Стендаль. Красное и черное. Полностью

Part 3

IX БАЛ Роскошные туалеты, блеск свечей, тончайшие ароматы! А сколькопрелестных обнаженных рук, дивных плеч! А букеты цветов! А упоительные арииРоссини, а живопись Сисери! Прямо дух захватывает! "Путешествия Узери". - Вы чем-то недовольны? - сказала ей маркиза де Ла-Моль. - Должна вамзаметить, что показывать это на бале нелюбезно. - У меня просто голова болит, - пренебрежительно ответила Матильда, -здесь слишком жарко. В эту минуту, словно в подтверждение слов Матильды, престарелому баронуде Толли сделалось дурно, и он упал. Пришлось вынести его на руках. Кругомстали шептаться, что с ним случился удар; это было пренеприятноепроисшествие. Матильда не проявила к нему ни малейшего интереса. Она давно взяла себеза правило никогда не глядеть на стариков и вообще ни на кого из тех, ктосклонен был говорить печальные вещи. Она снова пошла танцевать, чтобы не слышать этих разговоров об ударе,которого вовсе не было, ибо через день барон снова появился в обществе. "Но господин Сорель и не думает появляться", - опять, сказала она себе,направляясь к креслу. Она чуть ли не искала его глазами и вдруг увидела егов другом зале. Удивительная вещь! Он как будто утратил свой невозмутимохолодный и, казалось бы, столь естественный для него вид; он сейчас совсемне был похож на англичанина. "Он говорит с графом Альтамирой, с моим приговоренным к смерти! -воскликнула про себя Матильда. - Глаза его сверкают каким-то мрачным огнем;он похож на переодетого принца. А взгляд какой! Сколько высокомерия!" Жюльен, продолжая беседовать с графом Альтамирой, приближался к томуместу, где она стояла; она глядела на него не отрываясь, вглядываясь в егочерты, стараясь отыскать в них те высокие качества, которыми человек можетзаслужить честь быть приговоренным к смерти. Жюльен и граф прошли мимо нее. - Да, - говорил Жюльен Альтамире, - Дантонэто был человек! "О боже! Уж не Дантон ли он? - подумала Матильда. - Но у него такоеблагородное лицо, а Дантон был страшным уродом и, кажется, мясником". Жюльенбыл еще довольно близко от нее; она, не задумываясь, окликнула его: сосвойственной ей самоуверенностью и надменностью она прямо обратилась к немус вопросом, весьма необычным для молодой девушки. - Ведь он был сущий мясник, этот Дантон, не правда ли? - сказала она. - Да, в глазах некоторых людей, - отвечал ей Жюльен, поднимая на неееще горящий от разговора с Альтамирой взгляд, и на лице его отразилось плохоскрытое презрение. - Но, к несчастью для людей знатных, он был адвокатом вМерин-на-Сене! Иначе говоря, мадемуазель, - ехидно добавил он, - он началсвою карьеру, как и многие пэры из числа тех, что я вижу здесь. Несомненно вглазах женщин Дантон обладал одним ужасным недостатком: он был оченьбезобразен. Эти последние слова он произнес быстро и каким-то необыкновенностранным и положительно неучтивым тоном. Жюльен подождал минутку, слегка наклонив корпус с видом горделивогосмирения. Казалось, он говорил: "Мне платят, чтоб я вам отвечал, и я на этосуществую". Он не соизволил поднять глаза на Матильду - А она, глядя на негоне отрываясь своими широко раскрытыми прекрасными глазами, стояла перед ним,словно его рабыня. Так как молчание продолжалось, он, наконец, взглянул нанее, как смотрит слуга на господина, ожидая приказаний. И, хотя глаза еговстретились в упор с глазами Матильды, по-прежнему устремленными на него скаким-то странным выражением, он тотчас же отошел с явной поспешностью. "Как он красив! - сказала себе Матильда, очнувшись, наконец, от своегозабытья. - И так превозносит безобразие! Ведь никогда не вспомнит о себе.Нет, он совсем не такой, как Келюс или Круазенуа. У этого Сореля есть что-тообщее с моим отцом, когда он так замечательно разыгрывает на балахНаполеона". Она совсем забыла о Дантоне. "Нет, положительно я сегодняскучаю". Она взяла брата под руку и, к великому его огорчению, заставила егопройтись с ней по зале. Ей хотелось послушать, о чем они говорят, - этотприговоренный к смерти и Жюльен. В зале толпилась масса народу. Наконец ей удалось их настигнуть в тотсамый момент, когда в двух шагах от нее Альтамира подошел к подносу взятьвазочку с мороженым. Он стоял полуобернувшись и продолжал разговаривать сЖюльеном. И вдруг увидел руку в расшитом обшлаге, которая протянулась квазочке рядом с его рукой. Это шитье, видимо, привлекло его внимание: онобернулся посмотреть на человека, которому принадлежала эта рука. В тот жемиг его благородные и такие простодушные глаза сверкнули чуть заметнымпрезрением. - Вы видите этого человека? - тихо сказал он Жюльену. - Это князьАрачели, посол***. Сегодня утром он требовал моей выдачи: он обращался сэтим к вашему министру иностранных дел, господину де Нервалю. Вот он,поглядите, там играет в вист. Господин де Нерваль весьма склонен выдатьменя, потому что в тысяча восемьсот шестнадцатом году мы передали вам двухили трех заговорщиков. Если меня выдадут моему королю, он меня повесит вдвадцать четыре часа. И арестовать меня явится один из этих прелестныхгоспод с усиками. - Подлецы! - воскликнул Жюльен почти громко. Матильда не упустила ни одного слова из этого разговора. Вся скука ееисчезла. - Не такие уж подлецы, - возразил граф Альтамира. - Я заговорил о себе,просто чтобы дать вам наглядное представление. Посмотрите на князя Арачели,он каждые пять минут поглядывает на свой орден Золотого Руна. Он в себя неможет прийти от радости, видя у себя на груди эту безделушку. Этот жалкийсубъект просто какой-то анахронизм. Лет сто тому назад орден Золотого Рунапредставлял собой высочайшую почесть, но ему в то время не позволили бы онем и мечтать. А сегодня, здесь, среди всех этих знатных особ, надо бытьАрачели, чтобы так им восхищаться. Он способен целый город перевешать радиэтого ордена. - Не такой ли ценой он и добыл его? - с горечью спросил Жюльен. - Да нет, не совсем так, - холодно отвечал Альтамира. - Ну может быть,он приказал у себя на родине бросить в реку десятка три богатых помещиков,слывших либералами. - Вот изверг! - снова воскликнул Жюльен. Мадемуазель де Ла-Моль, склонив голову и слушая с величайшим интересом,стояла так близко от него, что ее чудные волосы чуть не касались его плеча. - Вы еще очень молоды! - отвечал Альтамира. - Я говорил вам, что у меняв Провансе есть замужняя сестра. Она и сейчас недурна собой: добрая, милая,прекрасная мать семейства, преданная своему долгу, набожная и совсем неханжа. "К чему это он клонит? - подумала м-ль де ЛаМоль. - Она живет счастливо, - продолжал граф Альтамира, - и жила так женедурно и в тысяча восемьсот пятнадцатом году. Я тогда скрывался у нее, в ееимении около Антиб. Так вот, когда она узнала, что маршал Ней казнен, оназаплясала от радости. - Да что вы! - вырвалось у потрясенного Жюльена. - Таков дух приверженности к своей партии, - возразил Альтамира. -Никаких подлинных страстей в девятнадцатом веке нет. Потому-то так и скучаютво Франции. Совершают ужаснейшие жестокости, и при этом без всякойжестокости. - Тем хуже! - сказал Жюльен-Уж если совершать преступления, то надо ихсовершать с радостью: а без этого что в них хорошего; если их хотьчем-нибудь можно оправдать, так только этим. Мадемуазель де Ла-Моль, совершенно забыв о том, подобает ли это еедостоинству, протиснулась вперед и стала почти между Жюльеном и Альтамирой.