тебе придется пройти через людскую, где спит лакей? - А я оставлю лестницу в коридоре, позову лакея и ушлю его куда-нибудь. - Придумай, что ему сказать, если он, проходя по коридору, заметитлестницу. - Ну, конечно, ангел мой! - отвечала ему г-жа де Реналь, целуя его. - Аты сразу полезай под кровать, если, не дай бог, Элиза придет сюда без меня. Жюльен был поражен этой неожиданной веселостью. "Значит, приближениенастоящей опасности, - подумал он, - не только не пугает, а, наоборот,радует ее, потому что она забывает обо всех своих угрызениях. Ах, вотпоистине бесподобная женщина! Есть чем гордиться, властвуя над такимсердцем!" Жюльен был в полном восхищении. Г-жа де Реналь приподнялалестницу: она явно была слишком тяжела для нее. Жюльен подошел помочь ей изалюбовался ее изящным станом, который отнюдь не свидетельствовал о большойсиле, как вдруг г-жа де Реналь без всякой помощи подхватила лестницу ипонесла ее с такой легкостью, словно зато был стул. Она быстро поднялась сней в коридор четвертого этажа и там положила ее на пол вдоль стены. Затемона кликнула лакея, а чтобы дать ему время одеться, пошла наверх, наголубятню. Когда она минут через пять вернулась в коридор, лестницы там ужене было. Куда же она исчезла? Если бы Жюльена не было в доме, это нимало необеспокоило бы ее. Но сейчас - если муж увидит эту лестницу! Страшноподумать, что из этого может произойти. Г-жа де Реналь бросилась искать еепо всему дому. Наконец она нашла ее под самой крышей, куда ее втащил и даже,по-видимому, припрятал лакей. Это было престранное происшествие, и в другоевремя оно, несомненно, испугало бы ее. "А не все ли равно, - подумала она, - что может случиться черездвадцать четыре часа, когда Жюльена здесь не будет? Все уж тогда превратитсядля меня в один сплошной ужас и угрызения". У нее смутно мелькнула мысль, что для нее это будет смерть, - ах, невсе ли равно! После такой разлуки - и ведь она думала, что это уж навсегда,- судьба вернула ей Жюльена, она снова с ним, а то, что он сделал, чтобыдобраться до нее, показывает, как сильно он ее любит! Она рассказала Жюльену про историю с лестницей. - Но что же я скажу мужу, - говорила она, - если лакей донесет ему, чтонашел лестницу? - Она с минуту подумала. - Им понадобится по меньшей мередвадцать четыре часа, чтобы найти крестьянина, который тебе ее продал... -И, бросившись в его объятия и судорожно сжимая его, она воскликнула: - Ах!Умереть, умереть бы вот так! - и, прильнув к нему, осыпала его поцелуями. -Но все-таки я не хочу, чтобы ты умер с голоду, - сказала она, смеясь. -Идем, я тебя сейчас спрячу в комнате госпожи Дервиль, она у нас всегда назапоре. - Она пошла караулить в самый конец коридора, а Жюльен бегомпробежал в соседнюю комнату. - Смотри, не открывай, если постучат, - сказалаона, запирая его, - а впрочем, это могут быть только дети: им может прийти вголову затеять здесь какую-нибудь игру. - Ты их приведи в сад под окошко, мне хочется на них посмотреть, ипусть они поговорят. - Да! Да! Непременно! - крикнула она ему уходя. Она скоро вернулась с апельсинами, бисквитами и бутылкой малаги; хлебаей не удалось стащить. - А муж твой что делает? - спросил Жюльен. - Пишет, у него там какие-то сделки с крестьянами. Но пробило уже восемь часов, и в доме поднялась обычная утренняя суета.Не покажись г-жа де Реналь, ее стали бы искать повсюду. Ей пришлось покинутьЖюльена. Но скоро она опять появилась и, пренебрегая всякой осторожностью,принесла ему чашку кофе: она боялась только одного - как бы он у нее не умерс голоду. После завтрака ей удалось привести детей под окна комнаты г-жиДервиль. Он нашел, что они очень выросли, но ему показалось, что они как-топогрубели, а может быть, это он сам изменился. Г-жа де Реналь заговорила сними о Жюльене. Старший очень дружелюбно вспоминал о своем наставнике исожалел о нем, но оба младшие, как оказалось, почти совсем забыли его. Г-н де Реналь не выходил из дому в это утро: он без конца бегал вверх ивниз по лестнице и сновал по всему дому, занятый своими сделками скрестьянами, которым он продавал картофель. До самого обеда у г-жи де Ренальне нашлось ни одной минутки, чтобы навестить своего узника. Когда позвонилик обеду и подали на стол, ей пришло в голову стащить для него тарелкугорячего супа. И вот в ту самую минуту, когда она тихонько подходила к двериего комнаты, осторожно неся тарелку с супом, она вдруг столкнулась лицом клицу с тем самым лакеем, который утром припрятал лестницу. Он также тихонькокрался по коридору и как будто прислушивался. Должно быть, Жюльеннеосторожно разгуливал у себя в комнате. Лакей удалился, несколькосконфуженный. Госпожа де Реналь спокойно вошла к Жюльену; эта встреча слакеем очень напугала его. - Ты боишься, - сказала она ему, - а я сейчас готова встретить любуюопасность и глазом не моргну. Я только одного боюсь: той минуты, когдаостанусь одна, после того как ты уедешь. - И она бегом выбежала из комнаты. - Ах! - воскликнул восхищенный Жюльен - Только одни муки раскаяния истрашат эту удивительную душу! Наконец наступил вечер. Г-н де Реналь отправился в Казино. Жена его заявила, что у нее ужаснейшая мигрень, и ушла к себе; онапоторопилась отослать Элизу и, едва та ушла, тотчас же вскочила, чтобывыпустить Жюльена. Оказалось, что он в самом деле умирает от голода. Г-жа де Ренальотправилась в буфетную за хлебом. Вдруг Жюльен услыхал громкий крик. Г-жа деРеналь вернулась и рассказала ему, что она в темноте подошла к буфету, кудаубирали хлеб, и едва протянула руку, как наткнулась на женское плечо.Оказалось, что это Элиза, и ее-то крик и слышал Жюльен. - Что она там делала? - Наверно, таскала конфеты или подглядывала за нами, - отвечала емуг-жа де Реналь с полнейшим равнодушием. - Но я, к счастью, нашла паштет ибольшой хлебец. - А тут что у тебя? - сказал Жюльен, показывая на карманы ее передника. Госпожа де Реналь совсем забыла, что они у нее с самого обеда набитыхлебом. Жюльен сжал ее в объятиях: никогда еще она не казалась ему такойпрекрасной. "Даже в Париже, - смутно пронеслось у него в голове, - никогда яне встречу такую благородную душу!" Эта ее неловкость, свидетельствующая отом, что она не привыкла к такого рода ухищрениям, сочеталась в ней систинным мужеством, присущим человеку, который способен содрогнуться толькоперед опасностью иного рода, и опасностью гораздо более страшной, но тольков ином смысле. Жюльен ужинал с большим аппетитом, а подруга его подшучивала надпростотой угощения - ей было страшно позволить себе перейти на серьезныйтон, - как вдруг кто-то с силой рванул дверь. Это был г-н де Реналь. - Что вы там заперлись? - кричал он ей. Жюльен едва успел спрятаться под диван. - Как так? Вы совсем одеты! - сказал г-н де Реналь, входя. - Выужинаете и заперлись на ключ! В обычный день этот вопрос, заданный со всей супружеской резкостью,привел бы в замешательство г-жу де Реналь, но сейчас она знала, что стоитмужу только чуть-чуть нагнуться - и он увидит Жюльена, ибо г-н де Ренальуселся как раз на тот стул, на котором только что сидел Жюльен, прямонапротив дивана. Мигрень послужила оправданием всему. Тогда он начал пространнорассказывать ей, каким образом ему удалось выиграть партию на бильярде в Ка-зино, - "да, партию в девятнадцать франков, представь себе! - говорил он, ивдруг она заметила на стуле, в трех шагах от них, шляпу Жюльена. Она словнообрела еще больше хладнокровия: спокойно начала раздеваться и, улучивмомент, быстро прошла позади мужа и кинула свое платье на стул со шляпой. Наконец г-н де Реналь удалился. Она попросила Жюльена еще разрассказать ей, как он жил в семинарии. - Вчера я тебя не слушала: ты говорил, а я только и думала, как бы мнесобраться с духом и прогнать тебя. Сегодня ей даже и в голову не приходило остерегаться. Они говорилиочень громко, и было, наверно, уже часа два ночи, как вдруг их прервалнеистовый стук в дверь. Это опять был г-н де Реналь. - Откройте сейчас же! К нам забрались воры! - кричал он. - Сен-Жаннынче утром нашел их лестницу. - Вот и конец всему! - воскликнула г-жа де Реналь, бросаясь в объятияЖюльена. - Он убьет нас обоих, он не верит в воров. А я умру в твоихобъятиях, и умру такая счастливая, какой никогда не была в жизни. Она ни слова не отвечала мужу, который бушевал за дверью, и страстноцеловала Жюльена. - Спаси мать Станислава, - сказал он ей, приказывая взглядом. - Япрыгну во двор из окна уборной и убегу через сад; собаки меня узнали. Свернив узел мою одежду и брось в сад, как только будет возможно. А пока пускайломает дверь. Главное, никаких признаний: запрещаю тебе это. Пусть уж лучшеподозревает, лишь бы не знал наверно. - Ты разобьешься насмерть! - вот все, что она сказала, больше она ни очем не тревожилась. Она подошла вместе с ним к окну уборной, потом не спеша спрятала егоодежду. И только после этого она, наконец, отворила мужу, который прямокипел от ярости. Он осмотрел комнату, затем уборную и, не сказав ни слова,ушел. Одежда Жюльена полетела из окна; он поймал ее и стремглав бросилсябежать к нижней террасе сада, в сторону Ду. Вдруг около его уха просвистела пуля, и тотчас же позади загремелружейный выстрел. "Это не господин де Реналь, - подумал Жюльен - Он слишком плохостреляет". Собаки бежали рядом с ним, не лая. Вторая пуля, видимо, перебилалапу одной из собак, потому что она жалобно завизжала. Жюльен перескочилчерез ограду, пробежал вдоль нее шагов пятьдесят и бросился бежать впротивоположном направлении Он услышал перекликавшиеся голоса и ясноразглядел своего врага-лакея, который стрелял из ружья; какой-то крестьянинпо ту сторону сада тоже принялся стрелять, но в это время Жюльен уже стоялна берегу Ду и одевался. Через час он был уже на расстоянии лье от Верьера, на дороге в Женеву."Если у них действительно есть подозрения, - думал Жюльен, - они бросятсяловить меня по дороге в Париж". * ЧАСТЬ ВТОРАЯ * Она некрасива, потому что не нарумянена. Сент-Бев.I СЕЛЬСКИЕ РАЗВЛЕЧЕНИЯ О rus, quando ego le adspiciam [23] Гораций. - Вы, сударь, верно, почтовых дожидаетесь на Париж? - сказал ему хозяингостиницы, куда он зашел перекусить. - Сегодня не удастся, - поеду завтра, я не тороплюсь, - отвечал емуЖюльен. Он старался придать себе как нельзя более равнодушный вид; как раз вэту минуту подкатила почтовая карета. В ней оказалось два свободных места. - Как! Да это ты, дружище Фалькоз! - воскликнул путешественник, ехавшийиз Женевы, другому, который входил в карету вслед за Жюльеном. - А я думал, ты устроился где-то под Лионом, - сказал Фалькоз, - вкакой-нибудь пленительной долине на берегах Роны. - Устроился! Бегу оттуда. - Да что ты! Ты, Сен-Жиро, и бежишь? С этаким пресвятым видом и тыумудрился попасть в преступники! - сказал Фалькоз, рассмеявшись. - Да, оно, пожалуй, было бы и лучше, клянусь честью. Я бегу от этойчудовищной жизни, которую ведут в провинции. Я, ты знаешь, люблю лесовзеленую прохладу и сельскую тишину. Сколько раз ты упрекал меня за этотромантизм. Никогда в жизни я не хотел слушать эту проклятую политику, аона-то меня оттуда и выгнала. - А к какой же ты партии принадлежишь? - Да ни к какой решительно, - это меня и погубило. Вот тебе вся мояполитика: я люблю музыку, живопись. Хорошая книга для меня - целое событие.Скоро мне стукнет сорок четыре года. Сколько мне осталось жить? Пятнадцать,двадцать - ну, тридцать лет, самое большее. Так вот! Я думаю, лет черезтридцать министры сделаются немного половчее, но уж, конечно, это будуттакие же отменно честные люди, как и сейчас. История Англии показывает мне,все равно как зеркало, все наше будущее. Всегда найдется какой-нибудькороль, которому захочется расширить свои прерогативы, всегда мечты одепутатском кресле, слава и сотни тысяч франков, которые загребал Мирабо,будут мешать спать провинциальным богачам, и это у них называется - бытьлибералом и любить народ. Жажда попасть в пэры или в камер-юнкеры вечнобудет подстегивать ультрароялистов. Всякий будет стремиться стать у руля нагосударственном корабле, ибо за это недурно платят. И неужели там так-такиникогда и не найдется скромного маленького местечка для обыкновенногопутешественника? - Да в чем дело-то? Выкладывай, что с тобой случилось? Должно быть,что-нибудь очень занятное, принимая во внимание твой невозмутимый характер:уж не последние ли выборы выгнали тебя из провинции? - Мои несчастья начались много раньше. Четыре года тому назад, когдамне было сорок, у меня было пятьсот тысяч франков, а нынче мне на четырегода больше, денег у меня, похоже, тысяч на пятьдесят франков поубавится, итеряю я их на продаже моего замка Монфлери на Роне... Чудесное место... В Париже мне осточертела эта постоянная комедия, которую нас заставляетломать так называемая цивилизация девятнадцатого века. Я жаждал благодушия ипростоты И вот я покупаю себе именьице в горах, над Роной. Красотанеописуемая, лучше на всем свете не сыщешь. Приходский священник и мелкопоместные дворянчики, мои соседи, ухаживаютза мной целых полгода, я их кормлю обедами, говорю: "Я уехал из Парижа,чтобы больше за всю жизнь мою не слышать ни одного слова о политике. Каквидите, я даже ни на одну газету не подписался. И чем меньше мне почтальонписем носит, тем мне приятнее". Но у приходского священника, оказывается, свои виды: вскорости меняначинают неотступно осаждать тысячами всяких бесцеремонных требований ипридирок. Я собирался уделять в пользу бедняков две-три сотни франков в год.Нет! У меня требуют их на какие-то богоспасаемые общества - святого Иосифа,святой Девы и так далее. Я отказываюсь - на меня начинают сыпаться всяческиепоношения. А я, дурак, огорчаюсь. Я уж больше не могу вылезти из дома утроми спокойно бродить себе, наслаждаясь красотой наших гор, - непременнокакая-нибудь пакость нарушит мое мечтательное настроение и самымотвратительным образом напомнит о существовании людей и их злобы. Ну вот,скажем, идет крестный ход с молебствием - люблю я это пение (ведь это,верно, еще греческая мелодия), - так они моих полей не благословляют, потомучто, говорит наш поп, сии поля суть поля нечестивца. У старойханжи-крестьянки пала корова. Так это, говорит, оттого, что она пасласьвозле пруда, который принадлежит мне, нечестивцу, парижскому философу, - ичерез неделю все мои рыбки плавают брюшком вверх отравили негашенойизвестью. И вот такие пакости подносятся мне тысячью всяческих способовМировой судья - честный человек, но он боится за свое место, и потому вечноя у него оказываюсь неправ. Деревенский покой превращается для меня в ад. Араз люди видят, что от меня отрекся приходский священник, глава местногообщества иезуитов, и меня не думает поддерживать отставной капитан, главатамошних либералов, все на меня ополчаются, все, вплоть до каменщика,который целый год жил на моих хлебах, вплоть до каретника, который, починяямои плуги, попробовал было обжулить меня безнаказанно. Наконец, чтобы иметь хоть какую-нибудь поддержку и выиграть хоть однуиз моих судебных тяжб, я делаюсь либералом, ну, а тут как раз, как вот ты исказал, подоспели эти окаянные выборы: от меня требуют, чтобы я голосовал. - За неизвестного тебе кандидата? - Да нет, он слишком хорошо мне известен! Я отказываюсь - чудовищнаянеосторожность! Тут уж на меня мигом обрушиваются либералы, и положение моестановится невыносимым Я полагаю, что если бы приходскому попу пришло вголову обвинить меня в том, что я зарезал мою судомойку, так нашлось быдвадцать свидетелей из той и другой клики, которые видели своими глазами,как я совершил это преступление. - А ты хотел жить в деревне и не угождать страстишкам своих соседей,даже не слушать их болтовни? Какая слепота! - Ну, теперь-то я прозрел. Монфлери продается; пусть уж я потеряю наэтом пятьдесят тысяч франков, коли понадобится, но я просто в себя не могуприйти от радости, что выбрался, наконец, из этого ада лицемерия имерзостей. Теперь я решил искать одиночества и сельской тишины в единственномместе во Франции, где его можно найти, - в мансарде на пятом этаже, с окнамина Елисейские Поля. И я даже, знаешь, подумываю, не обеспечить ли мне своюполитическую репутацию в Рульском квартале подношением просфор нашемуприходу. - Да, этого с тобой не случилось бы при Бонапарте! - сказал Фалькоз, иглаза его сверкнули гневом и сожалением. - Здравствуйте, пожалуйста! А чего же он совался куда не надо, этоттвой Бонапарт? Все, что я теперь терплю, - его рук дело. Тут Жюльен, слушавший внимательно, насторожился еще больше. Он с первыхже слов догадался, что бонапартист Фалькоз не кто иной, как друг детстваг-на де Реналя, отрекшегося от него в 1816 году, а философ Сен-Жиро, должнобыть, брат того самого начальника канцелярии в префектуре... который умелприбирать к своим рукам по дешевке общественные здания на торгах. - Все это твой Бонапарт наделал, - продолжал СенЖиро. - Порядочныйчеловек сорока лет от роду, с пятьюстами тысяч франков в кармане, как бы онни был безобиден, не может обосноваться в провинции и обрести там мирдушевный, - попы да тамошняя знать изгоняют его оттуда. - Ах, не говори о нем так! - воскликнул Фалькоз. - Никогда Франция непользовалась таким уважением среди народов, как эти тринадцать лет, когда онцарствовал. Все, все, что тогда ни делалось, было полно величия. - Твой император, чтоб его черт побрал, - возразил сорокачетырехлетнийгосподин, - был велик только на полях сражений да еще когда он навел порядокв финансах в тысяча восемьсот втором году. А что означает все его поведениепосле этого? Все эти его камергеры, и эта помпа, и приемы в Тюильри - всеэто просто повторение, новое издание все той же монархической чепухи. Егоподновили, подправили, это издание, и оно могло бы еще продержаться