Ее брат, которого она держала под руку, привыкнув повиноваться ей, смотрелкуда-то в сторону и, дабы соблюсти приличия, делал вид, что их задержалатолпа. - Вы правы, - сказал Альтамира. - Все делается без всякогоудовольствия, и никто не вспоминает ни о чем, даже о преступлениях. Вотздесь, на этом балу, я могу показать вам уж наверно человек десять, которыена том свете будут осуждены на муки вечные, как убийцы. Они об этом забыли,и свет тоже забыл [26]. Многие из них готовы проливать слезы, если их собачка сломает себелапу. На кладбище Пер-Лашез, когда их могилу, как вы прелестно выражаетесь вПариже, засыпают цветами, нам говорят, что в их груди соединились вседоблести благородных рыцарей, и рассказывают о великих деяниях их предков,живших при Генрихе IV. Но если, невзирая на усердные старания князя Арачели,меня все-таки не повесят и если я когда-нибудь получу возможностьраспоряжаться своим состоянием в Париже, я приглашу вас пообедать в обществевосьми или десяти убийц, людей весьма почтенных и не знающих никакихугрызений совести. Вы да я - только мы двое и будем не запятнаны кровью на этом обеде, и,однако же, меня будут презирать и чуть ли не ненавидеть как лютого изверга,кровожадного якобинца, а вас будут презирать как простолюдина, втершегося впорядочное общество. - Совершенно верно! - сказала м-ль де Ла-Моль. Альтамира взглянул на нее с удивлением. Жюльен не удостоил ее взглядом. - Заметьте, что революция, во главе которой я очутился, - продолжалграф Альтамира, - не удалась только по той единственной причине, что я незахотел снести три головы и раздать нашим сторонникам семь или восемьказенных миллионов, лежавших в сундуке, ключ от которого был у меня. Мойкороль, которому сейчас не терпится меня повесить и с которым до этоговосстания мы были на "ты", пожаловал бы меня своим королевским орденомпервой степени, если б я снес эти три головы и роздал бы казенные деньги,потому что тогда я добился бы, по меньшей мере, хоть половинного успеха истрана моя имела бы хоть какую-нибудь конституцию... Так уж оно на светезаведено: это шахматная игра. - Но тогда, - с загоревшимся взором возразил Жюльен, - вы еще былинеопытны в игре, а теперь... - Я бы срубил эти головы - это вы хотите сказать? И не стал быразыгрывать жирондиста, как вы мне заметили на днях?.. Я с вами поговорю обэтом, - грустно ответил Альтамира, - когда вы убьете человека на дуэли; аведь это куда менее гнусно, чем отдать его в руки палача. - Ну, знаете! - сказал Жюльен. - Если идешь к цели, нечего гнушатьсясредствами. Если бы, вместо того, чтобы быть ничтожной пылинкой, я имелкакую-то власть в руках, я бы отправил на виселицу троих, чтобы спасти жизньчетверым. Глаза его вспыхнули убежденной решимостью и презрением к жалкимчеловеческим суждениям. И в эту самую минуту он встретился взглядом с м-льде Ла-Моль, которая стояла совсем рядом с ним; но это презрение, вместотого, чтобы уступить место любезной учтивости, казалось, еще возросло. Матильда почувствовала себя глубоко уязвленной, но она уже была не всилах забыть Жюльена; она с раздражением отошла, увлекая за собой брата. "Мне надо выпить пунша и танцевать до упаду, сказала она себе. - Выберусейчас самого блестящего кавалера и во что бы то ни стало постараюсь статьцентром внимания. Да вот, кстати, прославленный наглец, граф де Фервак". Онаприняла его приглашение, и они пошли танцевать. "Посмотрим, кто из нассумеет быть более дерзким; но для того, чтобы вволю поиздеваться над ним,надо заставить его говорить". Вскоре все, принимавшие участие в кадрили,танцевали только для соблюдений приличий. Никому не хотелось упустить ниодного из острых словечек, которыми Матильда парировала замечания графа. Г-нде Фервак был в замешательстве, у него было наготове сколько угодногалантных фраз, но никаких мыслей, он корчил недовольные мины. Матильда былараздражена, она была беспощадна к нему и нажила себе врага. Она танцевала доутра и наконец уехала смертельно усталая. Но и в карете она из последних силне переставала тосковать и огорчаться. Жюльен выказал ей презрение, а она немогла его презирать. Жюльен был в полном восторге. Сам того не замечая, он был опьяненмузыкой, цветами, красивыми женщинами, всей окружавшей его роскошью, абольше всего - своим собственным воображением, мечтами о славе для себя исвободе для всех. - Какой чудесный бал! - сказал он графу, - Просто не налюбуешься. Чеготут только нет! - Мысли, - отвечал Альтамира. И на лице его промелькнуло презрение, которое было тем явственнее, чтоего по долгу вежливости старались скрыть. - Но ведь здесь вы, граф! Это ли не мысль, да еще мысль, взлелеявшаязаговор! - Я здесь только благодаря моему имени. Но в ваших гостиных ненавидятмысль, ей надлежит держаться на уровне каламбура из водевильного куплета, -вот тогда она получает награды. Но если человек думает, если в его шуткахесть какая-то сила и новизна, вы его называете циником. Ведь так, кажется,один из ваших судей назвал Курье? Вы его упрятали в тюрьму, так же, как иБеранже. Да у вас всякого, кто хоть чего-нибудь - стоит в смысле ума,конгрегация отдает в руки исправительной полиции, и так называемыепорядочные люди приветствуют это. Ибо для вашего одряхлевшего общества самоеглавное - соблюдать приличия... Вам никогда не подняться выше военнойхрабрости: у вас будут Мюраты, но никогда не будет Вашингтонов. Я не вижу воФранции ничего, кроме пустого тщеславия. Человек, который проявляет какую-тоизобретательность в разговоре, легко может обронить какое-нибудьнеосторожное словцо. И вот уж хозяин дома считает себя обесчещенным. Тут коляска" графа, отводившая Жюльена, остановилась перед особнякомде. Ла-Моль. Жюльен совсем влюбился в своего заговорщика. Альтамирапреподнес ему замечательный комплимент, и, по-видимому, от всей души: - В вас нет этого французского легкомыслия, и вы понимаете принципполезного. Как раз за два дня перед этим Жюльен видел "Марино Фальеро", трагедиюКазимира Делавиня. "Ну разве не ясно, что у этого простого столяра Израэля Бертуччо кудабольше характера, чем у всех знатных венецианцев? - говорил себе нашвозмутившийся плебей. - А ведь все это были люди родовитые, и их родословнуюможно проследить до семисотого года, за целый век до Карла Великого, тогдакак вся эта аристократия, что красовалась сегодня на балу у господина деРеца, пустила корни разве что в тринадцатом столетии. И вот из всех этихблагородных венецианцев столь славного происхождения, но, в сущности,совершенно бесцветных и ничем не примечательных, сохранилось только имяИзраэля Бертуччо. Заговор уничтожает все титулы, созданные прихотями тогоили иного общественного строя. Тут человек сразу занимает то место, накоторое его возводит умение смотреть смерти в лицо. Даже ум, и тот теряетсвое могущество... Чем был бы сегодня Дантон, в этот век Вально и Реналей? Каким-нибудьпомощником прокурора, да и то вряд ли. Ах, что я говорю! Он бы продался иезуитам и сделался бы министром,потому что в конце концов ведь и великий Дантон воровал. Мирабо тожепродался. Наполеон награбил миллионы в Италии, а без этого он бы не мог шагуступить из-за нищеты, как Пишегрю. Только один Лафайет никогда не воровал.Так что же, значит, надо воровать? Надо продаваться?" На этом вопросе Жюльензапнулся. Весь остаток ночи он, не отрываясь, читал историю революции. На другой день, занимаясь деловой перепиской в библиотеке, он то и деловозвращался мыслью к своему разговору с графом Альтамирой. "Действительно, выходит так, - сказал он себе после долгого раздумья. -Если бы эти испанские либералы вовлекли народ в преступления, их бы тогда невыкинули с такой легкостью. А это были дети; они важничали,разглагольствовали, как я", - вдруг вскричал Жюльен, точно внезапнопроснувшись. "Что я сделал такого, что давало бы мне право судить этих несчастных,которые, в конце концов, раз в жизни решились и посмели действовать? Я похожна человека, который, вставая из-за стола, кричит: "Завтра я не будуобедать, но это не помешает мне и завтра быть таким же сильным и бодрым, каксегодня!" Кто знает, что испытывают люди на полдороге к великому деянию?..Ведь, в конце концов, это же не то, что выстрелить из пистолета!.." Этивысокие размышления были прерваны появлением м-ль де Ла-Моль, котораянеожиданно вошла в библиотеку. Он был до такой степени увлечен своимимыслями, воодушевившись великими достоинствами всех этих Дантонов, Мирабо,Карно, которые сумели не дать себя победить, что, подняв глаза, остановилсвой взгляд на м-ль де Ла-Моль, не думая о ней, не поклонившись ей и почтине видя ее. Когда, наконец, эти большие, широко раскрытые глаза обнаружилиее присутствие, взгляд его потух. М-ль де ЛаМоль с горечью подметила это. Напрасно придумала она попросить его достать ей том "Истории Франции"Вели, стоявший на самой верхней полке, что заставило Жюльена пойти забольшой библиотечной лестницей. Жюльен притащил лестницу, нашел книгу, подалее Матильде, но все еще был неспособен думать о ней. Унося лестницу, Жюльенстремительно повернулся и ударил локтем в стекло библиотечного шкафа;осколки со звоном посыпались на паркет, и тут только он наконец очнулся. Онпоспешил извиниться перед м-ль де Ла-Моль: он хотел быть вежливым идействительно был вежливым, но и только. Матильда ясно видела, что она емупомешала и что ему доставляет гораздо больше удовольствия предаваться темразмышлениям, которые его занимали до ее прихода, чем разговаривать с ней.Она долго смотрела на него и наконец медленно удалилась. Жюльен проводил еевзглядом. Его восхитил этот контраст: простота ее сегодняшнего туалета посравнению с изысканной роскошью вчерашнего наряда. И лицо ее почти столь жеразительно отличалось от того лица, какое у нее было вчера. Эта молодаядевушка, такая надменная на балу у герцога де Реца, сейчас смотрела каким-топочти умоляющим взглядом. "Пожалуй, это черное платье, - подумал Жюльен, -еще больше подчеркивает красоту ее фигуры. У нее поистине царственнаяосанка; только почему она в трауре? Если спросить у кого-нибудь, чтоозначает этот траур, не вышло бы опять какой-нибудь неловкости". Жюльен теперь уже совершенно очнулся от своего вдохновенного забытья."Надо мне перечесть все письма, которые я сочинил сегодня утром. Бог знает,что я там написал или пропустил по рассеянности". В то время как он,стараясь сосредоточиться, перечитывал первое письмо, он вдруг услышал рядомс собой шелест шелкового платья; он быстро обернулся: м-ль де ЛаМоль стоялав двух шагах от стола; она смеялась. Жюльена охватило чувство досады: егопрерывали второй раз. Что же касается Матильды, она ясно чувствовала, что ровно ничего незначит для этого молодого человека; смех ее был притворным, она стараласьскрыть свое замешательство, и это ей удалось. - Вы, по-видимому, думали о чем-то очень интересном, господин Сорель?Может быть, вам вспомнилась какая-нибудь любопытная подробность тогозаговора, который... послал к нам в Париж графа Альтамиру? Расскажите мне,что это такое, я прямо сгораю от любопытства. Я никому не скажу, клянусьвам! Слушая самое себя, она удивлялась, как это она могла произнести этислова. Как так? Она умоляет своего подчиненного? Замешательство ее еще болееусилилось, и она добавила шутливо-небрежным тоном: - Что бы это такое могло быть, что заставило вас, обычно такогохолодного, превратиться вдруг во вдохновенное существо, вродемикеланджеловского пророка. Этот внезапный и бесцеремонный допрос возмутил Жюльена, и на негословно нашло какое-то безумие. - Дантон правильно делал, что воровал? - внезапно заговорил он скаким-то ожесточением, которое, казалось, с секунды на секунду всевозрастало. - Пьемонтские, испанские революционеры должны были запятнатьсвой народ преступлениями? Раздавать направо и налево людям без всякихзаслуг командные места в армии и всякие ордена? Ведь люди, которые получилибы эти отличия, должны были бы опасаться возвращения короля! Следовало лиотдать туринскую казну на разграбление? Короче говоря, мадемуазель, - сказалон, наступая на нее с грозным видом, - должен ли человек, который хочетистребить невежество и преступление на земле, разрушать, как ураган, ипричинять зло не щадя, без разбора? Матильде стало страшно; она не могла вынести его взгляда и невольнопопятилась Она молча поглядела на него, потом, устыдившись своего страха,легкими шагами вышла из библиотеки,X КОРОЛЕВА МАРГАРИТА Любовь! В каких только безумствах не заставляешь ты нас обретатьрадость! "Письма португальской монахини". Жюльен перечел свои письма. Зазвонил колокол к обеду. "Каким я, должнобыть, кажусь смешным этой парижской кукле! - подумал он. - Что за безумие наменя нашло - рассказывать ей, о чем я думаю на самом деле! А может быть этои не такое уж безумие. Сказать правду в данном случае было достойно меня. И зачем ей понадобилось приходить сюда и допрашивать меня о вещах, дляменя дорогих? Это просто нескромность с ее стороны! Неприличный поступок!Мои мысли о Дантоне отнюдь не входят в те обязанности, за которые мне платитее отец". Войдя в столовую, Жюльен сразу забыл о своем недовольстве, увидев м-льде Ла-Моль в глубоком трауре; это показалось ему тем более удивительным, чтоиз семьи никто, кроме нее, не был в черном. После обеда он окончательно пришел в себя от того неистовоговозбуждения, в котором пребывал весь день. На его счастье, за обедом был тотсамый академик, который знал латынь. "Вот этот человек, пожалуй, не так ужбудет насмехаться надо мной, - подумал Жюльен, - если предположить, что мойвопрос о трауре мадемуазель де Ла-Моль действительно окажется неловкостью". Матильда смотрела на него с каким-то особенным выражением. "Вот оно,кокетство здешних женщин; точь-в-точь такое, как мне его описывала госпожаде Реналь, - думал Жюльен. - Сегодня утром я был не особенно любезен с ней,не уступил ее прихоти, когда ей вздумалось со мной поболтать. И от этого ятолько поднялся в ее глазах. Ну, разумеется, черт в убытке не будет. Она мнеэто еще припомнит, даст мне почувствовать свое презрительное высокомерие; я,пожалуй, только ее раззадорил. Какая разница по сравнению с тем, что япотерял! Какое очарование естественное! Какое чистосердечие! Я знал ее мыслираньше, чем она сама, я видел, как они рождались, и единственный мойсоперник в ее сердце был страх потерять детей. Но это такое разумное иестественное чувство, что оно было приятно мне, хоть я и страдал из-за него.Глупец я был... Мечты о Париже, которыми я тогда упивался, лишили меняспособности ценить по-настоящему эту божественную женщину. Какая разница, боже мой! А здесь что я вижу? Одно тщеславие, сухоевысокомерие, бесчисленные оттенки самолюбия - и больше ничего". Все уже поднимались из-за стола. "Надо не упустить моего академика", -решил Жюльен. Он подошел к нему, когда все; выходили в сад, и с кротким,смиренным видом сочувственно присоединился к его негодованию по поводууспеха "Эрнани". - Да, если бы мы жили во времена секретных королевских приказов... -сказал он. - Тогда бы он не осмелился! - вскричал академик, потрясая рукойнаподобие Тальма. По поводу какого-то цветочка Жюльен процитировал несколько слов из"Георгию" Вергилия и тут же заметил, что ничто не может сравниться спрелестными стихами аббата Делиля. Одним словом, он подольстился к академикукак только мог и только после этого произнес с самым равнодушным видом: - Надо полагать, мадемуазель де Ла-Моль получила наследство откакого-нибудь дядюшки, по котором она сегодня надела траур? - Как! - сразу остановившись, сказал академик. - Вы живете в этом домеи не знаете ее мании? Признаться, это странно, что ее мать позволяет ейподобные вещи, но, между нами говоря, в этой семье не очень-то отличаютсясилой характера. А у мадемуазель де ЛаМоль характера хватит на всех, вот онаими и вертит Ведь сегодня тридцатое апреля - Академик умолк и хитро погляделна Жюльена. Жюльен улыбнулся так многозначительно, как только мог. "Какая связь может быть между такими вещами, как вертеть всеми в доме,носить траур, и тем, что сегодня тридцатое апреля? - думал он. - Выходит,что я попал впросак больше, чем предполагал". - Признаться, я... - сказал он академику и устремил на него вопрошающийвзгляд. - Пройдемтесь по саду, - сказал академик, с наслаждением предвкушаявозможность пуститься в длинное красочное повествование. - Послушайте: можетли это быть, чтобы вы не знали, что произошло тридцатого апреля тысячапятьсот семьдесят четвертого года? - Где? - с удивлением спросил Жюльен. - На Гревской площади. Жюльен был так изумлен, что даже и это название нисколько не навело егона след Любопытство и ожидание чего-то трагически-интересного, того, что какраз было в его духе, зажгло в его глазах тот особенный блеск, которыйрассказчик так любит видеть в глазах своего слушателя Академик, в полномвосторге от того, что ему посчастливилось найти столь девственные уши,принялся весьма пространно рассказывать Жюльену о том, как 30 апреля 1574года самый красивый юноша того времени, Бонифас де Ла-Моль, и его друг,пьемонтский дворянин Аннибале де Коконассо, были обезглавлены