век, ато и два. Знати и попам захотелось вернуться к старому, но у них нет тойжелезной руки, которая умела бы преподнести его публике. - Вот уж поистине речь старого газетчика! - Кто меня согнал с моей земли? - продолжал разъяренный газетчик. -Попы, которых Наполеон вернул своим конкордатом, вместо того чтобы держатьих на том же положении, как держат в государстве врачей, адвокатов,астрономов, считать их за обыкновенных граждан и отнюдь не интересоватьсяремеслом, при помощи которого они зарабатывают себе на хлеб. Разве сейчасмогли бы существовать эти наглецы-дворянчики, если бы твой Бонапарт непонаделал из них баронов да князей? Нет, они уже доживали свой век. Атеперь, после попов, вот именно эти-то сельские аристократишки больше всегомне крови и испортили, они-то и заставили меня либералом сделаться. Разговору этому не было конца; еще полвека Франция будетразглагольствовать на эту тему Сен-Жиро продолжал твердить, что жить впровинции немыслимо; тогда Жюльен робко указал ему на пример г-на де Реналя. - Нашли пример, нечего сказать! Эх вы, молодой человек! - воскликнулФалькоэ. - Реналь поспешил стать молотом, чтобы не оказаться наковальней, даеще каким молотом! Но я уже вижу, как его вот-вот спихнет Вально! Знаете выэтого мошенника? Вот это уж поистине беспримесный. Что-то запоет вашгосподин де Реналь, когда в одно прекрасное утро он и оглянуться не успеет,как из-под него вышибут стул и на его место сядет Вально? - Вот он тогда и останется один на один со всеми своими преступлениями,- сказал Сен-Жиро - А вы, значит, знаете Верьер, молодой человек? Ну, таквот. Бонапарт - чтоб ему на том свете пусто было за все эти егомонархические плутни, - он-то как раз и дал возможность царствовать всемэтим Реналям да Шеланам, а те уже допустили царство Вально и Малонов. Этот мрачный разговор о тайнах политики задевал любопытство Жюльена иотвлекал его от сладостных воспоминаний. Он не ощутил особого волнения, когда вдалеке перед его взором впервыепоказался Париж. Воздушные замки грядущего отступали перед живым и еще неуспевшим остыть воспоминанием о тех двадцати четырех часах, которые онтолько что провел в Верьере. Он клялся себе, что никогда не покинет детейсвоей возлюбленной и бросит все, чтобы защитить и спасти их, если наглыепроиски попов снова приведут страну к республике и к преследованиям знати. А что бы случилось тогда, когда он ночью явился в Верьер, если бы в туминуту, когда он прислонил лестницу к окну спальни г-жи де Реналь, там быоказался кто-нибудь чужой или сам г-н де Реналь? А какое блаженство - вспоминать эти первые два часа, когда еговозлюбленная так хотела прогнать его, а он уговаривал ее, сидя около нее втемноте! В такой душе, как душа Жюльена, такие воспоминания остаются на всюжизнь. А конец свидания уже переплетался у него с первыми днями их любви,больше года тому назад. Но вот карета остановилась, и Жюльен очнулся от своих упоительных грез.Они въехали во двор почтовой станции на улице Жан-Жака Руссо. - Я хочу поехать в Мальмезон, - сказал он, увидя подъезжавшийкабриолет. - В такой час, сударь! Зачем? - А вам что до этого? Поезжайте. Истинная страсть думает только о себе - И вот потому-то" как мнекажется, страсти так и нелепы в Париже, где каждый ваш сосед воображает, чтоим очень интересуются Не стану описывать вам восторги Жюльена в Мальмезоне.Он плакал. Как? Плакал? Несмотря на эти гнусные белые стены, что понастроилитам в нынешнем году, искромсав весь парк на кусочки? Представьте себе,сударь, да; для Жюльена, как и для потомства, не существовало никакойразницы между Аркольским мостом, Святой Еленой и Мальмезоном. Вечером Жюльен долго колебался, прежде чем решился пойти в театр: унего были престранные идеи по поводу этого богопротивного места. Глубочайшее недоверие не позволяло ему любоваться живым Парижем; еготрогали только памятники, оставленные его героем. "Итак, значит, я теперь в самом центре всяких интриг и лицемерия! Воттут-то и царят покровители аббата де Фрилера". На третий день к вечеру любопытство одержало верх над его намерениемпосмотреть все и только потом уж отправиться к аббату Пирару. Холодным,сухим тоном аббат разъяснил ему, какая жизнь ждет его у г-на де Ла-Моля. - Если к концу нескольких месяцев вы не окажетесь полезным, вывернетесь в семинарию, но у вас будет добрая зарука. Вы будете жить в домемаркиза; это один из первых вельмож во Франции. Вы будете носить черныйкостюм, но такой, какой носят люди в трауре, а не такой, какой носитдуховенство. Я требую, чтобы вы три раза в неделю продолжали занятия побогословию в семинарии, куда я вас рекомендую. Ежедневно к полудню вы будетеявляться в библиотеку маркиза, который предполагает поручить вам вестипереписку по его тяжбам и другим делам. Маркиз пишет на полях каждогописьма, которое приходит на его имя, кратко, в двух словах, что надлежитответить. Я полагаю - и так я сказал ему, - что по истечении трех месяцев выприобретете умение составлять ответы эти так, что, если вы принесете наподпись маркизу двенадцать писем, он сможет подписать восемь или девять.Вечером, в восемь часов, вы все складываете, приводите в порядок егописьменный стол, и в десять вы свободны. - Может случиться, - продолжал аббат Пирар, - что какая-нибудьпрестарелая дама или какой-нибудь господин с вкрадчивым языком посулят вамнекие необозримые блага или просто-напросто предложат вам деньги, чтобы выпоказали им письма, которые пишут маркизу... - О сударь! - весь вспыхнув, воскликнул Жюльен. - Странно, - сказал аббат с горькой усмешкой, - что у вас, при вашейбедности, да еще после целого года семинарии, все еще сохранились эти порывыблагородного негодования. Должно быть, вы были совсем уж слепцом! - Уж не сила ли крови это? - промолвил аббат вполголоса, как бырассуждая сам с собой. - А всего страннее, - добавил он, поглядывая наЖюльена, - то, что маркиз вас знает... Не представляю себе, откуда. Онположил вам для начала сто луидоров жалованья. Этот человек повинуетсятолько своим прихотям - вот в чем его недостаток. Взбалмошностью он,пожалуй, не уступит вам. Если он останется вами доволен, ваше жалованьеможет со временем подняться до восьми тысяч франков. - Но вы, конечно, понимаете, - язвительным тоном продолжал аббат, - чтоон дает вам эти деньги не за ваши прекрасные глаза. Надо суметь статьполезным. Я бы на вашем месте старался говорить поменьше и тем болеевоздерживался бы говорить о том, чего я не знаю. Да, - промолвил аббат, - яеще собрал кое-какие сведения для вас я совсем было забыл про семьюгосподина де Ла-Моля. У него двое детей: дочь и сын - юноша девятнадцатилет, красавец, щеголь, ветрогон, который никогда в полдень не знает, что емув два часа дня в голову взбредет. Он неглуп, храбрец, воевал в Испании.Маркиз надеется, уж не знаю почему, что вы станете другом юного графаНорбера. Я сказал, что вы преуспеваете в латыни. Быть может, онрассчитывает, что вы обучите его сына нескольким расхожим фразам о Цицеронеи Вергилии. На вашем месте я бы никогда не позволил этому молодому красавцуподшучивать над собой, и, прежде чем отвечать на всякие его любезности,которые, несомненно, будут как нельзя более учтивы, но уж, наверно, не безиронии, я бы заставил повторить их себе не один раз. Не скрою от вас, что молодой граф де Ла-Моль будет, разумеется,презирать вас хотя бы просто потому, что вы буржуа, а его предок былпридворным и ему выпала честь сложить голову на плахе на Гревской площадидвадцать шестого апреля тысяча пятьсот семьдесят четвертого года за некуюполитическую интригу. Вы же - вы всего лишь сын плотника из Верьера да еще состоите нажалованье у отца графа. Взвесьте хорошенько эту разницу да почитайте историюэтой семьи у Морери. Все льстецы, которые у них обедают, никогда не упускаютслучая упомянуть об этом историческом труде каким-нибудь, как у нихговорится, лестным намеком. Думайте хорошенько, когда будете отвечать на шуточки господина графаНорбера де Ла-Моля, командира гусарского эскадрона и будущего пэра Франции,чтобы потом не прибегать ко мне с жалобами. - Мне кажется, - сказал Жюльен, густо краснея, - что я просто не долженотвечать человеку, который меня презирает. - Вы понятия не имеете о презрении такого рода: оно будет проявлятьсятолько в преувеличенной любезности. И будь вы глупцом, вы бы, конечно, легкомогли дать себя провести на этом, а если бы вы стремились во что бы то нистало сделать себе карьеру, вы должны были бы дать себя провести. - А если в один прекрасный день я решу, что все это мне не подходит, -сказал Жюльен, - что же, я буду считаться неблагодарным, если вернусь в моюкелейку номер сто три? - Разумеется, - отвечал аббат. - Все клевреты этого дома постараютсяоклеветать вас, но тогда появлюсь я. Adsum qui feci [24]. Я скажу, что эторешение исходит от меня. Жюльена ужасно удручал желчный и чуть ли не злобный тон г-на Пирара,этот тон совсем обесценил для него даже последние слова аббата. Дело в том, что аббат укорял себя за свою привязанность к Жюльену, иего охватывал какой-то чуть ли не благоговейный страх, словно он свершалкощунство, позволяя себе вот так вмешиваться в чужую судьбу. - Вы увидите там еще, - продолжал он все тем же недовольным тоном исловно выполняя некий неприятный долг, - госпожу маркизу де Ла-Моль. Этовысокая белокурая дама, весьма набожная, высокомерная, отменно вежливая, ноеще более того суетно никчемная. Это дочь старого герцога де Шона, стольизвестного своими аристократическими предрассудками. И сия важная дамаявляет собой нечто вроде весьма выразительного образца женщины ее ранга,самой сущности ее. Она не считает нужным скрывать, что единственноепреимущество, достойное уважения в ее глазах, - это иметь в своем родупредков, которые участвовали в крестовых походах Деньги - это уже нечтовторостепенное и далеко не столь существенное. Вас это удивляет? Друг мой,мы с вами уже не в провинции. Вы увидите в ее гостиной больших сановников, которые позволяют себеговорить о наших государях весьма пренебрежительным тоном Что же касаетсягоспожи де Ла-Моль, то она всякий раз, как произносит имя какого-нибудьпринца, а тем более принцессы королевской крови, считает своим долгомпочтительно понизить голос. Я не советую вам говорить при ней, что ФилиппIII или Генрих VIII были чудовищами Они были королями, и это дает имнезыблемое право пользоваться благоговейным уважением всех людей, а темболее таких захудалых людишек, как мы с вами Однако, - добавил г-н Пирар, -мы люди духовного звания - таким по крайней мере она вас будет считать, - ив качестве таковых мы являемся для нее чем-то вроде лакеев, необходимых дляспасения ее души. - Сударь, - сказал Жюльен, - мне сдается, что я недолго пробуду вПариже. - В добрый час. Но заметьте, что человек нашего звания не можетдостигнуть положения без покровительства вельмож. А те, я бы сказал,неизъяснимые черты, которые, по крайней мере на мой взгляд, отличают натурувашу, обрекают вас на гонение, если вы не сумеете прочно устроить своюсудьбу, - середины для вас нет. Не обольщайтесь. Люди видят, что вам недоставляет удовольствия, когда они заговаривают с вами, а в такойобщительной стране, как наша, вы осуждены быть горемыкой, если не заставитесебя уважать. Что сталось бы с вами в Безансоне, если бы не прихоть маркиза деЛа-Моля? Придет день, и вы поймете, как необыкновенно то, что он для вассделал, и если вы не бесчувственное чудовище, вы будете питать к нему и кего семье вечную признательность. Сколько бедных аббатов, гораздо болееобразованных, чем вы, годами жили в Париже, получая по пятнадцати су затребу и десять су за ученый диспут в Сорбонне!.. Вспомните-ка, что я вамрассказывал прошлой зимой, какую жизнь приходилось вести в первые годы этомумошеннику кардиналу Дюбуа. Или вы в гордыне своей воображаете, что вы, можетбыть, даровитее его? Я, например, человек спокойный, заурядный, я был уверен, что так иокончу свои дни в семинарии, и с истинно детским неразумием привязался кней. И что же? Меня уже совсем собирались сместить, когда я подал прошениеоб отставке А знаете ли вы, каковы были тогда мои средства к существованию?Мой капитал равнялся пятистам двадцати франкам, ни более ни менее и друзей -никого, разве что двое или трое знакомых. Господин де Ла-Моль, которого яникогда в глаза не видал, вытащил меня из этой скверной истории - стоило емузамолвить словечко - и мне дали приход. Прихожане мои - люди с достатком ине из тех, что погрязли во всяких грубых пороках, а доход мой - стыдно дажесказать, насколько он превышает мои труды Я потому с вами так долго беседую,что хочу вложить немножко здравого смысла в эту ветреную голову. И еще одно: я, на свое несчастье, человек вспыльчивый, - можетслучиться, что мы с вами когда-нибудь перестанем говорить друг с другом. Если высокомерие маркизы или скверные шуточки ее сынка сделают для васэтот дом совершенно невыносимым, я вам советую закончить ваше образованиегде-нибудь в семинарии в тридцати лье от Парижа, и лучше на севере, чем наюге. На севере народ более цивилизован и несправедливости меньше, и надопризнаться, - добавил он, понизив голос, - что соседство парижских газеткак-никак немного обуздывает этих маленьких тиранов. Если же мы с вами будем по-прежнему находить удовольствие в общениидруг с другом и окажется, что дом маркиза вам не подходит, я предлагаю вамзанять место моего викария, и вы будете получать половину того, что дает мойприход. Я вам должен это и еще более того, - прибавил он, прерываяблагодарности Жюльена, - за то необычайное предложение, которое вы мнесделали в Безансоне. Если бы у меня тогда вместо пятисот двадцати франков неоказалось ничего, вы бы меня спасли. Голос аббата утратил свою язвительность. Жюльен, к великому своемустыду, почувствовал, что глаза его наполняются слезами: ему так хотелосьброситься на грудь к своему другу. Он не удержался и сказал, стараясьпридать своему голосу как можно больше мужественности: - Мой отец ненавидел меня с того дня, как я появился на свет; это былодля меня одним из величайших несчастий. Но я всегда буду благодарить судьбу- в вас я нашел отца, сударь. - Хорошо, хорошо, - смутившись, пробормотал аббат и, обрадовавшисьслучаю произнести назидание, достойное ректора семинарии, добавил: - Никогдане следует говорить "судьба", дитя мое; говорите всегда "провидение". Фиакр остановился, кучер приподнял бронзовый молоток у огромных ворот.Это был особняк де. Ла-Моль; и чтобы прохожие не могли в этом усомниться,слова эти были вырезаны на черной мраморной доске над воротами. Эта напыщенность не понравилась Жюльену. Они так боятся якобинцев! Имза каждым забором мерещится Робеспьер и его тележка. У них это доходит дотого, что иной раз просто со смеху умереть можно - и вдруг так выставлятьнапоказ свое жилище, точно нарочно, чтобы толпа сразу могла узнать его, еслиразразится мятеж, и бросилась громить. Он поделился этой мыслью с аббатомПираром. - Ах, бедное дитя мое! Да, вам скоро придется быть моим викарием. Чтоза чудовищные мысли вам приходят на ум. - Да ведь это так просто, само собой напрашивается, - отвечал Жюльен. Важный вид привратника, а еще того более - сверкающий чистотой дворпривели его в восхищение. Стоял ясный солнечный день. - Какая замечательная архитектура! - сказал он своему спутнику. Это был один из тех безвкусных особняков СенЖерменского предместья,которые строились незадолго до смерти Вольтера. Никогда еще мода и красотане были так далеки друг от друга.II ВСТУПЛЕНИЕ В СВЕТ Забавное, трогательное воспоминание: первая гостиная, в которуювосемнадцатилетний юноша вступает один, без поддержки! Достаточно былоодного беглого женского взгляда, и я уже робел. Чем больше я старалсяпонравиться, тем больше я обнаруживал свою неловкость. Мои представления обовсем - как они были далеки от истины: то я ни с того ни с сего привязывалсяк кому-нибудь всей душой, то видел в человеке врага, потому что он взглянулна меня сурово. Но среди всех этих ужасных мучений, проистекавших из моей робости,сколь поистине прекрасен был ясный, безоблачный день. Кант. Жюльен, озираясь, остановился посреди двора. - Ведите же себя благоразумно, - сказал ему аббат Пирар, - вам приходятв голову ужаснейшие мысли, а потом, оказывается, вы сущее дитя! Где жеГорациево nil mirari (ничему не удивляться)? Подумайте, весь этот сонмлакеев, глядя, как вы стоите здесь, тотчас же подымет вас на смех, они будутвидеть в вас ровню, только по несправедливости поставленного выше их. Подвидом добродушия, добрых советов, желания помочь вам они постараютсяподстроить так, чтобы вы оказались посмешищем. - Пусть-ка попробуют, - отвечал Жюльен, закусив губу, и к нему тотчасже вернулась вся его обычная недоверчивость. Гостиные бельэтажа, по которым они проходили, направляясь в кабинетмаркиза, показались бы вам, мой читатель, столь же унылыми, сколь ивеликолепными. Предложи вам их со всем тем, что в них есть, - вы бы незахотели в них жить Это обитель зевоты и скучнейшего резонерства Новосхищение Жюльена при виде их еще более возросло. "Как можно бытьнесчастным, - думал он, - живя среди такого великолепия!" Наконец они вступили в самую безобразную из всех комнат этогороскошного особняка: свет едва проникал в нее. Там сидел маленький худощавыйчеловечек с острым взглядом, в белокуром парике. Аббат обернулся к Жюльену ипредставил его. Это был маркиз. Жюльен с большим трудом узнал его: таким онсейчас казался любезным. Это был совсем не тот надменный сановник, которогоон видел в Бре-ле-о. Жюльену показалось, что в парике маркиза чересчур многоволос. Он был так поглощен своими наблюдениями, что нисколько не робел.Потомок друга Генриха IV на первый взгляд показался ему весьма невзрачным.Он был ужасно тощий и необыкновенно суетился. Но вскоре Жюльен заметил, чтоучтивость маркиза, пожалуй, даже приятнее, для собеседника, нежели учтивостьсамого епископа безансонского. Аудиенция длилась каких-нибудь три минуты.Когда они вышли, аббат заметил Жюльену: - Вы смотрели на маркиза, как смотрят на картину; я не большой знатокпо части того, что у этих людей называют вежливостью, - скоро вы Будетезнать все это лучше меня, - но все-таки должен сказать, что вольность вашеговзгляда показалась мне не очень учтивой. Они снова сели в фиакр; кучер остановился около бульвара, и Жюльенвслед за аббатом вошел в большое помещение, где перед ними открыласьанфилада просторных зал. Жюльен заметил, что здесь не было никакой мебели.Он принялся рассматривать великолепные золоченые часы на стене,изображавшие, как ему показалось, нечто весьма непристойное, но тут к немуподошел какой-то очень элегантный и очень приветливый господин. Жюльенкивнул ему. Господин заулыбался и положил ему руку на плечо. Жюльен вздрогнул иотскочил в сторону. Он весь побагровел от гнева. Аббат Пирар, несмотря навсю свою суровость, громко рассмеялся. Господин этот был портной. - Даю вам полную свободу на два дня, - сказал аббат Жюльену, когда онивышли, - и тогда только я смогу представить вас госпоже де Ла-Моль. Другойстал бы вас оберегать на первых порах, как молоденькую девушку в этом новомВавилоне. Но если уж вам должно погибнуть, погибайте сразу, я, по крайнеймере, буду избавлен от моей глупой слабости непрестанно печься о вас.Послезавтра утром этот портной пришлет вам два костюма, и вы дадите пятьфранков подмастерью, который вам будет их примерять. Да, кстати, старайтесь,чтобы эти парижане поменьше слышали ваш голос. Достаточно вам сказать слово,как они уж сумеют найти над чем посмеяться. У них к этому природный дар.Послезавтра к полудню вы должны быть у меня... Ну ступайте, погибайте... Да,я и забыл: закажите себе обувь, сорочки, шляпу - вот по этим адресам. Жюльен разглядывал почерк, которым были написаны адреса. - Это рука маркиза, - сказал аббат - Это человек деятельный, которыйвсе всегда предусмотрит и предпочитает все делать сам, нежели отдаватьприказания. Он вас затем и берет к себе, чтобы вы его избавили от такогорода забот. Хватит ли у вас ума, чтобы должным образом исполнять все то, чтоэтот нетерпеливый человек даст вам понять полусловом? Это уж покажетбудущее, смотрите, берегитесь! Жюльен, не вымолвив ни слова, побывал у всех мастеров, адреса которыхбыли указаны маркизом; он заметил, что все они относились к немупочтительно, а сапожник, записывая его имя в свою книгу, вывел: "ГосподинЖюльен де Сорель" На кладбище Пер-Лашез какой-то в высшей степени обязательный и весьмалиберально выражавшийся господин вызвался показать ему могилу маршала Нея,которого мудрая политика отказала почтить эпитафией. Но, расставшись с этимлибералом, который со слезами на глазах чуть не задушил его в своихобъятиях, Жюльен обнаружил, что остался без часов Обогащенный этим опытом,он через два дня в полдень предстал перед аббатом Пираром; тот долгоосматривал его. - Вы, чего доброго, еще сделаетесь фатом, - сурово вымолвил аббат. Жюльен выглядел очень молодо и производил впечатление юноши, которыйносит глубокий траур; он и впрямь был очень мил, но добрый аббат был самслишком большой провинциал, и не мог заметить, что у Жюльена еще осталасьпривычка вертеть на ходу плечами, что в провинции считается весьмаэлегантным и внушительным. На маркиза, когда он увидел Жюльена, его элегантность произвела совсеминое впечатление, нежели на доброго аббата. - Вы бы не стали возражать против того, чтобы господин Сорель бралуроки танцев? - спросил он аббата. Аббат остолбенел. - Нет, - вымолвил он наконец, - Жюльен не священник. Маркиз, шагая через ступеньку по узенькой потайной лестнице, сам повелнашего героя в хорошенькую мансарду, окно которой выходило в громадный садпри особняке Он спросил Жюльена, сколько сорочек он взял у белошвейки. - Две, - робко отвечал Жюльен, смущенный тем, что столь важный сановникизволит входить в такие подробности. - Превосходно, - с серьезным видом сказал маркиз отрывистым,повелительным тоном, который заставил призадуматься нашего героя -Превосходно Так возьмите еще двадцать две Вот ваше жалованье за первуючетверть года. Спускаясь из мансарды, маркиз окликнул какого-то пожилого человека. - Арсен, - сказал он ему, - вы будете прислуживать господину Сорелю. Через несколько минут Жюльен очутился один в великолепной библиотекеКакое блаженство! Чтобы кто-нибудь не застал его в таком волнении, онзабрался в самый темный угол и оттуда с восхищением оглядывал блестящиекорешки книг. "Все это я смогу прочесть! - говорил он себе - Ну как же мнеможет здесь не понравиться? Господин де Реналь уж, наверно, считал бы себянавеки обесчещенным, если бы сделал для меня сотую долю того, что сделалмаркиз де Ла-Моль А теперь посмотрим, что я тут должен переписать" Покончив с работой, Жюльен осмелился приблизиться к книгам; он совсемодурел от радости, увидев полное собрание сочинений Вольтера Он побежал кдверям библиотеки и распахнул их, чтобы его не могли застать врасплох Послеэтого он позволил себе насладиться вволю, раскрывая один за другим всевосемьдесят томов. Они были в великолепных переплетах - это был истинныйшедевр лучшего лондонского мастера Да вовсе и не требовалось всего этоговеликолепия, чтобы привести Жюльена в неописуемый восторг. Час спустя вошел маркиз, взглянул на бумаги, переписанные Жюльеном, и судивлением заметил у него орфографическую ошибку "Неужели все, что аббатнаговорил мне о его учености, просто басня?" Сильно разочарованный, маркизмягко заметил ему. - Вы не совсем тверды в правописании? - Да, это правда, - отвечал Жюльен, нимало не подозревая, как он вредитсебе этим признанием. Он был очень растроган добротой маркиза: она невольно приводила ему напамять грубое высокомерие г-на де Реналя. "Пустая трата времени вся эта затея с франшконтейским аббатиком, -подумал маркиз - Но мне так нужен был верный человек!" - Всякий раз, - сказал он Жюльену, - когда будете заканчивать вашупереписку, проверяйте в словаре те слова, в правописании которых вы неуверены. К шести часам маркиз прислал за Жюльеном, он с явным огорчениемпосмотрел на его сапоги. - Это моя оплошность: я забыл вам сказать, что каждый день в половинешестого вам надлежит одеваться. Жюльен смотрел на него не понимая. - Я имею в виду: надевать чулки Арсен будет вам напоминать об этом Асегодня я извинюсь за вас. С этими словами маркиз распахнул дверь в гостиную, всю сиявшуюпозолотой, пропуская Жюльена вперед В подобных случаях г-н де Реналь всегдаприбавлял шаг перед дверью, чтобы непременно войти первым. Эта мелкаясуетность его прежнего патрона повела сейчас к тому, что Жюльен наступилмаркизу на ногу, причинив ему этим немалую боль, ибо тот страдал подагрой"Ах, он еще ко всему прочему и увалень", - подумал маркиз Он представил еговысокой и весьма величественной женщине То была маркиза Жюльен нашел, чтосвоим заносчивым видом она немного напоминает г-жу де Можирон, супругупомощника префекта Верьерского округа, когда та восседает на торжественныхобедах в Сен-Шарле. Немного оробевший от пышного великолепия гостиной,Жюльен не расслышал того, что сказал г-н де Ла-Моль. Маркиза едвасоблаговолила взглянуть на него. В гостиной было несколько мужчин, средикоторых Жюльен, к своей несказанной радости, узнал молодого епископаАгдского, так милостиво беседовавшего с ним несколько месяцев назад во времяторжественной церемонии в Бре-ле-о. Молодой прелат, должно быть, испугалсяумильных взоров, которые устремлял на него с робкой надеждой Жюльен, и неподумал узнать этого провинциала... Жюльену казалось, что люди, собравшиеся в этой гостиной, держат себякак-то уныло и натянуто; в Париже говорят тихо и не позволяют себеволноваться изза пустяков. Было уже около половины седьмого, когда в гостиную вошел красивыймолодой человек с усиками, очень бледный и очень статный; у него былаудивительно маленькая голова. - Вы всегда заставляете себя ждать, - сказала ему маркиза, когда онцеловал ей руку. Жюльен понял, что это граф де Ла-Моль. Он с первого же взглядапоказался ему очаровательным. "Может ли быть, - подумал Жюльен, - чтобы этот юноша своимиоскорбительными шутками заставил меня бежать из этого дома?" Разглядывая графа Норбера, Жюльен заметил, что он был в сапогах сошпорами... "А я должен быть в туфлях, очевидно, как низший?" Все сели застол; Жюльен услышал, как маркиза, повысив голос, сделала кому-то строгоезамечание. И почти в ту же минуту он заметил молодую особу, очень светлуюблондинку, необыкновенно стройную. Она подошла к столу и села напротив него.Она ему совсем не понравилась; однако, поглядев более внимательно, онподумал, что никогда еще не видел таких красивых глаз; но только ониизобличали необыкновенно холодную душу. Потом Жюльен уловил в них выражениескуки, которая пытливо приглядывается, но непрестанно помнит о том, что ейнадлежит быть величественной. "Вот у госпожи де Реналь были очень красивыеглаза, - думал он, - ей все говорили об этом, но в них нет ничего общего сэтими глазами". У Жюльена было еще слишком мало опытности, чтобы понять, чтоогоньки, загоравшиеся иногда в глазах мадмуазель Матильды, - он слышал, чтоее так называли, - были не чем иным, как огнем остроумия. А когда загоралисьглаза г-жи де Реналь, - это было пламя страсти или огонь благородногонегодования, охватывавшего ее, если при ней рассказывали о какомнибудьвозмутительном поступке. К концу обеда Жюльен нашел словечко, которое хорошоопределяло особенную красоту глаз м-ль де Ла-Моль. "Они у нее искрометные",- сказал он про себя. А в общем, она была ужасно похожа на мать, котораяказалась Жюльену все более и более противной, - и он перестал на неесмотреть. Зато граф Норбер казался ему обворожительным во всех отношениях.Жюльен был до того им очарован, что ему и в голову не приходило завидоватьмолодому графу или ненавидеть его за то, что граф был богаче и знатнее, чемон. У маркиза, по мнению Жюльена, был явно скучающий вид. Когда подавали вторую перемену, он сказал сыну: - Норбер, прошу тебя любить и жаловать господина Жюльена Сореля. Ятолько что взял его в свой штаб и думаю сделать из него человека, если этоудастся. - Это мой секретарь, - сказал маркиз своему соседу, - он пишет "cela"через два "I". Все посмотрели на Жюльена, который слегка поклонился, главным образом всторону Норбера, но, в общем, все остались довольны его взглядом. Маркиз, по-видимому, сказал, какого рода образование получил Жюльен,ибо один из гостей начал допрашивать его о Горации. "Как раз разговором оГорации я и понравился епископу безансонскому, - подумал Жюльен. - Видно,они никакого другого автора не знают". И с этой минуты он сразу овладелсобой. Это произошло безо всяких усилий с его стороны, потому что он толькочто решил про себя, что мадемуазель де Ла-Моль никогда не может бытьженщиной в его глазах. А к мужчинам он после семинарии потерял всякоеуважение, и не так-то им было легко запугать его. Он чувствовал бы себясовсем уверенным, если бы только эта столовая не блистала такимвеликолепием. Все дело, в сущности, было в двух зеркалах, в восемь футоввысоты каждое, на которые он время от времени поглядывал, видя в них своегособеседника, рассуждавшего с ним о Горации, - они-то несколько и смущалиего. Для провинциала его фразы были не так уж длинны У него были красивыеглаза, и от застенчивости взгляд их, то робеющий, то радостный - когда емуудавалось удачно ответить, - сверкал еще ярче. Этот экзамен внес некотороеоживление в чинный обед. Маркиз незаметно сделал знак собеседнику Жюльена,поощряя его понажать сильней. "Неужели он и вправду что-то знает? - подумалмаркиз. Жюльен, отвечая, высказывал собственные соображения и настолькопреодолел свою застенчивость, что обнаружил не ум, конечно, - ибо это немыс-лимо для того, кто не знает, на каком языке говорят в Париже, но то, что унего есть какие-то свои мысли, хоть он и выражал их несколько неуклюже и невсегда к месту, а кроме того, видно было, что он превосходно знает латынь. Оппонентом Жюльена был член Академии Надписей, который случайно зналлатинский язык. Он заметил, что Жюльен хорошо разбирается в классиках, и,перестав опасаться, что заставит его покраснеть, стал нарочно сбивать еговсякими путаными вопросами. В пылу этого поединка Жюльен, наконец, забыл овеликолепном убранстве столовой и стал высказывать о латинских поэтахсуждения, которых его собеседник нигде не читал Как честный человек, онотдал должное молодому секретарю. К счастью, разговор перешел далее квопросу о том, был ли Гораций человек богатый, или он был беден, был ли онпросто любезником, влюбчивым и беспечным, который сочинял стихи длясобственного удовольствия, как Шапель, друг Мольера и Лафонтена, или это былгоремычный придворный поэт, живший милостями свыше и сочинявший оды ко днюрождения короля, вроде Саути, обвинителя лорда Байрона. Затем зашла речь осостоянии общества при Августе и при Георге IV, и в ту и в другую эпохуаристократия была всесильна, но в Риме это привело к тому, что власть былавырвана из ее рук Меценатом, который был, в сущности, простым воином, а вАнглии власть аристократии постепенно низвела Георга IV на положениевенецианского дожа. Этот разговор как будто вывел маркиза из той оцепенелойскуки, в которую он был погружен в начале обеда. Жюльен ровно ничего не понимал, слушая все эти имена современников, какСаути, лорд Байрон, Георг IV, ибо он слышал их впервые Но ни от кого неускользнуло, что всякий раз, как только разговор касался событий,происходивших в Риме, о которых можно было узнать из творений Горация,Марциала, Тацита и прочих, он, безусловно, оказывался самым сведущим.Жюльен, не задумываясь, присвоил себе кое-какие суждения, слышанные им отепископа безансонского в вечер той памятной беседы с ним, и они, надосказать, вызвали немалый интерес. Когда всем уже надоел разговор о поэтах, маркиза, которая считала своимдолгом восхищаться всем, что занимало ее супруга, соблаговолила взглянуть наЖюльена. - За неуклюжими манерами этого юного аббата, быть может, скрываетсяобразованный человек, - тихо заметил маркизе академик, который сидел рядом сней, и до Жюльена долетело несколько слов из этого замечания. Такие готовые изречения были как раз в духе хозяйки дома; она тотчас жеусвоила это в применении к Жюльену и похвалила себя за то, что пригласила наобед академика "Он развлек господина де Ла-Моля", - подумала она.III ПЕРВЫЕ ШАГИ Эта необозримая равнина, вся залитая сверкающими огнями, и несметныетолпы народа ослепляют мой взор. Ни одна душа не знает меня, все глядят наменя сверху вниз. Я теряю способность соображать. Реина. На другой день с раннего утра Жюльен уже сидел в библиотеке ипереписывал письма, как вдруг отворилась маленькая дверца в простенке,искусно замаскированная корешками книг, и появилась м-ль Матильда. Меж темкак Жюльен с восхищением смотрел на это остроумное изобретение, м-льМатильда глядела на него с крайним изумлением и, по-видимому, была весьманедовольна, встретив его здесь. Она была в папильотках и показалась Жюльенужесткой, надменной и даже похожей на мужчину. М-ль де Ла-Моль тайком бралакниги из отцовской библиотеки, и ни одна душа в доме не подозревала об этом.И вот из-за присутствия Жюльена она, оказывается, напрасно пожаловала сюдасегодня, и это было ей тем более досадно, что она пришла за вторым томомвольтеровской "Принцессы Вавилонской" - достойным пополнением монархическогои высокорелигиозного воспитания, составляющего славу монастыря сердцаИисусова. Бедняжке в девятнадцать лет уже требовалось нечтопикантно-остроумное, иначе ни один роман не интересовал ее. Часам к трем в библиотеке появился граф Норбер, он зашел просмотретьгазету, на случай, если вечером зайдет разговор о политике, и выразилудовольствие видеть Жюльена, о существовании которого он уже успел позабыть.Он был с ним чрезвычайно любезен и предложил ему поехать кататься верхом. - Отец отпускает нас до обеда. Жюльен понял, что означало это "нас", и проникся восхищением. - Ах, боже мой, господин граф, - сказал Жюльен, - если бы речь шла отом, чтобы свалить дерево футов восемьдесят в вышину, обтесать его ираспилить на доски, я бы показал себя молодцом, а ездить верхом мне за всюмою жизнь приходилось разве что раз шесть, не больше. - Прекрасно, это будет седьмой, - ответил Норбер. Жюльен, вспоминая день встречи короля в Верьере, считал в глубине души,что он превосходно ездит верхом. Но на обратном пути из Булонского леса, насамом бойком месте улицы Бак, он, пытаясь увернуться от кабриолета, вылетелиз седла и весь вывалялся в грязи Счастье, что ему сшили два костюма. Заобедом маркиз, желая поговорить с ним, спросил, хорошо ли они прогулялись.Норбер поспешил ответить, сказав какуюто общую фразу. - Господин граф чрезвычайно великодушен ко мне, - возразил Жюльен. - Яочень признателен ему и ценю его доброту. Он распорядился дать мне самуюсмирную и самую красивую лошадку, но все же он не мог привязать меня к ней,и из-за отсутствия этой предосторожности я свалился как раз посреди длиннойулицы, перед самым мостом. Мадемуазель Матильда, несмотря на все свое старание удержаться,прыснула со смеху, а затем без всякого стеснения стала расспрашивать оподробностях. Жюльен все рассказал с необычайной простотой, и у него этовышло очень мило, хотя он этого и не подозревал. - Из этого аббатика будет прок, - сказал маркиз академику. -Провинциал, который держится так просто при подобных обстоятельствах, эточто-то невиданное, и нигде этого и нельзя увидать! Мало того, он ещерассказывает об этом своем происшествии в присутствии дам! Жюльен так расположил к себе своих слушателей этим рассказом о своемзлоключении, что к концу обеда, когда общий разговор шел уже на другие темы,м-ль Матильда все еще продолжала расспрашивать брата, интересуясьподробностями этого происшествия. Слушая ее вопросы и несколько раз поймавна себе ее взгляд, Жюльен осмелился сам ответить ей, хотя она обращалась нек нему, и все втроем принялись хохотать, точь-в-точь как если бы это былапростая крестьянская молодежь в какой-нибудь глухой деревушке. На другой день Жюльен побывал на двух лекциях по богословию, а затемвернулся в библиотеку, где ему предстояло переписать десятка два писем.