на Гревскойплощади. - Де Ла-Моль был возлюбленным Маргариты, королевы Наваррской, ееобожаемым возлюбленным, и заметьте, - добавил академик, - что мадемуазель деЛа-Моль носит имя Матильда-Маргарита. В то же время де Ла-Моль был любимцемгерцога Алансонского и близким другом короля Наваррского, впоследствииГенриха IV, и мужа его возлюбленной. Как раз на самую масленицу во вторник,вот в этом тысяча пятьсот семьдесят четвертом году, двор находился вСен-Жермене вместе с несчастным королем Карлом IX, который уже был присмерти. Де Ла-Моль задумал похитить своих друзей, принцев, которых королеваЕкатерина Медичи держала при дворе в качестве пленников Он явился к стенамСен-Жермена с двумястами всадников Герцог Алансонский струсил, и де Ла-Мольбыл отдан в руки палача. Но что тут более всего трогает мадемуазель де ЛаМоль, - и она мне вэтом сама созналась тому назад лет семь, ей тогда было двенадцать лет, ноэто ведь такая голова, такая голова! - и академик возвел глаза к небу. - Таквот, в этой политической трагедии ее больше всего поразило то, что королеваМаргарита Наваррская, тайно от всех укрывшись в каком-то доме на Гревскойплощади, отважилась послать гонца к палачу и потребовать у него мертвуюголову своего любовника А когда настала полночь, она взяла эту голову, селав свою карету и отправилась в часовню, которая находится у подножияМонмартрского холма, и там собственноручно похоронила ее. - Неужели это правда? - воскликнул растроганный Жюльен. - Мадемуазель де Ла-Моль презирает своего брата, так как он, вы самиэто видите, и думать не хочет обо всей этой истории и не надевает трауратридцатого апреля. А со времени этой знаменитой казни, чтобы никогда незабывали о тесной дружбе де Ла-Моля с Коконассо, - а Коконассо этот былитальянец и звали его Аннибалом, - все мужчины этого рода носят имяАннибале. Но этот Коконассо, - добавил академик, понижая голос, - по словамсамого Карла IX, был одним из самых жестоких убийц двадцать четвертогоавгуста тысяча пятьсот семьдесят второго года. Но как же это все-таки моглослучиться, мой милый Сорель, что вы, сотрапезник дома сего, не знаете этойистории? - Так вот почему сегодня за обедом раза два мадемуазель де Ла-Мольназвала своего брата Аннибалом. А я подумал, что ослышался. - Это был упрек. Странно, что маркиз терпит такие выходки... Мужу этойпрелестной девицы скучать не придется. За этим последовало пять-шесть язвительных фраз. Злорадство ифамильярность, поблескивавшие в глазах академика, возмущали Жюльена. "Вот мыс ним, словно два лакея, сплетничаем о господах, - подумал он. - Но от этогогосподина академика всего можно ожидать". Жюльен застал его однажды на коленях перед маркизой де Ла-Моль: онвыпрашивал у нее должность податного инспектора по табачным изделиям длясвоего племянника в провинции. Вечером молоденькая камеристка м-ль деЛа-Моль, которая кокетничала с Жюльеном как некогда Элиза, дала ему понять,что госпожа ее надевает этот траур вовсе не для того, чтобы на нее глазели.По-видимому, эта причуда проистекала из сокровенных свойств ее натуры. Онадействительно любила этого де Ла-Моля, обожаемого любовника самойпросвещенной королевы того века, погибшего за то, что он пытался вернутьсвободу своим друзьям. И каким друзьям! Первому принцу крови и Генриху IV. Привыкнув к той совершенной естественности, которая обнаруживалась вовсех поступках г-жи де Реналь, Жюльен не находил в парижских женщинахничего, кроме жеманства, и когда ему хоть немножко было не по себе, онпросто не знал, о чем говорить с ними. М-ль де Ла-Моль оказаласьисключением. Теперь уж он больше не считал сухостью сердца этот своеобразный родкрасоты, который сочетается с благородной осанкой. Он подолгу разговаривал см-ль де Ла-Моль, прогуливаясь с нею в ясные весенние дни по саду подраспахнутыми окнами гостиной. Как-то она сказала ему, что читает историюд'Обинье и Брантома. "Престранное чтение! - подумал Жюльен. - А маркиза неразрешает ей читать романы Вальтера Скотта!?" Однажды она ему рассказала - и глаза ее так блестели при этом, чтоможно было не сомневаться в ее искренности, - о поступке одной молодойженщины в царствование Генриха III, - она только что прочла это в мемуарахЛетуаля: женщина эта, узнав, что муж ей изменяет, пронзила его кинжалом. Самолюбие Жюльена было польщено. Эта особа, окруженная таким почетом и,по словам академика, вертевшая всеми в доме, снисходила до разговоров с нимчуть ли не в дружеском тоне. "Нет, я, должно быть, ошибся, - подумал через некоторое время Жюльен. -Это вовсе не дружеский тон: просто я нечто вроде наперсника из трагедии, аей не терпится поговорить. Ведь я у них слыву ученым. Надо мне почитатьБрантома, д'Обинье, Летуаля. Тогда я смогу хоть поспорить об этих историях,которые рассказывает мне мадемуазель де Ла-Моль. Надо мне выйти из ролинемого наперсника". Мало-помалу его беседы с молодой девушкой, державшей себя с такимдостоинством и вместе с тем так непринужденно, становились все более и болееинтересными. Он забывал свою печальную роль возмутившегося плебея. Онобнаружил, что она довольно начитанна и даже рассуждает неплохо. Мысли,которые она высказывала во время прогулок в саду, сильно отличались от тех,которые она выражала в гостиной. Иногда в разговоре с ним она таквоодушевлялась и говорила с таким жаром, что это было полнейшейпротивоположностью ее обычной манере держаться - такой высокомерной ихолодной. - Войны Лиги - вот героические времена Франции, - сказала она емуоднажды, и глаза ее сверкали восторгом и воодушевлением. - Тогда каждыйбился во имя чего-то, что должно было принести победу его единомышленникам,а не ради того только, чтобы получить орден при вашем императоре.Согласитесь, что тогда было меньше эгоизма и всякой мелочности. Люблю я этотвек. - И Бонифас де Ла-Моль был его героем, - сказал ей Жюльен. - По крайней мере он был любим так, как, должно быть, приятно бытьлюбимым. Найдется ли сейчас на свете женщина, которая решилась быприкоснуться к отрубленной голове своего любовника? Госпожа де Ла-Моль позвала свою дочь. Лицемерие, если оно хочет бытьполезным, должно скрываться, а Жюльен, как мы видим, наполовину призналсям-ль де Ла-Моль в своей страсти к Наполеону. "Вот в этом-то и есть их огромное преимущество над нами, - подумалЖюльен, оставшись в саду один. - История их предков возвышает их надзаурядными чувствами, и им нет необходимости постоянно думать о средствах ксуществованию. Какое убожество! - прибавил он с горечью. - Я простонедостоин рассуждать об этих высоких предметах. Жизнь моя - это сплошноелицемерие, и все это только потому, что у меня нет тысячи франков ренты нахлеб насущный". - О чем это вы мечтаете, сударь? - спросила его Матильда, котораявернулась к нему бегом. Жюльен устал презирать самого себя. Из гордости он откровенно сказалей, о чем думал. Он сильно покраснел, ибо говорил о своей бедности такойбогатой особе. Он старался хорошенько дать ей понять своим независимым,гордым тоном, что ничего не просит. Никогда еще он не казался Матильде такимкрасивым: она уловила в выражении его лица чувствительность и искренность,которых ему так часто недоставало. Прошло около месяца. Как-то раз Жюльен, задумавшись, прогуливался всаду особняка де Ла-Моль, но теперь на лице его уже не было выражениясуровости и философической непримиримости, которое налагало на негопостоянное сознание своей приниженности. Он только что проводил до дверейгостиной м-ль де ЛаМоль, которая сказала ему, что она ушибла ногу, бегая сбратом. "Она как-то странно опиралась на мою руку! - размышлял Жюльен. - Или яфат, или я действительно ей немного нравлюсь. Она слушает меня с такимкротким лицом, даже когда я признаюсь ей, какие мучения гордости мнеприходится испытывать. Воображаю, как бы они все удивились в гостиной, еслибы увидали ее такою. Я совершенно уверен, что ни для кого у нее нет такогокроткого и доброго выражения лица". Жюльен старался не преувеличивать этой необыкновенной дружбы. Сам онсчитал ее чем-то вроде вооруженного перемирия. Каждый день, встречаясь другс другом, прежде чем перейти на этот чуть ли не теплый, дружеский тон,который был у них накануне, они словно спрашивали себя - "Ну, как сегодня,друзья мы или враги?" В первых фразах, которыми они обменивались, сутьразговора не имела никакого значения. Форма обращения - вот к чемунастороженно устремлялось внимание обоих. Жюльен прекрасно понимал, что,если он только раз позволит этой высокомерной девушке безнаказанно оскорбитьсебя, все будет потеряно. "Если уж ссориться, так лучше сразу, с первой жеминуты, защищая законное право своей гордости, чем потом отражать эти уколыпрезрения, которые неизбежно посыплются на меня, стоит мне только хоть вчем-либо поступиться моим личным достоинством, допустить хоть малейшуюуступку". Уже не раз Матильда, когда на нее находило дурное настроение, пыталасьпринять с ним тон светской дамы, - и какое необыкновенное искусствовкладывала она в эти попытки! - но каждый раз Жюльен тотчас же пресекал их. Однажды он оборвал ее очень резко: - Если мадемуазель де Ла-Моль угодно что-либо приказать секретарюсвоего отца, он, безусловно, должен выслушать ее приказание и повиноватьсяей с совершенным почтением, но сверх этого он не обязан говорить ни слова.