Здесь он застал расположившегося рядом с его столом какого-то молодогочеловека, очень тщательно одетого, но весьма ничтожного на вид и с оченьзавистливой физиономией. Вошел маркиз. - Что вы здесь делаете, господин Тамбо? - спросил он этого пришельцастрогим тоном. - Я полагал... - начал молодой человек с подобострастной улыбочкой. - Нет, сударь, вы ничего не полагали. Вашу попытку надо считатьнеудавшейся. Юный Тамбо вскочил, разозленный, и исчез. Это был племянник академика,приятеля г-жи де Ла-Моль, который собирался вступить на литературноепоприще. Академик упросил маркиза взять его к себе в секретари. Тамбоработал в особой комнате, но, узнав, какой привилегией пользуется Жюльен,пожелал и сам пользоваться ею и перетащил сегодня утром свои письменныепринадлежности в библиотеку. В четыре часа Жюльен, после некоторых колебаний, решился зайти к графуНорберу. Тот собирался ехать верхом и, будучи человеком в высшей степенивежливым, оказался в несколько затруднительном положении. - Я думаю, - сказал он Жюльену, - что вы скоро будете брать уроки вманеже, и через несколько недель я с большим удовольствием буду кататься свами. - Я хотел иметь честь поблагодарить вас за вашу ко мне доброту Поверьтемне, сударь, - прибавил Жюльен весьма проникновенным тоном, - я глубокочувствую, как должен быть вам обязан. Если лошадь ваша не пострадала из-замоей вчерашней неловкости и если она свободна, мне бы хотелось прокатитьсяна ней сегодня. - Как знаете, дорогой мой Сорель, но только пеняйте на себя, еслисвернете себе шею. Считайте, что я сделал вам все предостережения, которыхтребует благоразумие. Но дело в том, что уже четыре часа и время терятьнекогда. - А что, собственно, надо делать, чтобы не падать? - спросил Жюльенмолодого графа, когда они уже сидели в седле. - Много разных разностей, - отвечал Норбер, хохоча во все горло. - Ну,например, надо откидывать корпус назад. Жюльен поехал крупной рысью. Они выехали на площадь Людовика XVI. - Ах вы, юный смельчак! - сказал Норбер. - Смотрите, сколько здесьэкипажей, и правят ими бесшабашные люди. Упади вы, и все эти тильбюри тотчасже затопчут вас: кому охота портить лошади рот удилами, останавливая ее наполном ходу! Раз двадцать Норбер видел, что Жюльен вот-вот вылетит из седла, но вконце концов прогулка окончилась благополучно. Когда они вернулись, молодойграф сказал сестре: - Позвольте вам представить отчаяннейшего сорвиголову! За обедом, разговаривая с отцом, сидевшим на противоположном концестола, Норбер громко превозносил отчаянную храбрость Жюльена. Но это быловсе, что можно было похвалить в его верховой езде. Молодой граф слышалутром, как конюхи, чистя лошадей на дворе, судачили о падении Жюльена инасмехались над ним самым непристойным образом. Несмотря на все эти любезности и доброжелательность, Жюльен скоропочувствовал себя в этой семье совершенно одиноким. Все здешние обычаиказались ему ужасно странными, и он то и дело их нарушал Его промахидоставляли великое удовольствие лакеям. Аббат Пирар уехал в свой приход "Если Жюльен только тростникколеблющийся, пусть погибает, а если это человек мужественный, пустьпробивается сам", - так рассуждал он.IV ОСОБНЯК ДЕ ЛА-МОЛЬ Что он здесь делает? Нравится ему здесь? Или он льстит себя надеждойпонравиться? Ронсар. Если в аристократической гостиной особняка де ЛаМоль все казалосьнеобычным Жюльену, то и сам этот бледный молодой человек в черном костюмепроизводил самое странное впечатление на тех, кто удостаивал его своимвниманием. Г-жа де Ла-Моль предложила своему супругу отсылать егокуда-нибудь с поручением, когда у них будут приглашены на обед особенноважные лица. - Я хочу довести опыт до конца, - отвечал маркиз. - Аббат Пирарполагает, что мы не правы, подавляя самолюбие людей, которых мы приближаем ксебе. Опираться можно только на то, что оказывает сопротивление, ну, и такдалее. Этот же кажется неуместен только потому, что его здесь никто незнает, а в общем, это ведь глухонемой. "Чтобы я мог разобраться здесь, - говорил себе Жюльен, - надо мне будетзаписывать имена людей, которые бывают в этом доме, и в двух словах отмечатьхарактер каждого". В первую очередь он записал пятерых или шестерых друзей дома, которыеполагали, что маркиз из прихоти покровительствует ему, и на всякий случайухаживали за ним. Это были люди неимущие, малозначительные, державшиесяболее или менее подобострастно; однако, к чести людей этой породы,встречающихся в наши дни в аристократических салонах, они были не со всемиодинаково подобострастны. Так, многие из них готовы были терпеть любоеобращение маркиза, но из-за какогонибудь резкого слова г-жи де Ла-Мольподнимали бунт. Хозяева дома по природе своей были слишком горды и пресыщены, слишкомпривыкли они, развлечения ради, унижать людей, поэтому им не приходилосьрассчитывать на истинных друзей. Впрочем, если не считать дождливых дней иредких минут, когда их одолевала жесточайшая скука, они проявляли поотношению к своим гостям отменную вежливость. Если бы эти пятеро или шестеро угодников, относившихся к Жюльену сотеческим дружелюбием, покинули особняк де Ла-Моля, г-жа маркиза была быобречена на долгие часы одиночества; а в глазах женщин такого рангаодиночество - вещь ужасная: это знак немилости. Маркиз был безупречен по отношению к своей жене: он заботился о том,чтобы салон ее достойным образом блистал, однако не пэрами, ибо он полагал,что эти новые его коллеги недостаточно знатны, чтобы бывать у него запросто,по-дружески, и недостаточно забавны, чтобы терпеть их здесь на положениинизших. Впрочем, во все эти тайны Жюльену удалось проникнуть значительнопозднее. Высшая политика, которая в буржуазных домах служит обычной темойразговора, в домах людей того круга, к которому принадлежал маркиз,обсуждается только в минуты бедствий. Потребность развлекаться и в наш скучающий век настолько непреодолима,что даже в дни званых обедов, едва только маркиз покидал гостиную, всемоментально разбегались. В разговорах не допускалось только никаких шуточекнад господом богом, над духовенством, над людьми с положением, надартистами, которым покровительствует двор, - словом, над чем-либо таким, чтосчиталось раз навсегда установленным; не допускалось никаких лестных отзывово Беранже, об оппозиционных газетах, о Вольтере, о Руссо, ни о чем бы то нибыло, что хоть чуть-чуть отдает свободомыслием, самое же главное - никоимобразом не, допускалось говорить о политике; обо всем остальном можно былоразговаривать совершенно свободно. Преступить эту салонную хартию не давали права ни стотысячный доход, нисиняя лента. Малейшая живая мысль казалась грубостью. Невзирая на хорошийтон, на отменную вежливость, на желание быть приятным, на всех лицах явнобыла написана скука. Молодые люди, являвшиеся с обязательными визитами,опасаясь говорить о чем-нибудь, что могло бы дать повод заподозрить у нихкакие-то мысли или обнаружить знакомство с каким-либо запрещеннымсочинением, умолкали, обронив несколько изящных фраз о Россини да о том,какая сегодня погода. Жюльен имел не один случай отметить, что разговор обычно поддерживалсядвумя виконтами и пятью баронами, с которыми г-н де Ла-Моль дружил вэмиграции. Эти господа располагали рентой от шести до восьми тысяч ливров,четверо из них выписывали "Котидьен", а трое - "Газет де Франс". Один из нихвсегда имел про запас какой-нибудь свежий дворцовый анекдот, изобиловавшийсловечком "восхитительно". Жюльен подметил, что у этого господина было пятьорденов, а у остальных - примерно по три. Но зато в передней торчали десять ливрейных лакеев и весь вечер черезкаждые четверть часа подавали чай или мороженое, а к полуночи бывалмаленький ужин с шампанским. Это было причиной того, что Жюльен иной раз засиживался до конца; а вобщем, он никак не мог взять в толк, как это можно серьезно слушатьразговоры, которые велись в этой великолепной раззолоченной гостиной. Ониногда вглядывался в собеседников, не будучи вполне уверен, не издеваются лиони сами над тем, что говорят. "Мой господин де Местр, которого я знаюнаизусть, - раздумывал он, - говорил во сто раз лучше, но и он бывает скучендонельзя". Не только Жюльен замечал этот невыносимый гнет морального удушья. Одниутешались тем, что поглощали без устали мороженое, другие - предвкушениемудовольствия повторять всем попозже вечером: "Я только что от де Ла-Моля.Представьте себе, говорят, что Россия...", и так далее. От одного из угодников Жюльен узнал, что всего полгода тому назад г-жаде Ла-Моль в награду за более чем двадцатилетнюю верность ее дому произвелав префекты бедного барона Ле-Бургиньона, который был помощником префекта сначала Реставрации. Это великое событие подогрело рвение этих господ. Не на многое ониобижались и раньше, теперь же ни на что не обижались Впрочем, явноепренебрежение к ним высказывалось редко, хотя Жюльен уже раза два-триотмечал за столом краткие диалоги между маркизом и его супругой, весьма жес-токие по отношению к лицам, сидевшим с ними рядом. Эти знатные господа нескрывали своего искреннего презрения ко всякому, кто не мог похвастатьсятем, что его предки ездили в королевских каретах Жюльен заметил еще, чтотолько упоминание о крестовых походах - единственное, что могло вызвать наих лицах выражение глубокой серьезности, смешанной с уважением Обычное жеуважение всегда носило какой-то оттенок снисходительности. Посреди этого великолепия и скуки Жюльен относился с интересом только кг-ну де Ла-Молю. Он не без удовольствия услышал однажды, как маркиз уверялкого-то, что он ровно ничего не сделал для повышения этого беднягиЛе-Бургиньона. Это была любезность по отношению к маркизе, Жюльен зналправду от аббата Пирара. Однажды утром аббат работал с Жюльеном в библиотеке маркиза, разбираяего бесконечную тяжбу с де Фрилером. - Сударь, - внезапно сказал Жюльен, - обедать каждый день за столоммаркизы - это одна из моих обязанностей или это знак благоволения ко мне? - Это редкая честь! - вскричал с возмущением аббат - Никогда господинН., академик, который вот уж пятнадцать лет привержен к этому дому, при всемсвоем усердии и постоянстве не мог добиться этого для своего племянникагосподина Тамбо. - Для меня, сударь, это самая мучительная часть моих обязанностей. Дажев семинарии я не так скучал Я иногда вижу, как зевает даже мадемуазель деЛаМоль, которая уж должна бы была привыкнуть к учтивостям друзей дома Явсегда боюсь, как бы не заснуть. Сделайте милость, выхлопочите мнеразрешение ходить обедать за сорок су в какую-нибудь скромную харчевню. Аббат, скромный буржуа по происхождению, чрезвычайно ценил честьобедать за одним столом с вельможей В то время как он старался внушить эточувство Жюльену, легкий шум заставил их обоих обернуться. Жюльен увидел м-льде Ла-Моль, которая стояла и слушала их разговор. Он покраснел. Она пришласюда за книгой и слышала все, - она почувствовала некоторое уважение кЖюльену. "Этот не родился, чтобы ползать на коленях, - подумала она. - Не точто старик-аббат. Боже, какой урод!" За обедом Жюльен не смел глаз поднять на м-ль де Ла-Моль, но онаснизошла до того, что сама обратилась к нему. В этот день ждали многогостей, и она предложила ему остаться Юные парижские девицы не очень-тожалуют пожилых людей, особенно если они к тому же не заботятся о своейвнешности. Жюльену не требовалось прозорливости, чтобы давно заметить, чтоколлеги г-на Ле-Бургиньона, прижившиеся в этой гостиной, удостаивались честислужить мишенью для неистощимых острот м-ль де Ла-Моль. На этот разприложила ли она особые старания блеснуть или нет, но она была простобеспощадна к этим скучным господам. Мадемуазель де Ла-Моль была центром маленького кружка, который почтикаждый вечер собирался позади необъятного мягкого кресла, в которомвосседала маркиза. Здесь были маркиз де Круазенуа, граф де Келюс, виконт деЛюз и еще двое или трое молодых офицеров, друзей Норбера и его сестры Всяэта компания располагалась на большом голубом диване Возле дивана, как разнапротив блистательной Матильды, молчаливо сидел Жюльен на низеньком стуликес соломенным сиденьем. Этому скромному посту завидовали все поклонникиМатильды. Норбер любезно удерживал на нем секретаря своего отца и, вспомниво нем раза два за весь вечер, перекинулся с ним несколькими фразами. В этотвечер м-ль де Ла Моль обратилась к нему с вопросом: как высока гора, накоторой расположена безансонская крепость? Жюльен так и не мог ей сказать -что эта гора, выше или ниже Монмартра. Он часто от души смеялся над тем, чтоболтали в этом маленьком кружке. Но сам он чувствовал себя совершеннонеспособным придумать что-нибудь в этом роде Для него это был словнокакой-то иностранный язык, который он понимал, но на котором сам говорить немог. Сегодня друзья Матильды встречали в штыки всех, кто только появлялся вэтой обширной гостиной В первую очередь попадало друзьям дома: их лучшезнали Можно представить себе, с каким вниманием слушал все это Жюльен; всеинтересовало его: и скрытый смысл этих шуток и самая манера острить. - А-а! Вот и господин Декули! - сказала Матильда. - Он уже без парика,он, верно, надеется попасть в префекты исключительно при помощи своегоредкого ума, оттого-то он и выставляет напоказ свою лысую голову, полную,как он говорит, "высоких мыслей". - Этот человек знаком со всей вселенной, - заметил маркиз де Круазенуа- Он бывает и у дяди моего, кардинала. Он способен сочинить невесть что пролюбого из своих друзей и поддерживать эти небылицы годами, а друзей у негочеловек двести или триста. Он умеет давать пищу дружбе - это его талант.Зимой, так же как и сейчас, с семи часов утра он прилипает к дверямкого-нибудь из своих друзей. Время от времени он с кемнибудь ссорится исочиняет семь-восемь писем, чтобы закрепить разрыв. Потом мирится и тогдапосылает еще семь или восемь писем с изъявлениями вечной дружбы Но в чем ондействительно достиг совершенства и прямо-таки блистает - это вчистосердечных и пламенных излияниях честнейшего человека, у которого душанараспашку. К этому средству он прибегает, когда ему надо добитьсякакого-нибудь одолжения. Один из старших викариев моего дядюшкивосхитительно рассказывает о жизни господина Декули после Реставрации. Якак-нибудь его к вам приведу. - Я что-то не очень верю таким рассказам: по-моему, этопрофессиональная зависть мелких людишек, - сказал граф де Келюс. - Господин Декули войдет в историю, - возразил маркиз - Он делалРеставрацию вместе с аббатом Прадтом и господами Талейраном и Поццо диБорго. - Этот человек когда-то ворочал миллионами, - сказал Норбер, - и японять не могу, чего ради он ходит сюда глотать отцовские остроты, иной разсовершенно невыносимые. Как-то раз при мне отец крикнул ему через весь стол:сколько раз вы предавали своих друзей, дорогой мой Декули? - А это правда, что он предавал? - спросила м-ль де Ла-Моль. - Но ктоже не предавал? - Как! - сказал граф де Келюс Норберу - У вас бывает этот знаменитыйлиберал господин Сенклер? Какого дьявола ему здесь надо? Надо подойти кнему, заставить его поболтать, говорят, это такой умница, на редкость. - Но как же это твоя матушка принимает его? - спросил г-н де Круазенуа.- У него ведь такие необыкновенные идеи, смелые, независимые... - Полюбуйтесь, - сказала м-ль де Ла-Моль, - на этого независимогочеловека, который чуть ли не до земли кланяется господину Декули и хватаетего за руку. Я уж было подумала, что он сейчас приложится к ней. - Надо полагать Декули в более тесных отношениях с властями, чем намэто кажется, - возразил г-н де Круазенуа. - Сенклер приходит сюда, чтобы пробраться в Академию, - сказал Норбер.