Ему не платят за то, чтобы он сообщал ей свои мысли. Эти взаимоотношения и кое-какие странные подозрения, возникавшие уЖюльена, прогнали скуку, которая одолевала его в первые месяцы в этойгостиной, блиставшей таким великолепием, но где так всего опасались и гдесчиталось неприличным шутить над чем бы то ни было. "Вот было бы забавно, если бы она влюбилась в меня! Но любит она меняили нет, у меня установились тесные дружеские отношения с умной девушкой,перед которой, как я вижу, трепещет весь дом и больше всех других этотмаркиз де Круазенуа. Такой вежливый, милый, отважный юноша, ведь у него всепреимущества: и происхождение и состояние! Будь у меня хоть одно из них,какое бы это было для меня счастье! Он без ума от нее, он должен стать еемужем. Сколько писем заставил меня написать маркиз де Ла-Моль обоимнотариусам, которые подготавливают этот контракт! И вот я, простойподчиненный, который утром с пером в руке сидит и пишет, что ему велят,спустя каких-нибудь два часа здесь, в саду, я торжествую над этимприятнейшим молодым человеком, потому что в конце концов предпочтение,которое мне оказывают, разительно, несомненно. Возможно, правда, что онаненавидит в нем именно будущего супруга, - у нее на это хватит высокомерия.А тогда, значит, милости, которые оказываются мне, - это доверие,оказываемое наперсникуслуге. Да нет, либо я с ума сошел, либо она ко мне неравнодушна. Чем холоднееи почтительнее я с ней держусь, тем сильнее она добивается моей дружбы.Можно было бы допустить, что это делается с каким-то умыслом, что этосплошное притворство, но я вижу, как у нее сразу загораются глаза, стоит мнетолько появиться. Неужели парижанки способны притворяться до такой степени?А впрочем, не все ли равно? Видимость в мою пользу! Будем же наслаждатьсяэтой видимостью. Бог мой, до чего же она хороша! Как нравятся мне этиогромные голубые глаза, когда видишь их совсем близко, когда они смотрятпрямо на тебя, как это теперь часто бывает. Какая разница - эта весна ивесна в прошлом году, когда я чувствовал себя таким несчастным и когдатолько сила воли поддерживала меня среди этих трех сотен лицемеров, злобных,отвратительных. И сам я был почти такой же злобный, как они". Но в минуты сомнения Жюльен говорил себе: "Эта девица потешается надомной. Она сговорилась со своим братом, и они дурачат меня. Но ведь она,кажется, так презирает его за слабохарактерность. Он храбр, и только,говорила она мне. Да и вся храбрость его только в том, что он не боялсяиспанских шпаг; а в Париже он боится всего: шагу не ступит, вечно дрожит,как бы не попасть в смешное положение. У него нет ни одной мысли, которая быхоть чуточку отступала от общепринятых взглядов. Мне даже приходится всегдазаступаться за него. Ведь это девятнадцатилетняя девушка! Возможно ли в этомвозрасте притворяться с таким постоянством, ни на секунду не изменяя себе? Но, с другой стороны, стоит только мадемуазель де Ла-Моль устремить наменя свои огромные голубые глаза и с таким особенным выражением, как графНорбер сейчас же уходит. В этом есть что-то подозрительное: должно быть, онвозмущен, что сестра отличает какого-то слугу из домашней челяди: ведь я самслышал, как герцог де Шон так именно и отзывался обо мне". При этомвоспоминании злоба вытеснила в Жюльене все другие чувства. "Может быть, этотманьяк-герцог питает пристрастие к старинной манере выражаться?" "Да, она красива, - продолжал Жюльен, сверкая глазами, как тигр, - яовладею ею, а потом уйду. И горе тому, кто попробует меня задержать!" Предаваться этим мечтам стало теперь единственным занятием Жюльена: онни о чем другом не мог думать. Дни для него летели, как часы. Едва у него выдавалась минута, когда он хотел заняться чем-нибудьсерьезным, как мысли его уносились прочь; проходило четверть часа, и он,очнувшись, чувствовал, как сердце его замирает, охваченное жаднымстремлением, в голове стоит туман, и весь он поглощен только одним: "Любитли она меня?"XI ВЛАСТЬ ЮНОЙ ДЕВУШКИ Я восхищаюсь ее красотой, но боюсь ее ума. Мерите. Если бы Жюльен, вместо того, чтобы превозносить про себя красотуМатильды или возмущаться унаследованным ею от предков высокомерием, котороеона для него покидала, употребил это время на то, чтобы понаблюдать за тем,что происходит в гостиной, он бы понял, в чем заключалась ее власть надвсеми окружающими. Стоило только кому-нибудь не угодить м-ль де Ла-Моль, онавсегда умела наказать виновного столь тонко рассчитанной, столь меткойшуткой, которая, не выходя за пределы приличий, ранила так остро, что укол,нанесенный ею, давал себя чувствовать все сильнее и сильнее, чем больше вынад этим задумывались. Постепенно он становился невыносимым дляоскорбленного самолюбия. В силу того, что многие вещи, представлявшие собойпредмет заветных стремлений других членов семьи, не имели для нее никакойцены, она всегда казалась всем необычайно хладнокровной. Аристократическийсалон приятен тем, что, выйдя из него, человек может упомянуть о нем прислучае, - и это все. Полное отсутствие мысли, пустые фразы, настолькобанальные, что превосходят всякое ханжество, - все это может довести доисступления своей тошнотворной приторностью. Вежливость и только вежливость- сама по себе вещь достойная, но лишь на первых порах. Жюльен испытал этопосле того, как первое время был ею изумлен, очарован. Вежливость, говорилон себе, - это только отсутствие раздражения, которое прорывается при дурныхманерах. Матильда часто скучала; возможно, она скучала бы совершенно так жев любом ином месте. И вот тут-то придумать какое-нибудь колкое словечкодоставляло ей истинное развлечение и удовольствие. И, может быть, только для того, чтобы изощряться в этом над болеезанятными жертвами, чем ее почтенные родители, академик да еще пять-шестьприживалов, которые заискивали перед ней, она и подавала надежды маркизу деКруазенуа, графу де Келюсу и еще двум-трем в высшей степени достойныммолодым людям. Это были для нее просто новые мишени для насмешек. Мы вынуждены с огорчением признаться, - ибо мы любим Матильду, - что откой-кого из этих молодых людей она получала письма, а иной раз и отвечалаим. Спешим добавить, что в современном обществе с его нравами эта девушкасоставляла исключение. Уж никак не в недостатке благонравия можно былоупрекнуть воспитанниц аристократического монастыря Сердца Иисусова. Однажды маркиз де Круазенуа вернул Матильде довольно неосмотрительноеписьмо, которое она написала ему накануне; проявляя столь мудруюосторожность, он надеялся подвинуть вперед свои дела. Но Матильду в этой пе-реписке пленяло именно безрассудство. Ей нравилось рисковать. После этогоона не разговаривала с ним полтора месяца. Ее забавляли письма этих молодых людей, но, по ее словам, все они былипохожи одно на другое. Вечно одни и те же изъявления самой глубокой, самойбезутешной любви. - Все они на один лад, рыцари без страха и упрека, готовые хоть сейчасотправиться в Палестину, - говорила она своей кузине. - Можно ли представитьсебе что-нибудь более