- Посмотрите, Круазенуа, как он кланяется барону Л. - Уж лучше бы он просто стал на колени, - подхватил г-н де Люз. - Дорогой мой Сорель, - сказал Норбер, - вы человек умный, но вы ещетак недавно покинули родные горы, - так вот постарайтесь никогда некланяться так, как это делает сей великий пиит. Никому, будь это хоть самбог-отец. - А! Вот и человек непревзойденного ума, господин барон Батон, -провозгласила м-ль де Ла-Моль, слегка подражая голосу лакея, который толькочто доложил о нем. - Мне кажется, даже ваши люди смеются над ним. Надо же такое имя -барон Батон! - промолвил г-н де Келюс. - "Что такое имя?" - сказал он нам как-то на днях, - подхватилаМатильда. - "Представьте себе, что вам в первый раз докладывают о герцогеБульонском, просто люди еще недостаточно привыкли к моему имени...?" Жюльен покинул свое место у дивана. Он еще недостаточно воспринималочаровательную тонкость легкой насмешки и полагал, что смеяться можно толькоумным шуткам. В болтовне этих молодых людей он видел лишь бесцеремонноепоношение всего на свете, и это возмущало его. Его провинциальная, чуть лине английская чопорность готова была заподозрить в этом даже зависть, в чемон, конечно, ошибался. "Я видел, как граф Норбер испортил три черновика, пока сочинил письмо вдвадцать строк своему полковому командиру, - говорил он себе. - И уж он,наверно, себя бы не помнил от счастья, если бы ему за всю его жизнь удалосьнаписать хоть одну страничку так, как пишет господин Сенклер". Не привлекая ничьего внимания благодаря своему незначительномуположению, Жюльен переходил от одной группы к другой. Он издали следил забароном Батоном, и ему хотелось послушать, что тот говорит. Этот человекстоль прославленного ума имел весьма озабоченный вид и, как заметил Жюльен,успокоился только после того, как ему удалось придумать на ходу три иличетыре забавных фразы. Жюльену показалось, что подобного рода ум нуждается внекотором просторе. Барон был не из острословов; чтобы блеснуть, ему требовалось по крайнеймере четыре фразы, по шести строк каждая. - Этот человек не разговаривает, а разглагольствует, - сказал кто-топозади Жюльена. Он обернулся и вспыхнул от удовольствия, услышав, что произнесли имяграфа Шальве. Это был самый остроумный человек своего времени. Жюльен не развстречал его имя в "Мемориале Святой Елены" и в исторических записках,продиктованных Наполеоном. Граф Шальве выражался кратко; его остроты быликак молнии - точные, пронзительные, глубокие. Если он вел какой-нибудьделовой разговор, вы сразу видели, что дело двигается вперед. Он тотчас жеприводил факты; слушать его было одно удовольствие. Что же касаетсяполитики, то в ней он был совершенно бесстыдным циником. - Я, видите ли, человек независимый, - говорил граф Шальве господину стремя звездами, над которым он явно подсмеивался. - Почему от меня требуют,чтобы я сегодня думал то же самое, что я думал полтора месяца тому назад?Если бы это было так, мое мнение было бы моим тираном. Четверо серьезных молодых людей, которые стояли вокруг него,поморщились: эти господа не любят шуток. Граф заметил, что хватил черезкрай. К счастью, он увидел честнейшего г-на Баллана, истинного Тартюфачестности. Граф заговорил с ним, их тотчас же обступили, - всем было ясно,что беднягу Баллана сейчас сотрут в порошок. С помощью своей высокойнравственности и нравоучительности и несмотря на свою невообразимо гадкуювнешность, г-н Баллан после первых шагов в свете, трудно поддающихсяописанию, женился на очень богатой особе, которая вскоре умерла; затем онженился на второй, такой же богатой особе, которую никто никогда не видел вобществе. Теперь со всем присущим ему смирением он наслаждалсяшестидесятитысячной рентой и обзавелся собственными льстецами. Граф Шальвезаговорил с ним обо всем этом безо всякого сострадания. Вскоре около нихсобралось уже человек тридцать. Все улыбались, даже серьезные молодые люди -надежда века. "И зачем он только ходит сюда, к господину де ЛаМолю, где он явнослужит для всех посмешищем", - подумал Жюльен. И он подошел к аббату Пираруспросить об этом. Г-н Баллан мигом улетучился. - Чудно! - сказал Норбер. - Итак, один из шпионов отца уже исчез, итеперь остался только этот кривоногий Напье. "Не в этом ли разгадка? - подумал Жюльен. - Но зачем в таком случаемаркиз принимает господина Баллана?" Суровый аббат Пирар хмурился в углу, слушая, как лакей называет именагостей. - Это сущий вертеп! - восклицал он подобно Базилио. - Сюда приходяттолько люди с запятнанной репутацией. Дело в том, что суровый аббат просто не знал, что представляет собойистинно светское общество. Но через своих друзей-янсенистов он располагалвесьма точными сведениями об этих людях, которые проникают в гостиные толькоблагодаря своему исключительному умению угождать всем партиям разом илиблагодаря богатству, нажитому сомнительным путем. Сегодня вечером он отизбытка чувств несколько минут подряд отвечал Жюльену на его настойчивыевопросы, потом вдруг сразу остановился, сокрушенный тем, что ему все времяприходится говорить обо всех только дурное, и уже чуть ли не каясь в своемгрехе. Этот желчный янсенист, веривший в заповедь христианского милосердия,вынужден был, живя в миру, непрестанно бороться с собой. - Ну и лицо у этого аббата Пирара! - сказала м-ль де Ла-Моль, когдаЖюльен вернулся к дивану. Жюльен почувствовал негодование, хотя она, конечно, была права. Можнобыло не сомневаться, что аббат Пирар был самым честным человеком в этойгостиной, но его покрытое красной сыпью лицо, на котором отражались сейчастерзания совести, было на редкость безобразно. "Вот и верь после этогофизиогномике, - подумал Жюльен. - Как раз сейчас аббат Пирар по своейсовестливости мучается из-за какого-то пустяка, и от этого у него и видтакой ужасный, а вот на лице этого Напье, всем известного шпиона, сияетчистая, безмятежная радость" Аббат все же пошел на большие уступки радиинтересов своих единомышленников - он завел себе слугу и стал превосходноодеваться. Жюльену вдруг показалось, что в гостиной происходит что-то странное:все взоры устремились к дверям, разговоры затихли. Лакей произнес фамилиюзнаменитого барона де Толли, который обратил на себя всеобщее внимание вовремя последних выборов. Жюльен подошел поближе, и ему удалось как следуетразглядеть его. Барон состоял председателем одной из избирательных коллегий,и его осенила блестящая мысль - утаить все записочки, поданные за одну изпартий. Чтобы возместить недостачу, он заменял их всякий раз другимизаписочками, на которых стояло некое более угодное ему имя Однако этотсмелый маневр был замечен коекем из избирателей, которые, разумеется, непреминули выразить свое громкое восхищение барону де Толли Бедняга еще несовсем оправился после этой шумной истории, он был несколько бледен. Злыеязыки поговаривали о галерах. Г-н де Ла-Моль принял его весьма холодно.Бедный барон мигом исчез. - Он, должно быть, торопится к господину Конту [25], потому он такбыстро и исчез, - сказал граф Шальве, и все засмеялись. Среди этого блестящего общества безгласных сановников и всяческихинтриганов с сомнительной репутацией, но сверкающим остроумием, которымисегодня изобиловала гостиная г-на де Ла-Моля (его прочили в министры),впервые подвизался юный Тамбо. Если ему еще не хватало тонкости суждений, тоон старался возместить это, как мы увидим далее, чрезвычайной энергичностьюсвоих выражений. - Почему бы не приговорить этого человека к десяти годам тюрьмы? -разглагольствовал он в тот самый момент, когда Жюльен подошел к этой группе.- Гадов следует держать в глубине подземелий, чтобы они там подыхали вомраке, иначе они выделяют все больше яда и становятся еще опаснее. Что прокуприговаривать его к штрафу в тысячу экю? Он беден? Положим, это так, темлучше, но за него заплатит его клика. Нет, дать бы ему штрафа пятьсотфранков да десять лет подземной темницы. "Боже милостивый! О каком это чудовище они говорят?" - подумал Жюльен,пораженный исступленным тоном и судорожной жестикуляцией своего коллегиТощее, испитое личико племянника академика было в эту минуту поистинеотвратительно. Вскоре Жюльен понял, что речь идет о величайшем современном поэте. "Ах, негодяй! - воскликнул Жюльен чуть не вслух, и глаза егоувлажнились горячими слезами негодования. - Ах, жалкая тварь! Погоди, я тебеприпомню эти слова!" "Вот они, эти заблудшие чада той самой партии, во главе которой стоитсреди прочих и маркиз, - думал он - А этот великий человек, которого здесьтак порочат, - сколько ему надавали бы орденов и всяких синекур, продайсяон, уж я не говорю - этим бездарностям из министерства господина Нерваля, нолюбому из его более или менее порядочных предшественников". Аббат Пирар издали поманил Жюльена, с ним только что говорил о чем-тог-н де Ла-Моль. Но Жюльен в эту минуту слушал, опустив глаза, сетованиянекоего епископа, и когда тот, наконец, отпустил его и он мог подойти ксвоему другу, аббата уже перехватил гнусный проныра Тамбо. Этот выродокненавидел аббата, считая его виновником особого положения Жюльена, и именнопотому он так перед ним лебезил. - И когда же, наконец, смерть освободит нас от этой заразы? - В такихвыражениях, с истинно библейским пылом, говорил этот ничтожный писака опочтенном лорде Голланде. Следовало отдать ему должное: он превосходно знал биографии современныхдеятелей и только что сделал большой обзор всех, кто мог рассчитывать нанекоторое влияние под скипетром нового короля Англии. Аббат Пирар прошел в соседнюю гостиную. Жюльен последовал за ним. - Маркиз не любит бумагомарателей, предупреждаю вас. Это егоединственная антипатия. Можете знать латынь, греческий, коли вы на тоспособны, историю египтян, персов и так далее, он будет вас почитать ипокровительствовать вам как ученому. Но сохрани вас боже написать хотя быодну страницу на французском языке, а тем паче о серьезных материях, которыене соответствуют вам по вашему положению в свете, - он тотчас же обзовет васписакой, и вы попадете в немилость. Как же это вы, живя в особняке вельможи,не знаете знаменитой фразы герцога де Кастри про д'Аламбера и Руссо: "Обовсем рассуждать желают, а у самих нет даже тысячи экю ренты". "Итак, здесь все известно, - подумал Жюльен, - совсем как в семинарии!"Он как-то сочинил восемь или десять страничек в весьма приподнятом стиле.Это было нечто вроде похвального слова старому штаб-лекарю, который, как онговорил, сделал из него человека. "Но ведь эта тетрадка у меня всегда подзамком!" - воскликнул про себя Жюльен. Однако он тут же пошел к себе, сжегрукопись и вернулся в гостиную. Блистательные проходимцы уже исчезли,остались только особы, украшенные орденами. Вокруг стола, который слуги внесли в гостиную уже накрытым, сиделосемь-восемь женщин, очень знатных, очень благочестивых, очень чванных, ввозрасте примерно от тридцати до тридцати пяти лет. Блистательная супругамаршала де Фервака вошла, прося извинить ее за столь поздний приход. Былоуже за полночь. Она села за стол рядом с маркизой. Жюльена охватило чувствоглубокого волнения: ее глаза и взгляд напомнили ему г-жу де Реналь. Кружок м-ль де Ла-Моль еще не разошелся. Она и ее друзья с увлечениемиздевались над несчастным графом де Талером. Это был единственный сынзнаменитого еврея, прославившегося своим несметным богатством, которое оннажил, ссужая деньги королям для войн с народами. Еврей только что умер,оставив своему сынку сто тысяч экю месячной ренты и имя, увы, пользовавшеесяслишком громкой известностью. При таком исключительно своеобразном положении человеку требуетсяистинное простосердечие или большая твердость и воля. Граф, на свою беду,был простачком, но с массой всяких претензий, подсказанных ему льстецами. Господин де Келюс уверял, что ему подсказали возыметь желание проситьруки м-ль де Ла-Моль, за которой ухаживал маркиз де Круазенуа, будущийобладатель герцогского титула и ста тысяч ливров ренты. - Ах, не обвиняйте его в том, что он возымел желание, - сострадательносказал Норбер. Несчастному графу де Талеру, пожалуй, и впрямь всего больше не хваталоспособности желать. В силу этой черты своего характера он поистинезаслуживал королевского трона. Он советовался со всеми на свете, но у неговсегда недоставало мужества последовать до конца хотя бы одному изполученных советов. - Одной его физиономии достаточно, чтобы заставить меня хохотать доупаду, - заявила м-ль де ЛаМоль. Это была престранная смесь беспокойства и разочарования, сквозь которыевременами внезапно прорывались потуги важности и властной решительности,подобающие самому богатому человеку во Франции, особенно, если он недуренсобой и ему еще нет тридцати шести лет. "Робкий наглец", - говорил про негог-н де Круазенуа. Граф де Келюс, Норбер и еще двое-трое молодых людей сусиками досыта поиздевались над ним, чего он, разумеется, не понял и,наконец, выпроводили его, когда пробило час. - Неужели это ваши знаменитые арабские лошади дожидаются вас у подъездав такую погоду? - сказал ему Норбер. - Нет, это другая упряжка, гораздо менее ценная, - отвечал г-н деТалер. - Левая лошадь стоила мне пять тысяч франков, а правая всего лишь столуидоров, но, уверяю вас, ее только ночью и запрягают Дело в том, что у неев точности такой же шаг, как у той. Замечание Норбера навело графа на мысль о том, что такому человеку, какон, вполне приличествует иметь страсть к лошадям и что ему не следуетдержать их под дождем. Он ушел, а молодые люди вышли минуту спустя, непереставая насмехаться над ним. "Вот, - думал Жюльен, слушая, как они смеются на лестнице, - сегоднямне привелось увидеть человека, который по своему положению представляетсобою полную противоположность мне. У меня нет и двадцати луидоров в год, авот рядом со мной человек, доход которого составляет двадцать луидоров вчас, и все потешаются над ним. Такое зрелище способно исцелить от зависти".V ЧУВСТВИТЕЛЬНОСТЬ И ВЕЛИКОСВЕТСКАЯ ХАНЖА Мало-мальски живая мысль кажется дерзостью, настолько привыкли здесь кизбитым и плоским речам. Горе тому, кто блеснет своеобразием в разговоре. Фоблаэ Прошло несколько месяцев испытания, и вот каково было положениеЖюльена, когда домоправитель принес ему его жалованье за третью четвертьгода. Г-н де ЛаМоль поручил ему следить за управлением его земель в Бретании Нормандии. Жюльен нередко совершал туда поездки. На него была возложенався переписка по пресловутой тяжбе с аббатом де Фрилером. Аббат Пирарознакомил его с этим делом. Руководствуясь короткими заметками, которые маркиз царапал на поляхвсевозможных адресованных ему писем, Жюльен составлял ответы, и почти всеони удостаивались подписи маркиза. В семинарии преподавателя выражали сожаление, что у него малоусидчивости, но, тем не менее, считали его одним из самых замечательныхсвоих учеников Все эти многообразные занятия, которым он предавался со всемрвением уязвленного честолюбия, вскоре лишили Жюльена тех свежих красок,которые он вывез из провинции Его бледность, впрочем, была заслугой в глазахего товарищей семинаристов, он находил, что они совсем не так злы и не тампресмыкаются перед деньгами, как их безамсонские собратья; они же, в своюочередь, считали его чахоточным. Маркиз подарил ему лошадь Жюльен, опасаясь, что кто-нибудь язсеминаристов может случайно увидеть его во время этих прогулок верхом,сказал им, что верховая езда предписана ему докторами Аббат Пирар ввел его вразличные янсеяистские круги. Жюльен был поражен; представление о религиибыло у него неразрывно связано с лицемерием и жаждой наживы. Он восторгалсяэтими богобоязненными, суровыми людьми, не помышлявшими о доходах. Многие изних выказывали ему дружеское расположение, давали ему советы Новый мироткрывался перед ним. У - янсенистов он познакомился с неким графомАльтамирой, человеком гигантского роста, либералом, приговоренным к смертнойказни у себя на родине и при всем том весьма набожным человеком. Егоизумляло это странное противоречие - набожность и любовь к свободе. Отношения Жюльена с юным графом Норбером были холодноваты Норбернаходил, что Жюльен позволяет себе чересчур вольно отвечать на шуткинекоторых его друзей После того как Жюльен раз или два преступил в чем-топравила хорошего тона, он дал себе слово не заговаривать больше с м-льМатильдой Все были с ним неизменно и безукоризненно вежливы в особняке деЛа-Моль, но он чувствовал, что как-то уронил себя в их глазах Егопровинциальное здравомыслие находило этому объяснение в народной пословицехороша обнова основу Возможно, он стал несколько проницательнее, чем впервые дни, а может быть, просто его уже теперь не так пленяла парижскаяучтивость, от которой он был в восторге первое время. Едва только он оставлял работу, как им овладевала смертельная скука:таково иссушающее действие этой безукоризненной вежливости, столь строгоразмеренной, столь точно рассчитанной по ступеням, отвечающим тому или иномуположению в светском обществе. Человек с мало-мальски чувствительной душойживо ощущает эту искусственность. Конечно, провинцию можно упрекать за ее грубоватый и не совсем вежливыйтон, но там, разговаривая с вами, немножко воодушевляются. В особняке деЛаМоль самолюбию Жюльена никогда не приходилось страдать, но нередко к концудня ему хотелось плакать. В провинции, если с вами что-нибудь случится привходе в кафе, официант сразу проявит к вам интерес, и если в этомпроисшествии есть что-то обидное для вашего самолюбия, он, соболезнуя вам,раз десять повторит слово, которое вас уязвляет. В Париже из деликатностисмеются украдкой, но вы там всегда и для всех чужой. Мы обходим молчанием множество всяких маленьких приключений, которыемогли бы выставить Жюльена в смешном виде, если бы он по своему положению несчитался, в сущности, недостойным того, чтобы над ним потешались. Егонеистовая чувствительность заставляла его совершать тысячи промахов. Все егоразвлечения были мерами предосторожности: он каждый день упражнялся встрельбе из пистолета, он был прилежным учеником одного из самых известныхучителей фехтования. Как только у него выдавалась свободная минута, он,вместо того чтобы читать, как он это делал когда-то, мчался в манеж итребовал самых норовистых лошадей. На уроках верховой езды он чуть ли некаждый раз падал с лошади. Маркиз считал Жюльена вполне подходящим для себя человеком, ибо Жюльенработал упорно, был молчалив, понятлив; мало-помалу маркиз поручил ему вестивсе дела, которые требовали некоторых усилий, чтобы в них разобраться. Когдавысокие честолюбивые замыслы, которыми был поглощен маркиз, позволяли емунемного передохнуть, он весьма разумно устраивал свои дела - будучи в курсевсех новостей, он успешно играл на бирже. Он скупал дома и имения, но был -раздражителен и легко приходил в ярость из-за пустяка. Он швырял сотнямилуидоров и судился из-за сотни франков. Богатый человек с широкой натуройищет в делах развлечения, а не выгоды. Маркизу действительно нужен былсвоего рода начальник штаба, который мог бы привести в стройный,удобообозримый порядок все его денежные дела. Госпожа де Ла-Моль, несмотря на свой весьма сдержанный