невыносимое? И такие письма мне предстоит получать всюжизнь! Ведь стиль этих посланий может изменяться ну разве что раз в двадцатьлет, в соответствии с родом занятий, на которые меняется мода. Уж, верно, вовремена Империи они все-таки были не так бесцветны. Тогда молодые люди изсветского общества либо наблюдали, либо совершали сами какие-то дела, вкоторых действительно было что-то великое. Мой дядя герцог Н. был в бою подВаграмом. - Да разве требуется какой-нибудь ум, чтобы рубить саблей? - возразиламадемуазель Сент-Эридите, кузина Матильды. - Но уж если кому это довелось,так они вечно только об этом и рассказывают. - Так что же! Эти рассказы доставляют мне удовольствие. Участвовать внастоящем сражении, в наполеоновской битве, когда на смерть шли десять тысячсолдат, - это доказывает истинную храбрость. Смотреть в лицо опасности -возвышает душу и избавляет от скуки, в которой погрязли все мои несчастныепоклонники, - а она так заразительна, эта скука! Кому из них может прийтимысль совершить что-нибудь необыкновенное? Они добиваются моей руки, -подумаешь, какой подвиг! Я богата, отец мой создаст положение зятю! Ах, еслибы он нашел мне кого-нибудь хоть чуточку позанятнее! Образ мыслей Матильды, живой, ясный, красочный, влиял несколькоразвращающе на ее язык, как вы это можете заметить. Частенько какое-нибудьее словечко коробило ее благовоспитанных друзей. И если бы только Матильдане пользовалась таким успехом, они чуть ли не открыто признались бы в том,что у нее иногда проскальзывают кое-какие сочные выражения, отнюдь несовместимые с женской деликатностью. А она, в свою очередь, была жестоко несправедлива к этим изящнымкавалерам, которыми кишит Булонский лес. Она смотрела на будущее не то чтобыс ужасом, - это было бы слишком сильное чувство, - но с отвращением -явление весьма редкое в таком возрасте. Чего ей было желать? Все у нее было: богатство, знатность,происхождение, ум, красота, - всем этим, как уверяли ее окружавшие и как оназнала сама, ее щедро наделила воля случая. Вот каким размышлениям предавалась эта самая за" видная наследница вовсем Сен-Жерменском предместье, когда она вдруг почувствовала, что ейдоставляют удовольствие прогулки с Жюльеном. Ее изумляла его гордость: онавосхищалась тонкостью ума этого простолюдина. "Он сумеет попасть в епископы,как аббат Мори", - думала она. Вскоре это искреннее и отнюдь не наигранное упорство, с которым нашгерой оспаривал некоторые ее мысли, заинтересовало ее; она задумывалась надэтим; она посвящала свою приятельницу во все подробности своих разговоров сним, и ей казалось, что она никак не может передать их подлинный характер,их оттенки. И вдруг ее озарила мысль: "Мне выпало счастье полюбить, - сказала онасебе однажды в неописуемом восторге. - Я люблю, люблю, это ясно. Девушкамоего возраста, красивая, умная, - в чем еще она может найти сильныеощущения, как не в любви? Как бы я ни старалась, я никогда не смогу полюбитьни этого Круазенуа, ни Келтоса, ни tutti quanti [27]. Они безукоризненны, и,пожалуй, слишком безукоризненны. Словом, мне с ними скучно". Она стала припоминать про себя все описания страсти, которые читала в"Манон Леско", в "Новой Элоизе", в "Письмах португальской монахини" и т.д.Речь шла, само собой разумеется, о высоком чувстве: легкое любовноеувлечение было недостойно девушки ее лет и ее происхождения. Любовью онаназывала только то героическое чувство, которое встречалось во Фракциивремен Генриха III и Бассомпьера. Такая любовь неспособна была трусливоотступить перед препятствиями; наоборот, она толкала на великие дела. "Какоенесчастье для меня, что у нас сейчас не существует настоящего двора, какдвор Екатерины Медичи или Людовика XIII! Я чувствую, что способна на всесамое смелое, самое возвышенное. Чего бы я только не сделала для такогодоблестного короля, как Людовик XVI, если бы сейчас такой король был у моихног! Я повела бы его в Вандею, как любит говаривать барон де Толли, и оноттуда отвоевал бы свое королевство. Тогда уж никакой Хартии не было бы... АЖюльен бы мне помогал. Чего ему недостает? Только имени и состояния! Онсоздал бы себе имя, создал бы и состояние. У Круазенуа есть все, но он всю свою жизнь будет только герцогом,полуроялистом, полулибералом, всегда чем-то неопределенным, средним,подальше от всяких крайностей, а следовательно, всегда на втором месте. Да может ли быть какое-нибудь великое деяние, которое не было быкрайностью в ту минуту, когда его совершают? Вот когда оно уже совершено,тогда его начинают считать возможным и обыкновенные люди. Да, любовь совсеми ее чудесами владычествует в моем сердце; я чувствую, это ее пламеньвоодушевляет меня. Провидение должно было ниспослать мне эту милость. Ненапрасно же оно соединило в одном существе все преимущества. Мое счастьебудет достойно меня. Каждый день моей жизни не будет бессмысленнымповторением вчерашнего дня. Осмелиться полюбить человека, который так далекоотстоит от меня по своему общественному положению, - уже в этом есть величиеи дерзание. Посмотрим, будет ли он и впредь достоин меня. Как только язамечу в нем какую-нибудь слабость, я тотчас же брошу его. Девушка из стольславного рода, с таким рыцарским характером, какой приписывают мне (таквыразился однажды ее отец), не должна вести себя, как дура. А именно на эту роль я была бы обречена, если б полюбила де Круазенуа.Это было бы точь-в-точь повторением того счастья, которым наслаждаются моикузины, как раз то, что я от души презираю. Мне заранее известно все, чтомне будет говорить этот бедняжка маркиз, и все, что я должна буду емуотвечать. Что же это за любовь, от которой тебя одолевает зевота? Уж лучшестать ханжой. Подумать: подпишут брачный контракт, как это проделали смладшей из моих двоюродных сестер, и добрые родственники придут в умиление.Хорошо еще, что им не так легко угодить и они мнутся из-за этого последнегоусловия, которое внес накануне в договор нотариус противной стороны".XII НЕ ДАНТОН ЛИ ЭТО? Жажда треволнений - таков был характер прекрасной Маргариты Валуа, моейтетки, которая вскоре вступила в брак с королем Наваррским, царствующим нынево Франции под именем Генриха IV. Потребность рисковать - вот в чем весьсекрет характера этой обворожительной принцессы; отсюда и все ее ссоры ипримирения с братьями, начиная с шестнадцатилетнего возраста. А чем можетрисковать молодая девушка? Самым драгоценным, что есть у нее: своим добрымименем. По нему судится вся жизнь ее. Мемуары герцога Ангулемского, побочного сына Карла IX. "А у меня с Жюльеном никаких контрактов, никаких нотариусов,предваряющих мещанский обряд. Все будет героическим, все будет предоставленослучаю. Если не считать знатного происхождения, чего у него нет, это совсемкак любовь Маргариты Валуа к юному де Ла-Молю, самому замечательномучеловеку того времени. Но разве я виновата в том, что наши придворныемолодые люди слепо привержены к приличиям и бледнеют при одной мысли окаком-нибудь хоть чуточку необычном происшествии. Маленькое путешествие вГрецию или Африку представляется им верхом отваги, да и на это они нерискнут иначе, как по команде, отрядом. А стоит их только предоставить самимсебе, ими тотчас же овладевает страх, - не перед копьем бедуина, нет, а какбы не очутиться в смешном положении; и этот страх просто сводит их с ума. А мой милый Жюльен - как раз наоборот: он все любит делать сам, у этогоисключительного существа никогда в мыслях нет опереться на кого-нибудь,обратиться к другому за поддержкой. Он всех других презирает, и потому я непрезираю его. Если бы Жюльен при своей бедности был дворянином, любовь моя была быпросто пошлейшей глупостью, самым обыкновенным мезальянсом, никогда бы я наэто не пошла; в этом не было бы ничего такого, чем отличаются подлинновеликие страсти, никаких неодолимых препятствий, ни этой темнойнеизвестности грядущего". Мадемуазель де Ла-Моль была так увлечена этими возвышеннымирассуждениями, что на другой день незаметно для себя стала превозноситьЖюльена маркизу де Круазенуа и своему брату. Она говорила с таким жаром, чтоэто в конце концов уязвило их. - Берегитесь этого молодого человека с его энергичным характером! -воскликнул ее брат. - Начнись опять революция, он всех нас отправит нагильотину. Она остереглась отвечать на это и принялась подшучивать над братом имаркизом де Круазенуа по поводу того страха, который внушала им решимость.