характер, иногданасмехалась над Жюльеном. Все непроизвольное, порожденное чувствительностьювнушает ужас знатным дамам - это антипод благопристойности. Маркиз два-трираза заступался за Жюльена: "Если он смешон в вашей гостиной, он преуспеваетза своим письменным столом..." Жюльен, с своей стороны, считал, что онпроник в тайну маркизы. Она становилась благосклонной и проявляла интерес ковсему, едва только лакей произносил имя барона де Ла-Жумата. Это было докрайности холодное существо с бесстрастной физиономией. Барон был невысокростом, худ, безобразен, превосходно одет, постоянно бывал при дворе иобладал даром ни о чем ничего не говорить. Таков был его образ мыслей Г-жаде Ла-Моль впервые за всю свою жизнь почувствовала бы себя истинносчастливой, если бы ей удалось сделать его супругом своей дочери.VI ОТТЕНКИ ПРОИЗНОШЕНИЯ Их высокое назначение - невозмутимо обсуждать мелкие происшествияповседневной жизни народов. Им надлежит предотвращать своею мудростьювеликую ярость гнева, вспыхивающею из-за ничтожных причин или из-закаких-либо событий, которые в устах молвы искажаются до неузнаваемости. Гораций. Для приезжего, только что высадившегося на сушу, да который еще к томуже из гордости не позволял себе никогда задавать вопросов, Жюльен ненатворил никаких чрезмерных глупостей. Однажды неожиданный ливень загнал егов кафе на улице Сент-Оноре, где какой-то рослый человек в толстом суконномсюртуке, изумленный его угрюмым взором, глянул на него, в свою очередь,совсем так же, как некогда в Безансоне возлюбленный красотки Аманды. Жюльен столько раз упрекал себя за то, что оставил безнаказанным топервое оскорбление, что теперь не мог стерпеть этого взгляда. Он потребовалобъяснений. Человек в сюртуке разразился в ответ площадной бранью; все, ктобыл в кафе, окружили их, прохожие останавливались у дверей. Жюльен, какпровинциал, из предосторожности постоянно носил с собой маленькие пистолеты;рука его судорожно сжимала их в кармане. Однако он благоразумно сдержался иограничился тем, что ежеминутно повторял своему противнику: - Ваш адрес, милостивый государь. Я презираю вас. Упорство, с каким он повторял эти семь слов, наконец, подействовало натолпу. - А в самом деле! Пусть тот, который так разорался, даст ему свойадрес. Человек в сюртуке, слыша этот неоднократно повторенный настойчивыйвозглас, швырнул в лицо Жюльену с полдюжины визитных карточек. К счастью, ниодна не задела его лица; Жюльен дал себе слово не браться за пистолеты, покаего не тронут. Противник удалился, но несколько раз оборачивался на ходу,грозя Жюльену кулаками и осыпая его бранью. Жюльен весь обливался потом. "Так, значит, любое ничтожество может дотакой степени взволновать меня! - в бешенстве воскликнул он про себя. - Какже убить в себе эту унизительную чувствительность?" Если бы он только мог, он тут же вызвал бы его на дуэль. Егоостанавливало лишь одно: как найти секунданта в этом необъятном Париже? Унего не было никаких друзей. Он завязал кой-какие знакомства, но все егознакомые, один за другим, спустя несколько недель как-то отдалялись от него."Я не располагаю к общительности, - думал он, - и вот как жестоко я за этонаказан". Наконец ему пришло в голову разыскать некоего отставноголейтенанта 96-го полка Льевена, бедного малого, с которым они иногдаупражнялись на рапирах. Жюльен откровенно рассказал ему все. - Я готов быть вашим секундантом, - сказал Льевен, - но только с однимусловием: если ты не раните вашего обидчика, вы тут же будете биться сомной, не сходя с места. - Согласен! - воскликнул восхищенный Жюльен. И они отправились разыскивать г-на Ш. де Бовуази куда-то в самую глубьСеы-Жерменского предместья, по адресу, напечатанному на визитных карточках. Было семь часов утра. Когда они, уже войдя в дом, велели доложить осебе, Жюльену вдруг пришло в голову, что это, может быть, тот самый молодойродственник г-жи де Реналь, который был когда-то атташе при посольстве, толи римском, то ли неаполитанском, и который дал рекомендательное письмосиньору Джеронимо. Жюльен передал важному лакею одну из визитных карточек, брошенных емунакануне, приложив к ней свою. Их заставили ждать, его и его секунданта, добрых три четверти часа;наконец провели в апартаменты, обставленные с исключительным изяществом. Тамих встретил высокий молодой человек, разодетый, как кукла; черты его лицаявляли совершенство и невыразительность истинно греческой красоты. Егонеобычайно узкая голова была увенчана пирамидой прекрасных белокурых волос.Они были завиты с невероятной тщательностью: ни один волосок не отделялся отдругого. "Вот из-за этой-то завивки, - подумал лейтенант 96-го, - проклятыйфат и заставил нас дожидаться". Пестрый шлафрок, утренние панталоны - все,вплоть до вышитых туфель, было безупречно и свидетельствовало обисключительном тщании хозяина. Его благородная и совершенно пустаяфизиономия отражала мысли весьма пристойные и возникающие редко: идеалдипломата по образцу Меттерниха. Лейтенант 96-го полка растолковал Жюльену, что заставлять так долгодожидаться после того, как ты швыряешь человеку визитную карточку в лицо, -это еще новое оскорбление, и Жюльен вошел к г-ну де Бовуази с весьмарешительным видом. У него было намерение держать себя вызывающе, но в то жевремя ему хотелось соблюсти хороший тон. Однако он был до того поражен мягкими манерами г-на де Бовуази, егосдержанным и вместе с тем важным и самодовольным видом, бесподобнымизяществом окружающей обстановки, что у него сразу пропало желание бытьдерзким. Это был не тот человек, с которым он имел дело накануне Он был такудивлен, увидав перед собой вместо вчерашнего грубияна, которого рассчитывалвстретить, столь элегантную особу, что не мог выговорить ни слова. Он молчапротянул ему одну из карточек, которые ему швырнули вчера. - Это действительно мое имя, - сказал молодой дипломат, которому черныйкостюм Жюльена в столь ранний час не внушал особенного уважения. - Но я,право, не понимаю, клянусь честью... Какой-то особый оттенок, с которым он произнес эти последние слова,рассердил Жюльена. - Я пришел, чтобы драться с вами, сударь! И он коротко изложил ему всю историю. Господин Шарль де Бовуази после зрелого размышления, в общем, осталсяудовлетворен покроем черного костюма Жюльена. "Это от Штауба, совершенноясно, - говорил он себе, слушая его рассказ. - Жилет выбран с большимвкусом, и ботинки недурны, но, с другой стороны, черный костюм с раннегоутра! Ах, да, это чтобы не быть мишенью для пули!" - наконец догадалсякавалер де Бовуази. Едва только он нашел это объяснение, он стал отменно вежлив и дальшеуже держал себя с Жюльеном почти как равный с равным. Беседа продолжаласьдолго, дело было довольно щекотливое, но в конце концов Жюльен не могспорить против очевидности. Этот молодой человек с безупречными манерами неимел ничего общего с той грубой личностью, которая оскорбила его накануне. Жюльену чрезвычайно не хотелось уходить ни с чем, поэтому он затягивалобъяснение. Он наблюдал за самодовольной физиономией шевалье де Бовуази,который не преминул назвать себя в разговоре этим титулом, задетый тем, чтоЖюльен называл его просто "сударь". Жюльен любовался его важностью, к которой примешивался какой-то оттеноклегкой кичливости, не покидавшей его ни на минуту. Он удивлялся его страннойманере двигать языком, произнося слова... Но в конце концов по всем этом небыло ни малейшего основания для ссоры. Юный дипломат с величайшей учтивостью выразил свою готовность драться,но отставной лейтенант 96-го полка, который просидел битый час, раздвинувноги, упершись руками в бедра и выставив локти, заявил, что его друг г-нСорель отнюдь не способен вступать с человеком в ссору на прусский манертолько изза того, что у этого человека украли его визитные карточки. Жюльен вышел из дома шевалье де Бовуази в отвратительнейшем настроении.Карета шевалье ожидала его во дворе перед крыльцом Нечаянно подняв глаза,Жюльен узнал в кучере, сидевшем на козлах, своего вчерашнего оскорбителя. Едва он его увидел, он мигом схватил его за полу длинного кафтана,сбросил с козел и осыпал ударами хлыста. Двое лакеев бросились на выручкусвоего товарища и обрушились на Жюльена с кулаками, но он тотчас же выхватилсвой маленький пистолет и стал стрелять; они сразу обратились в бегство. Всеэто было делом одной минуты. Шевалье де Бовуази, спускаясь по лестнице с восхитительно важным видом,повторял своим барственным голосом, внушительно оттеняя каждое слово: "Чтотакое? Что такое?" Несомненно, он был заинтересован до крайности, но егодипломатическая важность не позволяла ему обнаружить свое любопытство. Когдаон узнал, в чем дело, эта торжественная важность на его лице постепенноуступила место выражению шутливого хладнокровия, которое никогда не должнопокидать лица дипломата. Лейтенант 96-го понял, что г-ну де Бовуази самому не терпится драться;он тоже решил сделать дипломатический ход, дабы сохранить за своим другомпреимущество инициативы. - Ну, тут уж имеется явное основание для дуэли! - вскричал он. - Да, я полагаю, вполне достаточное, - сказал дипломат - Выгнать этогомошенника! - сказал он лакеям. - Пусть кто-нибудь другой сядет на его место. Открыли дверцу: шевалье непременно желал оказать любезность своемупротивнику и его секунданту. Они отправились к другу г-на де Бовуази, и тотуказал подходящее для дуэли место. Дорогой они очень мило беседовали. Толькодипломат выглядел несколько странно в своем шлафроке. "Хоть это и очень знатные господа, - думал Жюльен, - но они совсем нетакие скучные, как те особы, что являются на обеды к господину де Ла-Молю.Они позволяют себе отступать от благопристойности". Разговор шел отанцовщицах, которые понравились публике во вчерашнем балете. Господа этибеспрестанно намекали на какие-то пикантные истории, которых ни Жюльен, ниего секундант, лейтенант 96-го, не знали. Жюльен был не такой глупец, чтобыпритворяться осведомленным: он совершенно непринужденно признался в своемневежестве. Такое чистосердечие очень понравилось другу шевалье; онрассказал Жюльену эти истории со всеми подробностями и весьма забавно. Одно обстоятельство чрезвычайно удивило Жюльена. На какой-то улицекарета их задержалась на минутку из-за того, что там шли работы посооружению временного алтаря для религиозной процессии в честь праздникатела господня. Дипломат и его приятель позволили себе по этому поводунесколько шуток: здешний кюре, по их словам, был родным сыном архиепископа.Никогда в доме маркиза де Ла-Моля, претендовавшего на титул герцога, никтоне осмелился бы произнести что-либо подобное. Дуэль закончилась в одну минуту: Жюльен получил пулю в руку, емусделали перевязку из носовых платков, смоченных водкой, и шевалье де Бовуазивесьма вежливо попросил у Жюльена позволения доставить его домой в той самойкарете, которая привезла их сюда. Когда Жюльен назвал особняк де Ла-Моля,юный дипломат и его друг переглянулись. Фиакр Жюльена стоял тут же, норазговор с этими господами казался ему много более занимательным, нежелиречи бравого лейтенанта 96-го полка. "Бог мой! Так вот это и есть дуэль? Только и всего? - думал Жюльен. -Какое счастье, что я все-таки поймал этого кучера! Как бы я мучился, если бымне пришлось перенести еще и это оскорбление в кафе!" Приятная беседа почтине прерывалась во все время пути И тут Жюльен понял, что дипломатическоепритворство в иных случаях тоже бывает полезно. "Значит, скука вовсе не есть нечто неотъемлемое в разговоре знатныхлюдей, - рассуждал он про себя. - Ведь вот они подшучивают над крестнымходом, не стесняются рассказывать весьма скабрезные анекдоты, да еще стакими живописными подробностями. Им не хватает разве что рассуждений овысокой политике, но этот недостаток вполне искупается изяществом речи иудивительной точностью выражений". Жюльен чувствовал пылкую симпатию к этиммолодым людям. "Как был бы я счастлив, если бы мог встречаться с нимипочаще!" Едва они расстались, шевалье де Бовуази поспешил навести справки оЖюльене; они оказались не блестящими. Ему было весьма любопытно узнать, с кем он имел дело, прилично линанести ему визит. Те немногие сведения, которые ему удалось раздобыть, былиотнюдь не обнадеживающими. - Это ужасно! - сказал он своему секунданту. - Мыслимое ли дело -признаться, что я дрался с простым письмоводителем господина де Ла-Моля, даеще из-за того, что мой кучер украл мои визитные карточки! - Можно не сомневаться, что это покажется смешным. И в тот же вечер шевалье де Бовуази и его друг поспешили рассказатьвсем, что этот г-н Сорель, кстати сказать, очень милый молодой человек, -побочный сын близкого друга маркиза де Ла-Моля. Этой истории поверили безвсяких затруднений. После того, как факт был установлен, юный дипломат и егодруг соблаговолили нанести несколько визитов Жюльену за те две недели,которые он провел в своей комнате. Жюльен признался им, что он за всю своюжизнь был только один раз в Опере. - Но это немыслимо, - сказали они ему. - Ведь только туда и стоитходить. Надо непременно, чтобы первый ваш выход был на "Графа Ори". В Опере кавалер де Бовуази представил его знаменитому певцу Джеронимо,пользовавшемуся в то время громадным успехом. Жюльен чуть что не влюбился в шевалье: эта смесь самоуважения икакой-то таинственной важности и фатовства в молодом человеке приводила егов восторг. Так, например, кавалер немного заикался потому только, что онимел честь часто встречаться с одним важным вельможей, страдавшим этимнедостатком. Никогда еще Жюльену не приходилось видеть, чтобы в одномсуществе соединялись такие забавные странности с совершенством манер,которому бедный провинциал может только пытаться подражать. Его видели в Опере с шевалье де Бовуази, и это знакомство заставилозаговорить о нем. - Итак, - сказал ему однажды г-н де Ла-Моль, - оказывается, вы побочныйсын богатого дворянина из Франш-Конте, моего близкого друга? Маркиз оборвал Жюльена, когда тот попытался уверить его, что онсовершенно неповинен в распространении этого слуха. - Господин де Бовуази не желал, чтобы говорили, что он дрался с сыномплотника. - Знаю, знаю, - сказал г-н де Ла-Моль. - Теперь дело за мной. Я долженупрочить эту легенду, - она для меня удобна. Я попрошу вас об одномодолжении, это отнимет каких-нибудь полчаса вашего времени. В дниспектаклей, в половине двенадцатого вечера, присутствуйте в вестибюле приразъезде светского общества. Я иногда замечаю у вас кое-какие провинциальныезамашки, от которых вам надо избавиться. К тому же вам не помешает знать влицо наших крупных сановников, к которым мне, может быть, придет надобностьпослать вас с каким-нибудь поручением. Зайдите в театральную кассу, чтобыони вас гам знали. Вам заказан постоянный пропуск.VII ПРИСТУП ПОДАГРЫ И я получил повышение не потому, что заслужил его, и потому, что упатрона разыгралась подагра. Бертолотти. Быть может, читателя удивляет этот непринужденный и чуть ли недружеский тон: ведь мы забыли сказать, что маркиз уже полтора месяца невыходил из дому, потому что у него разыгралась подагра. Мадемуазель де Ла-Моль и ее мать уехали в Гиер к матери маркиза. ГрафНорбер заходил к своему отцу редко, на минутку в день. Они были впревосходных отношениях, но им не о чем было говорить друг с другом. Г-н деЛа-Моль, вынужденный довольствоваться обществом одного Жюльена, был крайнеудивлен, обнаружив у него какие-то мысли. Он заставлял его читать себе вслухгазеты. Вскоре юный секретарь уже сам был в состоянии выбирать интересныеместа. Была одна новая газета, которую маркиз ненавидел: он поклялся, чтоникогда не будет ее читать, и каждый день говорил о ней. Жюльен смеялся.Возмущаясь нынешним временем, маркиз заставлял Жюльена читать себе ТитаЛивия: импровизированный перевод прямо с латинского текста забавлял его. Как-то раз маркиз обратился к нему с той преувеличенной учтивостью,которая теперь нередко раздражала Жюльена. - Разрешите мне, дорогой мой Сорель, - сказал он, - поднести вам вподарок синий фрак. Когда вам вздумается надеть его и зайти ко мне, я будусчитать, что вы младший брат графа де Реца, то есть сын моего друга, старогогерцога. Жюльен не совсем понял, что, собственно, это должно означать, но в тотже вечер явился к маркизу в синем фраке. Маркиз держался с ним, как сравным. Жюльен обладал душой, способной оценить истинную вежливость, но онне имел ни малейшего представления об ее оттенках. До этой прихоти маркизаон готов был поклясться, что большей любезности, чем та, которую емуоказывал маркиз, проявить нельзя. "Вот замечательный талант!" - невольноподумал Жюльен, когда он поднялся, собираясь уходить, и маркиз стализвиняться перед ним, что не в состоянии проводить его из-за своей подагры. Эта странная фантазия заставила задуматься Жюльена. "А не насмехаетсяли он надо мной? - спрашивал он себя Он отправился посоветоваться к аббатуПирару, но тот, будучи много менее вежлив, чем маркиз, ничего не сказал ему,а только фыркнул в ответ и заговорил о чем-то другом На другой день Жюльен сутра явился к маркизу в черном костюме со своей папкой и письмами, которыенадо было подписать. Тот его принял постарому Вечером, когда он пришел всинем фраке, его приветствовали совсем иным тоном, с точно такой жеучтивостью, как накануне. - Если вы не слишком скучаете, навещая по своей доброте бедногобольного старика, - сказал ему маркиз, - вы могли бы доставить емуудовольствие, рассказывая о всяких маленьких происшествиях из вашей жизни,но только откровенно и не думая ни о чем, кроме того, чтобы рассказполучился ясный и занимательный. Ибо надо уметь развлекаться, - продолжалмаркиз. - В сущности, это единственное, что есть в жизни. Человек не можетспасать мне каждый день жизнь на войне или дарить каждый день по миллиону,но вот если бы здесь, около моего кресла, был Ривароль, он бы каждый деньизбавлял меня на час от мучений и скуки. Я очень часто виделся с ним вГамбурге, во время эмиграции. И маркиз рассказал Жюльену несколько анекдотических случаев касательноРивароля и гамбуржцев, которые сходились вчетвером, чтобы разгадатькакую-нибудь его остроту. Господин де Ла-Моль, вынужденный довольствоваться обществом юногоаббатика, хотел как-нибудь расшевелить его. Ему удалось задеть гордостьЖюльена. Жюльен, поскольку от него хотели правды, решил говорить обо всем иумолчал только о двух вещах: о своем фанатическом обожании некоего имени,которое приводило маркиза в ярость, и о полном своем неверии, ибо это неочень шло к будущему кюре. Его маленькая стычка с шевалье де Бовуазипришлась здесь очень кстати Маркиз хохотал до слез над сценой с кучером,осыпавшим Жюльена площадной бранью в кафе на улице Сент-Оноре. Это быловремя полной откровенности между патроном и его подчиненным. Г-на де Ла-Моля заинтересовал этот своеобразный характер. Сначала онпоощрял чудачества Жюльена, ибо они забавляли его, однако вскоре емупоказалось более занятным потихоньку исправлять кое-какие ложныепредставления этого молодого человека. "Другие провинциалы, приехав в Париж,умиляются решительно всему, - рассуждал маркиз, - а этот все презирает У нихизбыток восторженности, а ему как раз этого-то и недостает, и вот глупцыпринимают его за глупца". Приступ подагры затянулся из-за сильных холодов и продлился несколькомесяцев. "Ведь привязываются же люди к хорошенькой болонке, - убеждал себямаркиз. - Чего же мне стыдиться, если я привязался к этому аббатику? Этосвоеобразная натура. Я обращаюсь с ним, как с сыном, - ну и что же? Что туттакого непристойного? Эта фантазия, если она продлится" будет мне стоитьодного бриллианта стоимостью в пятьсот луидоров в моем завещании". Теперь, когда маркиз хорошо узнал твердый характер юноши, которому оноказывал покровительство, не проходило дня, чтобы он не поручал емукакого-нибудь нового дела. Жюльен с ужасом замечал, что этот важный вельможа дает ему иной раз доодному и тому же делу совершенно противоречивые распоряжения. Это могло поставить Жюльена в весьма неприятное положение. Он завелобычай, приходя к маркизу с делами, приносить с собою книгу, куда онзаписывал его распоряжения, а маркиз ставил под ними свои инициалы. ЗатемЖюльен завел писца, который переписывал решения по каждому делу в особуюкнигу и туда же вносил копии всех писем. Сперва эта затея показалась маркизу чрезвычайно нелегкой и скучной. Ноне прошло и двух месяцев, как он убедился во всех ее преимуществах. Жюльенпредложил ему взять еще счетовода из банка, чтобы вести двойную бухгалтериюпо всем приходам и расходам земельных владений, которые были порученынадзору Жюльена. Все эти мероприятия настолько прояснили для маркиза состояние егособственных дел, что он мог теперь доставить себе удовольствие пускать своисредства в оборот, не прибегая к помощи подставного лица, бессовестнообворовывавшего его. - Возьмите себе три тысячи франков, - сказал он однажды своему юномуминистру. - Сударь, это может навлечь на меня клевету. - Так что же вам нужно? - спросил с неудовольствием маркиз. - Чтобы вы соблаговолили принять определенное решение и вписали егособственной рукой в книгу. И тогда это решение предоставит мне три тысячифранков А кстати сказать, это аббат Пирар подал мысль завести все этосчетоводство. Маркиз со скучающей миной маркиза де Монкада, выслушивающего отчетсвоего интенданта г-на Пуассона, записал свое решение. По вечерам, когда Жюльен появлялся в синем фраке, о делах никогда незаходило и речи. Милости маркиза были столь лестны для вечно страдающегосамолюбия нашего героя, что он вскоре невольно почувствовал чтото вродепривязанности к этому любезному старику. Это не значит, что Жюльен оказалсячувствительным в том смысле, в каком это понимают в Париже, но он вовсе небыл истуканом, а после смерти старого штаб-лекаря никто больше не говорил сним с такой добротой Он с удивлением замечал, что маркиз старается щадитьего самолюбие с такой любезной предусмотрительностью, какой он никогда ненаблюдал у старого лекаря И он, наконец, пришел к заключению, что лекарьгордился своим крестом много больше, чем маркиз своей синей лентой. Отецмаркиза был большим вельможей. Однажды в конце утренней аудиенции, когда Жюльен был в черном костюме иони занимались делами, он сумел чем-то позабавить маркиза; тот задержал егона целых два часа и хотел непременно заставить его принять несколькобанковых билетов, которые ему только что принес с биржи его агент. - Надеюсь, господин маркиз, что я не преступлю пределов моегоглубочайшего уважения к вам, если попрошу у вас позволения сказать слово. - Говорите, друг мой. - Я покорнейше прошу господина маркиза позволить мне отказаться отэтого дара. Он предназначается отнюдь не человеку в черном костюме исовершенно испортит ту непринужденность обращения, которая столь милостиворазрешается человеку в синем фраке. Жюльен весьма почтительно поклонился и, не взглянув на маркиза, вышелиз комнаты. Этот поступок показался маркизу забавным. Вечером он рассказал о немаббату Пирару. - Я должен вам, наконец, кое в чем признаться, мой дорогой аббат. Мнеизвестно происхождение Жюльена, и я разрешаю вам не держать в тайне то, чтоя вам доверил. "Его поведение сегодня утром было поистине благородно, - думал маркиз.- Так вот я и дам ему благородное происхождение". Прошло еще некоторое время, и маркиз, наконец, стал выходить. - Поезжайте, поживите месяца два в Лондоне, - сказал он Жюльену. -Нарочные и прочие курьеры будут привозить вам мою корреспонденцию с моимипометками. Вы будете составлять ответы и отсылать мне их, вкладывая каждоеписьмо в ответное. Я подсчитал, что запоздание составит не более пяти дней. Сидя в почтовой карете по дороге в Кале, Жюльен от всей души изумлялсяпустяковым поручениям, ради которых его посылали в эту якобы деловуюпоездку. Не будем говорить, с каким чувством ненависти и чуть ли не ужаса ступилон на английскую землю. Его безумная страсть к Наполеону известна читателю.В каждом офицере он видел сэра Хедсона Лоу, в каждом сановнике - лордаБетхерста, того самого, что учинял все эти гнусности на Святой Елене иполучил в награду за это министерский портфель на десять лет. В Лондоне он, наконец, постиг, что значит истинно светское фатовство.Он познакомился с молодыми русскими сановниками, которые посвятили его в этитонкости. - Вы, дорогой Сорель, предопределены самой судьбой, - говорили они ему.- Вас сама природа наделила этим холодным лицом, - то, что называется затридевять земель от переживаемых вами чувств, - то есть именно тем, что мытак стараемся изобразить. - Вы не понимаете своего века, - говорил ему князь Коразов. - Делайтевсегда обратное тому, что от вас ожидают. Это, по чести сказать,единственный закон нашего времени. Не будьте ни глупцом, ни притворщиком,ибо тогда от вас будут ждать либо глупостей, либо притворства, и заповедьбудет нарушена. Жюльен покрыл себя истинной славой в гостиной герцога де Фиц-Фока,который пригласил его к обеду, равно как и князя Коразова. Обеда дожидалисьцелый час. Среди двадцати человек приглашенных Жюльен держал себя так, чтомолодые секретари лондонских посольств вспоминают об этом и до сих пор.Выражение его лица было поистине бесподобно. Ему хотелось во что бы то ни стало, несмотря на шуточки своихприятелей-денди, повидать знаменитого Филиппа Вена, единственного философа,которого имела Англия после Локка. Он нашел его в тюрьме за решеткой,отбывающим седьмой год своего заключения. "Аристократия в этой стране несклоняв шутить, - подумал Жюльен. - Мало того, что Вена упрятали в тюрьму,его еще опозорили, втоптали в грязь и прочее". Вен был в отличном настроении: ярость аристократов потешала его. "Вотединственный веселый человек, которого я видел в Англии", - сказал себеЖюльен, выходя из тюрьмы. "Нет для тиранов идеи полезнее, чем идея бога!" - сказал ему Вен. Мы не будем излагать его философскую систему, ибо это система циника. Когда Жюльен вернулся из Англии, г-н де Ла-Моль спросил его: - Чем вы можете меня порадовать, какие приятные впечатления вывезли выиз Англии? Жюльен молчал. - Ну, приятные или неприятные, но хоть какие-нибудь впечатления вывывезли оттуда? - нетерпеливо повторил маркиз. - Primo, - сказал Жюльен, - самый рассудительный англичанин становитсяна час в день умалишенным: к нему является демон самоубийства, который иесть бог этой страны. Secundo, разум и гений теряют примерно около двадцати пяти процентовсвоей ценности, высаживаясь в Англии. Teriio, нет ничего на свете более прекрасного, удивительного итрогательного, чем английский пейзаж. - А теперь моя очередь, - сказал маркиз. - Primo, зачем это вы на балуу русского посланника изволили говорить, что во Франции есть триста тысячюношей, которые страстно жаждут войны? Вы думаете, это лестно для государей? - Никак не угадаешь, что надо сказать, когда говоришь с нашими великимидипломатами, - отвечал Жюльен. - У них просто страсть какая-то заводитьсерьезные разговоры Так вот, если придерживаться общих мест и газетныхистин, прослывешь глупцом. Если же вы позволите себе преподнести что-нибудьновенькое и похожее на правду, они изумляются, не знают, что отвечать, а надругой день, в семь часов утра, вам сообщают через первого секретаряпосольства, что вы вели себя непристойно. - Недурно, - рассмеявшись, сказал маркиз. - Но вот что, господинглубокий мыслитель, держу пари, что вы так-таки и не догадались, зачем выездили в Англию. - Прошу прощения, - отвечал Жюльен, - я ездил туда для того, чтобы разв неделю обедать у посла его величества, самого учтивого человека в мире. - Вы ездили вот за этим орденом, - сказал маркиз. - У меня нетнамерения заставить вар расстаться с вашим черным костюмом, но я привык кболее занятному тону беседы, которого я держусь с человеком в синем фраке.Впредь до нового распоряжения прошу вас хорошенько уяснить себе следующее:когда я буду видеть на вас этот орден, вы будете для меня младшим сыноммоего друга герцога де Реца, состоящим, хоть он о том и не ведает, ужеполгода на дипломатической службе. И заметьте, - добавил маркиз оченьсерьезным тоном, резко обрывая попытки изъявления благодарности, - я вовсене хочу, чтобы вы изменяли вашему званию. Это вечное заблуждение и несчастьекак для покровителя, так и для того, кто пользуется этим покровительством.Когда мои тяжбы надоедят вам или я найду, что вы больше мне не подходите, явам достану хороший приход, скажем такой, как у нашего друга аббата Пирара,и ничего более, - прибавил маркиз очень сухо. Этот орден успокоил, наконец, гордость Жюльена; он стал много болееразговорчивым, не так часто чувствовал себя оскорбленным и не принимал насвой счет всякие словечки, может быть, и действительно не совсем учтивые,если в них разобраться, но которые в оживленной беседе легко могут вырватьсяу всякого. Благодаря этому ордену он удостоился чести весьма необычного посещения:к нему явился с визитом г-н барон де Вально, который приехал в Парижпринести министру благодарность за свой титул и столковаться с ним кое очем. Его собирались назначить мэром города Верьера вместо г-на де Реналя. Жюльен чуть не хохотал про себя, когда г-н Вально по секрету сообщилему, что г-н де Реналь, оказывается, был якобинцем и что это только совсемнедавно открылось. Дело было в том, что на предстоящих перевыборах в палатудепутатов новоиспеченный барон выдвигался кандидатом от министерства, а вбольшой избирательной коллегии департамента, в действительностиультрароялистской, г-на де Реналя выдвигали либералы. Тщетно Жюльен пытался узнать хоть что-нибудь о г-же де Реналь: барон,вероятно, припомнил их былое соперничество и не обмолвился о ней ни словом.Он завершил свой визит тем, что попросил у Жюльена голос его отца напредстоящих выборах. Жюльен обещал написать отцу. - Вам следовало бы, господин шевалье, представить меня господинумаркизу де Ла-Молю. "И правда, следовало бы, - подумал Жюльен. - Но такого мошенника!?" - Правду сказать, - отвечал он, - я слишком маленький человек вособняке де Ла-Моль, чтобы брать на себя смелость представлять кого-нибудь. Жюльен рассказывал маркизу обо всем. Вечером он рассказал ему ожелании, которое выразил Вально, а также обо всех его проделках и фокусах,начиная с 1814 года. - Вы не только представите мне завтра же этого нового барона, - весьмавнушительно сказал ему г-н де Ла-Моль, - но еще пригласите его обедать напослезавтра. Это будет один из наших новых префектов. - В таком случае, - холодно промолвил Жюльен, - я прошу у вас местодиректора дома призрения для моего отца. - Превосходно, - ответил маркиз, вдруг развеселившись, - согласен. Я,признаться, опасался нравоучений. Вы, я вижу, исправляетесь. Господин Вально сообщил Жюльену, что управляющий лотерейной конторой вВерьере недавно скончался: Жюльену показалось забавным предоставить этоместо г-ну де Шолену, тому старому кретину, чье прошение он когда-топодобрал на полу в комнате г-на де Ла-Моля. Маркиз от души хохотал над этимпрошением, которое Жюльен процитировал ему, когда принес на подпись письмо кминистру финансов по поводу этого места. Едва только г-н де Шолен был назначен, Жюльену стало известно, чтодепутация от департамента уже ходатайствовала о предоставлении этого местаг-ну Гро, знаменитому математику. Этот благородный человек располагал всеголишь тысячью четырьмястами франками ренты и ежегодно отдавал из них шестьсотфранков семье покойного управляющего этой конторы, дабы помочь ейпрокормиться. Жюльен был изумлен тем, что он сделал. А эта семья покойного? Чем жеони теперь будут жить? Сердце его сжалось при этой мысли. "Пустяки! - сказалон себе. - Мало ли мне предстоит совершить всяких несправедливостей, если яхочу преуспеть? Надо будет только научиться прикрывать все этопрочувствованными фразами. Бедный господин Гро! Вот кто поистине заслужилорден. А получил его я, и мне надлежит действовать в духе правительства,которое соизволило мне его пожаловать".VIII КАКОЕ ОТЛИЧИЕ ВЫДЕЛЯЕТ ЧЕЛОВЕКА? - Твоя вода не освежает меня, - сказал истомленный жаждой джинн. - А ведь это самый прохладный колодец во всем Диар-Бекире. Пеллико. Как-то раз Жюльен возвратился из поездки в прелестное имение Вилькье наберегу Сены, которому г-н де Ла-Моль уделял некоторое внимание, ибо это былоединственное из всех его владений, принадлежавшее некогда знаменитомуБонифасу де Ла-Молю. Он застал дома маркизу и ее дочь, которые только чтоприехали с Гиерских островов. Жюльен теперь был настоящий денди и вполне овладел искусством жить вПариже. Он держался с м-ль де Ла-Моль с изысканной холодностью. У него,казалось, не сохранилось и тени воспоминания о тех давно минувших днях,когда она потешалась, расспрашивая, как это он так ловко свалился с лошади. Мадемуазель де Ла-Моль нашла, что он очень вырос и побледнел. В егофигуре, в манере держаться теперь уже не было ничего провинциального, а вотв манере говорить что-то было не совсем так: в его разговоре все ещечувствовалось слишком много серьезности, положительности. Впрочем, невзираяна эти разумные свойства и благодаря присущей ему гордости, это непроизводило впечатления подчиненности; чувствовалось только, что он все ещеслишком многому придает значение. Однако сразу можно было сказать, что этотчеловек не отступится от того, что он говорит. - Ему не хватает легкости, а не ума, - сказала както м-ль де Ла-Мольотцу, пошучивая с ним по поводу ордена, который он раздобыл Жюльену. - Мойбрат просит его у вас полтора года. А ведь он де Ла-Моль!.. - Да, но Жюльен способен проявить неожиданную находчивость. А уж этогоникогда не случалось с де Ла-Молем, о котором вы говорите. Доложили о приходе герцога де Реца. Матильду вдруг одолела непреодолимая зевота; стоило ей только егоувидеть, как она сразу почувствовала, что опять видит все ту же стариннуюзолоченую мебель, все тех же неизменных завсегдатаев отцовской гостиной. Иона представила себе невыносимо скучное существование, которое опятьначнется для нее в Париже. А на Гиерских островах она скучала о Париже! "И ведь мне всего девятнадцать лет! - думала она. - Самый счастливыйвозраст, как говорится в этом хламе с золотыми обрезами". Она поглядела надесяток новеньких томиков стихов, скопившихся на консоле в гостиной за времяее путешествия в Прованс. На свою беду, она была много умнее всех этихгоспод де Круазенуа, де Келюсов, де Люзов и прочих своих друзей. Онапредставила себе все, что они будут говорить ей о прекрасном небе Прованса,о поэзии, о блаженном Юге и так далее, и так далее. Ее прекрасные глаза, в которых застыла беспредельная скука и, хужетого, полная безнадежность найти хоть какую-нибудь радость, остановились наЖюльене. Этот по крайней мере был не совсем такой, как все остальные. - Господин Сорель, - сказала она отрывистым, нетерпеливым тоном, какимговорят молодые женщины высшего круга и в котором нет решительно ничегоженственного, - вы будете сегодня вечером на бале у господина де Реца? - Мадемуазель, я не имел чести быть представленным господину герцогу(можно было подумать, что эти слова и титул раздирали рот этомугордецу-провинциалу). - Он поручил моему брату привезти вас к нему. Так вот, если вы тамбудете, вы расскажете мне подробно об этом имении в Вилькье: мы подумываем,не поехать ли туда весной. Мне хочется знать, пригоден ли замок для жилья итак ли хороши окрестности, как говорят. Ведь слава часто бывает инезаслуженной. Жюльен не отвечал. - Приезжайте на бал вместе с братом, - добавила она очень сухо. Жюльен почтительно поклонился. "Итак, даже