Ведь, в сущности, это просто страх столкнуться с чем-то непредвиденным,просто боязнь растеряться перед непредвиденным... - Вечно, вечно, господа, у вас этот страх очутиться в смешном положении- пугало, которое, к несчастью, погребено в тысяча восемьсот шестнадцатомгоду. "В стране, где существуют две партии, - говорил г-н де Ла-Моль, -смешного положения быть не может". Его дочь поняла, что он хотел этимсказать. - Итак, господа, - говорила она недругам Жюльена, - вы будете боятьсявсю вашу жизнь, а потом вам споют: Ведь это был не волк, а просто волчья тень. Вскоре Матильда ушла от них. Слова брата ужаснули ее: она долго немогла успокоиться, но на другой день пришла к заключению, что это -величайшая похвала. "В наше время, когда всякая решимость умерла, его решимость пугает их.Я повторю ему слова моего брата. Мне хочется посмотреть, что он на этоответит. Надо только уловить такой момент, когда у него загораются глаза.Тогда он не может мне лгать". "А что, если это Дантон? - промолвила она, очнувшись от долгогораздумья. - Ну что ж! Начнись опять революция, какую роль придется тогдаиграть Круазенуа и моему брату? Она уже предопределена заранее:величественная покорность Судьбе. Это будут героические бараны, которыедадут перерезать себя без малейшего сопротивления. Единственно, чего онибудут опасаться, умирая, - это опять-таки погрешить против хорошего тона. Амой маленький Жюльен, если у него будет хоть какая-нибудь надежда спастись,всадит пулю в лоб первому якобинцу, который явится его арестовать. Уж он-тоне побоится дурного тона, нет". Эти слова заставили ее задуматься. Они пробудили в ней какие-томучительные воспоминания, и весь ее задор сразу пропал. Слова эти напомнилией шутки г-д де Келюса, де Круазенуа, де Люза и ее брата. Все они в одинголос упрекали Жюльена в том, что у него вид святоши - смиренный,лицемерный. - Ах, - вдруг воскликнула она с радостно загоревшимся взором, - ихехидство и эти постоянные шутки и доказывают, наперекор им самим, что этосамый замечательный человек из всех, кого мы видели в эту зиму! Что им задело до его недостатков, до его смешных странностей? В нем есть настоящеевеличие, и этото их и задевает, несмотря на всю их снисходительность идоброту. Разумеется, он беден и он учился, чтобы стать священником, а оникомандуют эскадронами, и им нет надобности учиться. Это много удобнее. И, однако, несмотря на все минусы - этот его неизменный черный костюм ипоповскую мину, с которой бедняжке приходится ходить, чтобы не умереть сголоду, - его превосходство пугает их. Это совершенно ясно. А эта поповскаямина мгновенно у него улетучивается, стоит нам только хоть на несколькосекунд остаться с ним наедине. Когда этим господам случается отпуститькакую-нибудь остроту, которая им самим кажется блестящей и неожиданной, онипрежде всего поглядывают на Жюльена. Я это прекрасно заметила. И ведь ониотлично знают, что сам он никогда не заговорит с ними, пока к нему необратятся с вопросом. Он разговаривает только со мной. Он видит во мневозвышенную натуру. А на их возражения отвечает ровно столько, сколько этоготребует вежливость. И сейчас же почтительно умолкает. Со мной он готовспорить целыми часами и только тогда не сомневается в своей правоте, когда уменя не находится ни малейшего возражения. И в конце концов за всю эту зимумы ни разу не поссорились с ним всерьез, разве что иногда говорили другдругу колкости нарочно, для того, чтобы обратить на себя внимание. Да чтотам, даже отец-уж на что выдающийся человек, ведь только ему мы обязаныпрестижем нашего дома, - и тот уважает Жюльена. Все остальные его ненавидят,но никто не презирает его, если не считать этих ханжей, приятельниц моейматушки. Граф де Келюс был или старался прослыть страстным любителем лошадей;вся жизнь его проходила на конюшне, он нередко даже завтракал там. Такаянеобыкновенная страсть, а также привычка никогда не улыбаться завоевали емувеликое уважение среди друзей; словом, это была выдающаяся фигура, сущийорел этого маленького кружка. Едва только все они собрались на другой день позади огромного креслаг-жи де Ла-Моль - Жюльен на этот раз отсутствовал, - как г-н де Келюс,поддерживаемый Круазенуа и Норбером, принялся ретиво оспаривать лестноемнение Матильды о Жюльене, и при этом без всякого повода, а прямо с места вкарьер, едва только он увидел м-ль де Ла-Моль. Она сразу разгадала этотнехитрый маневр и пришла в восхищение. "Вот они все теперь друг за дружку, - подумала она, - все против одногодаровитого человека, у которого нет и десяти луидоров ренты и который неможет даже ответить им, пока они не соблаговолят обратиться к нему свопросом. Он внушает им страх даже в своем черном костюме. Что же было бы,если бы он носил эполеты?" Никогда еще она не блистала таким остроумием. Едва они повели -наступление, как она сразу обрушилась язвительнейшими насмешками на Келюса иего союзников. Когда огонь шуток этих блестящих офицеров был подавлен, онаобратилась к г-ну де Келюсу. - Стоит завтра какому-нибудь дворянину из франшконтейских горустановить, что Жюльен - его побочный сын, и завещать ему свое имя инесколько тысяч франков, - не пройдет и полутора месяцев, как у негопоявятся совсем такие же усы, как у вас, господа, а через каких-нибудьполгода он сделается гусарским офицером, как и вы, господа. И тогда величиеего характера уж отнюдь не будет смешным. Я вижу, господин будущий герцог, увас теперь остался только один, да и тот негодный и устаревший, довод -превосходство придворного дворянства над дворянством провинциальным А что жеу вас останется, если я вас сейчас припру к стене и дам в отцы Жюльенуиспанского герцога, томившегося в плену в Безансоне во время наполеоновскихвойн? Представьте себе, что в порыве раскаяния этот герцог на смертном одрепризнает Жюльена своим сыном! Все эти разговоры о незаконном рождении показались г-дам де Келюсу и деКруазенуа несколько дурного тона. Вот все, что они изволили усмотреть врассуждениях Матильды. Как ни привык подчиняться сестре Норбер, но ее речи были уж до тогоясны, что он принял внушительный вид, который, надо признаться, отнюдь нешел к его улыбающейся и добрейшей физиономии, и даже осмелился сказать поэтому поводу несколько слов. - Уж не больны ли вы, друг мой? - состроив озабоченную мину, сказалаему Матильда. - Должно быть, вы захворали всерьез, если вам приходит вголову отвечать нравоучениями на шутку. Вы - и нравоучения! Уж несобираетесь ли вы стать префектом! Матильда очень скоро позабыла и обиженный тон графа де Келюса, инедовольство Норбера, и безмолвное отчаяние де Круазенуа. Ей надо былоразрешить одно роковое сомнение, которое закралось в ее душу. "Жюльен искренен со мной, - думала она - В его годы, при такомподчиненном положении, да еще снедаемый невероятным честолюбием, он,конечно, испытывает потребность в друге, - я и есть этот друг; но я не вижуу него никакой любви. А ведь это такая смелая натура, он бы не побоялся ска-зать мне, что любит меня". Эта неуверенность, этот спор с самой собой, который заполнял теперькаждое мгновение жизни Матильды - ибо достаточно ей было поговорить сЖюльеном, как у нее находились новые доводы и возражения, - окончательноизлечили ее от приступов скуки, беспрестанно одолевавшей ее до сих пор. Дочь весьма умного человека, который в один прекрасный день мог, ставминистром, вернуть духовенству его угодья, м-ль де Ла-Моль была предметомсамой неумеренной лести в монастыре Сердца Иисусова. Такое несчастьенавсегда остается непоправимым Ей внушили, что благодаря всяческимпреимуществам - происхождению, состоянию и всему прочему - она должна бытьсчастливее всех других. Вот это-то и является источником скуки всех королейв мире и их бесконечных самодурств. Матильда не избежала пагубного влияния этого внушения. Каким умом ниобладай, трудно в десять лет устоять перед лестью целого монастыря, лестью,к тому же столь прочно обоснованной. С той минуты, как она решила, что любит Жюльена, она перестала скучать.