на бале я обязан отдаватьотчеты всем членам этой семьи. Однако ведь мне как раз и платят за то, что яуправляю их делами". Его раздражение добавило к этому: "Бог их знает, непопаду ли я еще впросак, сказав дочке что-нибудь такое, что не будетсовпадать с планами отца, сына и маменьки. Ведь это настоящий дворсамодержавного властителя. Здесь надо быть полным ничтожеством, а вместе стем не давать никому повода для жалоб". "Вот уж не нравится мне эта долговязая девица, - подумал он, провожаявзглядом м-ль де Ла-Моль, которую позвала мать, пожелавшая представить еекакимто дамам, своим приятельницам. - И как она старается превзойти всемоды: платье у нее совсем сползает с плеч... Она еще бледнее, чем была досвоего путешествия... А волосы совсем бесцветные, до того белые... прямо,можно сказать, просвечивают насквозь... А сколько высокомерия в ее манерездороваться, в этом взгляде, - скажите, какие царственные жесты!" М-ль де Ла-Моль окликнула своего брата в ту минуту, когда он выходил изгостиной. Граф Норбер подошел к Жюльену. - Дорогой мой Сорель, - сказал он ему, - где мне вас поймать в полночь,чтобы нам с вами поехать на бал к господину де Рецу? Он мне поручилнепременно привезти вас. - Я очень хорошо знаю, кому я обязан столь великой милостью, - отвечалЖюльен, кланяясь чуть ли не до земли. Вежливый и даже предупредительный тон Норбера не давал повода дляпридирок дурному настроению Жюльена, и он придрался к собственному ответу наэто любезное приглашение. Ему померещился в нем оттенок низости. Приехав вечером на бал, он был поражен необычайным великолепиемособняка де Реца. Двор, куда въезжали экипажи, был словно шатер: над ним былнатянут громадный тент из алого тика в золотых звездах; это было простоизумительно. А под шатром весь двор был превращен в настоящий лес изапельсиновых деревьев и олеандров в цвету. Кадки этих деревьев были зарытытак глубоко, что казалось, деревья растут из земли. Дорога, по которойподъезжали экипажи, была усыпана песком. Все это, вместе взятое, показалось нашему провинциалу чем-то поистиненеобычайным. Он не имел ни малейшего представления о подобной роскоши; егопотрясенное воображение мигом унеслось за тысячи лье от всяких мрачныхмыслей. В карете, когда они ехали на бал, Норбер весело болтал, а Жюльенувсе представлялось в черном свете, но едва только въехали во двор, онипоменялись ролями. Внимание Норбера привлекали главным образом какие-то мелочи, на которыепосреди всего этого великолепия, очевидно, не обратили внимания. Он оценивалстоимость каждой затеи, и Жюльен видел, что по мере того как общий итогвозрастал, его спутника начинало разбирать нечто вроде зависти ираздражения. А Жюльен вошел в первую залу, где уже начались танцы, очарованный,восхищенный и чуть ли не оробевший от этих слишком сильных ощущений. Всестремились к дверям второй залы, и там образовалась такая толпа, чтопробиться не было возможности. Эта вторая зала была убрана в стилегренадской Альгамбры. - Царица бала! Бесспорно, нельзя не согласиться, - произнес какой-томолодой человек с усиками, чье плечо довольно крепко упиралось в грудьЖюльена. - Мадемуазель Фурмон, которая всю эту зиму была у нас первойкрасавицей, - откликнулся его сосед, - чувствует, что ей придется отступитьна второе место Посмотри, какой у нее странный вид. - Да, все усилия прилагает, чтобы понравиться Смотри, какая прелестнаяулыбка, вот сейчас, когда она идет в кадрили. Клянусь честью, неподражаемо. - А мадемуазель де Ла-Моль и виду не подает, что ее радует эта победа,которую она отлично сознает Можно подумать, что она боится понравиться тому,с кем говорит. - Великолепно! Вот истинное искусство пленять. Жюльен тщетно силился разглядеть Матильду семь или восемь мужчин, всегораздо выше его, окружали эту обольстительницу. - А ведь в этой благородной сдержанности тоже немало кокетства, -промолвил молодой человек с усиками. - А эти громадные голубые глаза, как медленно они опускаются в тотсамый момент, когда кажется, что они уже вот-вот себя выдадут! - подхватилсосед. - Нет, честное слово, ничего искусней и вообразить нельзя! - Погляди, как рядом с ней красавица Фурмон стала вдруг какой-то совсемнеприметной, - сказал третий. - Этот сдержанный вид словно говорит вам, сколько радости я подарила бывам, будь вы человеком, достойным меня! - Но кто может быть достоин божественной Матильды? - сказал первый. -Разве какой-нибудь принц королевской крови, статный красавец, умник, герой,отличившийся в войне, и при всем том не старше двадцати лет. - Побочный сын русского императора А чтобы сделать его достойным такогобрака, его пожалуют во владетельные князья. А может быть, просто-напростограф Талер, хоть он и похож на наряженного крестьянина? В дверях стало просторней, и Жюльен мог войти. "Уж если она кажется этим куклам такой замечательной, стоит рассмотретьее хорошенько, - подумал он. - По крайней мере буду хоть знать, в чемзаключается совершенство, по мнению этих людей". Он стал искать ее глазами, и в эту минуту Матильда взглянула на него."Мои обязанности призывают меня", - сказал себе Жюльен; но хоть он ивыразился гак, он не почувствовал никакой досады. Любопытство заставляло егодвигаться вперед не без чувства удовольствия, а сильно обнаженные плечиМатильды мгновенно увеличили это удовольствие, что, признаться, было отнюдьне лестно для его самолюбия. "Ее красота, - подумал он, - это красотаюности". Пятеро или шестеро молодых людей, среди которых Жюльен узнал и тех,что беседовали между собою в дверях, находились между ним и ею. - Вы, сударь, были здесь всю зиму, - сказала она ему. - Не правда ли,это самый прелестный бал за весь сезон? Он ничего не ответил. - Эта кадриль Кулона, по-моему, просто восхитительна, и наши дамытанцуют ее бесподобно. Молодые люди обернулись, чтобы увидеть счастливца, от которого такнастойчиво добивались ответа. Но ответ не заключал в себе никакогопоощрения. - Вряд ли я могу быть хорошим судьей, мадемуазель. Я провожу жизнь записьменным столом. Я в первый раз присутствую на таком блестящем бале. Молодые люди с усиками были явно скандализованы. - Вы мудрец, господин Сорель, - последовало в ответ заметно оживившимсятоном. - Вы глядите на все эти балы, на все эти праздники, как философ, какЖанЖак Руссо. Эти безумства вас удивляют, но ничуть не пленяют. Одно словечко в этой фразе внезапно потушило воображение Жюльена исразу изгнало из его сердца всякое самообольщение. Губы его сложились впрезрительную усмешку; быть может, это получилось несколько чересчурподчеркнуто. - Жан-Жак Руссо, - отвечал он, - на мой взгляд, просто глупец, когда онберется судить о высшем свете. Он не понимал его и стремился к нему душойлакеявыскочки. - Он написал "Общественный договор", - сказала Матильда сблагоговением. - Проповедуя республику и ниспровергая троны монархов, этот выскочкапьянел от счастья, когда какойнибудь герцог изменял своей обычнойпослеобеденной прогулке, чтобы проводить кого-либо из его друзей. - Ах, да! Этот герцог Люксембургский в Монморанси проводил некоегогосподина Куенде, когда тот возвращался в Париж... - подхватила м-ль деЛа-Моль, с живостью и восторгом предаваясь новообретенному счастью учености. Она была в восторге от своих знаний, как тот академик, который открылсуществование короля Феретрия. Взор Жюльена по-прежнему был пронизывающим исуровым. Матильду охватил порыв истинного воодушевления, и холодность еесобеседника совершенно ошеломила ее. Она была тем более изумлена, что до сихпор обычно сама производила такое впечатление на людей. В это самое время маркиз де Круазенуа поспешно пробирался к м-ль деЛа-Моль через густую толпу. Он уже был в трех шагах от нее, но никак не могподойти ближе. Он смотрел на нее, посмеиваясь над тем, что попал в такойзатор. Рядом с ним стояла юная маркиза де Рувре, кузина Матильды. Онаопиралась на руку своего мужа, который стал им всего лишь две недели томуназад. Маркиз де Рувре, еще совсем юноша, был влюблен без памяти, что легкоможет случиться с человеком, когда он, вступая в приличный брак по расчету,устроенный нотариусами, вдруг обнаруживает в своей жене прелестное существо.Г-н де Рувре должен был получить герцогский титул после смерти своего весьмапрестарелого дядюшки. В то время как маркиз де Круазенуа, не будучи в состоянии пробитьсясквозь толпу, улыбаясь, смотрел на Матильду, она устремила свои громадные,синие, как небо, глаза на него и на его соседей. "Что может быть на светепошлее вот этого сборища! Вот Круазенуа, который изволит претендовать на моюруку, человек мягкий, вежливый и манеры у него такие же утонченные, как уэтого господина де Рувре. Если бы только не скука, которой веет от них, всеэти господа были бы чрезвычайно милы. И вот он так же будет ездить со мнойна балы, и вид у него будет такой же ограниченный и самодовольный. Через годпосле свадьбы моя коляска, мои лошади, мои наряды, мой замок в двадцати льеот Парижа - все это будет так безупречно, что дальше некуда, а какая-нибудьвыскочка вроде графини де Руавиль, глядя на это, будет умирать от зависти! Апотом..?" Матильда уже заранее изнывала от скуки. Маркизу де Круазенуа, наконец,удалось пробиться сквозь толпу, он подошел и заговорил с ней, но она, неслушая его, продолжала думать о своем. Слова его не долетали до ее слуха,сливаясь с многоголосым шумом бала. Машинально она следила глазами заЖюльеном, который отошел от нее с почтительным, но гордым и недовольнымвидом. В дальнем углу залы, в стороне от движущейся толпы, она заметилаграфа Альтамиру, приговоренного к смерти у себя на родине, - читатель с нимуже знаком. В царствование Людовика XIV одна из его родственниц была замужемза принцем Конти; это обстоятельство в какой-то мере охраняло его от -тайной полиции иезуитов. "Видно, только смертный приговор и выделяет человека, - подумалаМатильда. - Это единственная вещь, которую нельзя купить. А ведь это янедурно придумала! Как жаль, что мысль эта не подвернулась мне в такоймомент, когда бы я могла блеснуть ею!" У Матильды было достаточно вкуса: ейне могло прийти в голову ввести в разговор остроту, придуманную заранее. Ноу нее было также достаточно тщеславия, чтобы прийти в восторг от самой себя.Радость, озарившая ее лицо, прогнала с него выражение явной скуки. Маркиз деКруазенуа, который не переставал говорить, обрадовался успеху и удвоил своекрасноречие. "Что мог бы какой-нибудь злой язык противопоставить моей остроте? -раздумывала Матильда. - Я бы ответила этому критику: титул барона, титулвиконта - все это можно купить, ордена даются просто так, - мой брат -только что получил орден, а что он сделал? Чин можно получить - достаточнодесяти лет гарнизонной службы или родства с военным министром, и вот вы ужекомандир эскадрона, как Норбер. Большое состояние?.. Ну, это, пожалуй, самоетрудное, а следовательно, и самое почетное. Ведь вот как смешно выходит, -как раз обратное тому, что говорится во всех книгах... Ну, в конце концов,чтобы приобрести состояние, человек может жениться на дочери Ротшильда. Нет, действительно моя мысль не лишена глубины. Смертный приговор - этопока единственная вещь, которой никому не приходило в голову добиваться". - Вы знакомы с графом Альтамирой? - спросила она г-на де Круазенуа. По лицу ее видно было, что она только сейчас очнулась, - вопрос ее невязался со всем тем, что вот уже целых пять минут рассказывал ей беднягамаркиз; он несколько опешил, и его учтивость не сразу пришла ему на выручку.А между тем это был весьма находчивый человек, славившийся своим остроумием. "Матильда не лишена странностей, - подумал он. - Это, разумеется, неочень удобно, но какое замечательное положение в обществе она даст своемумужу! Не знаю, как ухитряется достичь этого маркиз де Ла-Моль, но он связанс самыми достойными и видными людьми в каждой партии; этот человек всегдабудет на виду. Возможно, впрочем, что эти странности Матильды создадут ейславу оригинальной натуры. А когда человек знатен и богат, оригинальностьуже перестает быть курьезом, и тогда это будет выдающаяся женщина! Стоит ейзахотеть - и это сочетание ума, характера и исключительной находчивостисделает ее неотразимо обаятельной..." Так как хорошо делать два дела сразу -вещь нелегкая, то маркиз, глядя на Матильду отсутствующим взором, отвечал ейсловно затверженный Урок: - А кто же не знает беднягу Альтамиру? - и принялся рассказывать ейисторию этого неудавшегося заговора, смехотворного, нелепого. - Ужасно нелепого! - отвечала Матильда, словно говоря сама с собой. -Однако он что-то делал. Я хочу посмотреть на настоящего человека; приведитеего сюда, - сказала она жестоко уязвленному маркизу. Граф Альтамира был одним из самых откровенных поклонников высокомернойи чуть ли не дерзкой красоты м-ль де Ла-Моль: он считал ее одной из первыхкрасавиц в Париже. - Как она была бы великолепна на троне! - сказал он маркизу деКруазенуа и охотно последовал за ним. Немало людей из светского общества склонно считать, что заговор в XIXвеке - верх дурного тона; от Этого несет якобинством. А может ли бытьчто-либо отвратительнее неудачливого якобинца? Матильда, обмениваясь взглядами с г-ном де Круазенуа, посмеивалась надлиберализмом Альтамиры, но слушала его с удовольствием. "Заговорщик на бале - прелестный контраст", - думала она; Альтамира сосвоими черными усищами напоминал ей отдыхающего льва; но вскоре онаобнаружила, что у него только одно на уме: польза, преклонение передпользой. Молодой граф не находил в мире ничего достойного внимания, заисключением того, что могло бы дать его стране правительство двухпалатнойсистемы. Увидев входящего в залу перуанского генерала, он с видимымудовольствием покинул Матильду, первую красавицу бала. Потеряв надежду наЕвропу, после того как Меттерних завел в ней свои порядки, бедный Альтамиравынужден был утешать себя мечтами о будущем, когда страны Южной Америкистанут сильными, могущественными и возвратят Европе свободу, ниспосланную имМирабо. Матильду обступила толпа молодых людей с усиками. Она прекраснопонимала, что ей не удалось очаровать Альтамиру, и ей было досадно, что онушел. Она видела, как его черные глаза загорелись, когда он заговорил сперуанским генералом. М-ль де Ла-Моль разглядывала молодых французов с такойглубокой серьезностью, какой не могла бы перенять ни одна из ее соперниц."Кто из них, - думала она, - способен навлечь на себя смертный приговор,предполагая даже, что все благоприятные обстоятельства для этого будутналицо?" Ее странный взгляд казался лестным глупцам, но многим делалось от негоне по себе. Они опасались, что у нее вот-вот вырвется какое-нибудь остроесловцо, на которое не будешь знать, что ответить. "Знатное происхождение наделяет человека множеством всяких качеств,отсутствие которых оскорбляет меня, - я замечаю это на примере Жюльена, -думала Матильда, - но оно стирает те качества души, которыми заслуживаютсмертный приговор". В эту минуту кто-то сказал позади нее: "Ведь этот графАльтамира-второй сын принца Сан-Назаро-Пиментеля. Его предок Пиментельпытался спасти Конрадина, обезглавленного в 1268 году. Это одна из самыхродовитых семей в Неаполе". "Вот так подтверждение моей теории, - подумала Матильда, - будтознатное происхождение лишает человека той силы характера, без которой оннеспособен навлечь на себя смертный приговор!.. Нет, я, кажется, осужденасегодня изрекать одни сплошные нелепицы. Ну, раз уж я всего-навсего женщина,как и все другие, что ж, делать, придется танцевать". И она уступиланастояниям маркиза де Круазенуа, который уже целый час приглашал ее нагалоп. Чтобы забыть о своей неудачной попытке философствовать, Матильдарешила быть обаятельной. Г-н де Круазенуа был на верху блаженства. Но ни танцы, ни желание очаровать одного из самых красивых людей придворе - ничто не могло развлечь Матильду. Она пользовалась невообразимымуспехом; она была царицей бала, она сознавала это, но с полнымхладнокровием. "Какую бесцветную жизнь я буду влачить с таким существом, как этотКруазенуа, - говорила она себе час спустя, когда он подводил ее к креслу. -А в чем же радость для меня, - грустно подумала она, - если послешестимесячного отсутствия я неспособна чувствовать ее вот на этом бале, окотором с такой завистью мечтают все женщины в Париже? И ведь каким успехомя пользуюсь среди этого избранного общества, лучше которого, я сама знаю,ничего и представить себе нельзя! Ведь из буржуа здесь только, может быть,несколько пэров да один или два человека вроде Жюльена. И подумать, - ужесовсем грустно добавила она, - чем только не одарила меня судьба:известностью, богатством, молодостью-словом, всем, кроме счастья!.. Из всех моих преимуществ, пожалуй, самые сомнительные те, о которых мнетвердят сегодня весь вечер. Ум, например, безусловно, потому что он явнопугает их всех. Стоит только коснуться чего-нибудь серьезного, они уж черезпять минут совершенно изнемогают и, точно совершив какое-то великоеоткрытие, повторяют то, что я твержу им в течение целого часа. Я красива -это то самое преимущество, за которое госпожа де Сталь отдала бы все, и,однако, я умираю со скуки. А есть ли какое-нибудь основание думать, что ябуду скучать хоть немного меньше, когда сменю мое имя на имя маркизы деКруазенуа?" "Но, боже мой! - прибавила она, чуть не плача. - Ведь он же прекрасныйчеловек. В наш век - да это верх воспитанности! На него поглядеть нельзя безтого, чтобы он тут же не сказал вам какую-нибудь любезность, и даже нелишенную остроумия. Он храбр... Но какой странный этот Сорель, - подумалаона, и выражение скуки в ее глазах сменилось выражением гнева. - Я жепредупредила его, что хочу с ним поговорить, а он даже не изволитпоказываться!"IX