Она восторгалась своей решимостью изведать великую страсть. "Но это оченьопасная забава, - говорила она себе - Тем лучше! В тысячу раз лучше! Без этой высокой страсти я умирала от скуки в самую прекрасную порумоей жизни - от шестнадцати до двадцати лет. Я и так уже упустила лучшиегоды Все развлечения для меня заключались в том, что я вынуждена быласлушать бессмысленные рассуждения приятельниц моей матери: а ведь говорят,что в тысяча семьсот девяносто втором году в Кобленце они вовсе неотличались такой суровостью, как их теперешние нравоучения". В такие минуты великих сомнений, одолевавших Матильду, Жюльен много раззамечал на себе ее долгие взгляды и не понимал, что это значит. Он ясночувствовал, что в обращении с ним графа Норбера появилась какая-точрезмерная холодность, что г-да де Келюс, де Люз, де Круазенуа сталидержаться с ним крайне высокомерно. Но он уже привык к этому. Неприятноститакого рода случались с ним не раз после какого-нибудь вечера, когда онблистал в разговоре больше, чем подобало его положению Если бы не тоисключительное внимание, которое проявляла к нему Матильда, и не собственноеего любопытство, которое подзадоривало его узнать, что, в сущности, за всемэтим кроется, он бы решительно уклонился от послеобеденных прогулок по садув компании этих блестящих молодых людей с усиками, увивавшихся возле м-ль деЛа-Моль. "Да, невозможно, чтобы я так уж ошибался, - рассуждал сам с собойЖюльен - Ясно, что мадемуазель де Ла-Моль поглядывает на меня как-то оченьстранно. Но даже когда ее прекрасные голубые глаза устремлены на меня какбудто в самозабвении, я всегда читаю в глубине их какую-то пытливость,что-то холодное и злое. Возможно ли, чтобы это была любовь? Какая разница!Таким ли взором глядела на меня госпожа де Реналь!" Как-то раз после обеда Жюльен, проводив г-на де Ла-Моля до егокабинета, поспешно возвращался в сад. Когда он подходил к компании, окружав-шей Матильду, до него долетело несколько громко произнесенных слов. Матильдаподдразнивала брата. Жюльен дважды отчетливо услышал свое имя. Как только онподошел, внезапно воцарилось полное молчание, и их неловкие попытки прерватьего явно не удавались. М-ль де Ла-Моль и ее брат оба были слишком возбужденыи неспособны говорить о чем-либо другом. Г-да де Келюс, де Круазенуа, де Люзи еще один их приятель встретили Жюльена ледяной холодностью. Он удалился.XIII ЗАГОВОР Обрывки разговоров, случайные встречи превращаются в неопровержимыедоказательства для человека, наделенного воображением, если в сердце егосокрыта хоть искра пламени. Шиллер. На другой день он снова наткнулся на Норбера с сестрой, когда ониразговаривали о нем. Едва только они его увидели, воцарилось мертвоемолчание, точь-вточь как накануне. Теперь уж ничто не могло остановить егоподозрений. Так, значит, эти прелестные молодые люди вздумали издеваться надним?" Признаться, это гораздо более вероятно и естественно, чем этавообразившаяся мне страсть мадемуазель де Ла-Моль к ничтожномуписьмоводителю. Да разве эти люди способны на какую-нибудь страсть? Строитькозни - вот это они умеют. Они завидуют моему скромному дару, умениюовладеть разговором. Зависть - вот их уязвимое место. Таким образом, всеочень просто объясняется. Мадемуазель де Ла-Моль задумала убедить меня, чтоона ко мне неравнодушна, с единственной целью сделать меня посмешищем вглазах своего нареченного". Это ужасное подозрение резко изменило душевное состояние Жюльена. Оносразу подавило в его сердце зачаток зарождавшейся любви. Ведь любовь этабыла вызвана только исключительной красотой Матильды или, вернее даже, еецарственной осанкой, ее роскошными туалетами. А Жюльен в этом отношении былеще сущим простачком. Недаром говорят, что самое ошеломляющее впечатление напростолюдина, пробившегося своим умом в верхние слои общества, производиткрасивая светская женщина. Ведь не душевные качества Матильды погружалиЖюльена в мечты все эти дни. У него было достаточно здравого смысла, и онпрекрасно понимал, что он не имеет ни малейшего представления об ее душевныхкачествах. Все, что он имел возможность наблюдать, могло быть простойвидимостью. Вот, например, Матильда ни за что на свете не позволила бы себепропустить воскресную мессу; она всякий раз непременно отправлялась вцерковь вместе с матерью. Если в гостиной особняка де Ла-Моль какой-нибудьнеосторожный гость забывал о том, где он находится, и позволял себе хотя бысамый отдаленный намек на шутку, задевающую истинные или предполагаемыеинтересы трона или церкви, Матильда немедленно облекалась в ледянуюсуровость. И взгляд ее, обычно такой задорный, внезапно приобреталбесстрастную надменность старинного фамильного портрета. Однако Жюльен наверняка знал, что у нее в комнате всегда лежат один илидва тома наиболее философических сочинений Вольтера. Он и сам частенькотайком уносил к себе по нескольку томов этого прекрасного издания в такихзамечательных переплетах. Раздвигая немного расставленные на полке соседниетома, он маскировал таким образом отсутствие тех, которые он вытащил; новскоре он обнаружил, что не он один читает Вольтера. Он прибег к семинарскойхитрости и положил несколько волосков на те тома, которые, как он полагал,могли заинтересовать м-ль де Ла-Моль. Они исчезли на целые недели. Господин де Ла-Моль, выведенный из терпения своим книгопродавцем,который присылал ему всякие подложные мемуары, поручил Жюльену покупать всемало-мальски занимательные новинки. Но, чтобы яд не распространялся в доме,секретарю было дано указание ставить эти книги в шкаф, находящийся в комнатесамого маркиза. И вскоре Жюльен убедился, что как только среди этих новинокпопадалось что-либо, хоть чуточку враждебное интересам трона или церкви,книги эти немедленно исчезали. Ясное дело, их читал не Норбер. Жюльен преувеличивал значение этого открытия, подозревая в Матильдечуть ли не макиавеллиевское двуличие. Это предполагаемое коварство придавалоей в глазах Жюльена какое-то очарование. Пожалуй, это было единственное еедушевное качество, которое пленяло его. Лицемерие и до смерти надоевшие емудушеспасительные разговоры - вот что заставило его удариться в такуюкрайность. Он больше возбуждал свое воображение, чем был увлечен любовью. Когда он, забываясь в мечтах, представлял себе прелестную фигуру м-льде Ла-Моль, ее изысканные наряды, ее белоснежную ручку, изумительные плечи,непринужденную грацию всех ее движений, он чувствовал себя влюбленным. Итогда, чтобы усилить очарование, он воображал ее Екатериной Медичи. И тут ужон наделял ее таким непостижимым характером, которому было под стать любоезлодейство, любое черное вероломство. Это был идеал Малонов, Фрилеров,Кастанедов, которыми он налюбовался в юности. Словом, это был для него идеалПарижа. Непостижимая глубина и злодейство - что может быть потешнее такогопредставления о характере парижан? "Вполне возможно, что это трио издевается надо мной", - думал Жюльен.Всякий, кто хоть немного знает его характер, может представить себе, какиммрачным, ледяным взглядом отвечал он на взоры Матильды. С язвительнейшейиронией отверг он уверения в дружбе, с которыми изумленная м-ль де Ла-Мольдватри раза пыталась обратиться к нему. Эта неожиданная странность уязвила молодую девушку, и ее обычнохолодное, скучающее и послушное только рассудку сердце запылало всей силойстрасти, на какую она была способна. Но в характере Матильды было такжеслишком много гордости, и это пробудившееся в ней чувство, открывшее ей, чтосчастье ее отныне зависит от другого человека, погрузило ее в мрачноеуныние. Жюльен кое-чему научился с тех пор, как приехал в Париж, и ясно видел,что это - совсем не черствое уныние скуки! Вместо того, чтобы жадно искатьудовольствий, разъезжать по вечерам, по театрам и придумывать разныеразвлечения, как бывало раньше, Матильда теперь всего этого избегала. Мадемуазель де Ла-Моль терпеть не могла французского пения: ононагоняло на нее смертельную скуку, - и, однако, Жюльен, который считал своимдолгом присутствовать при разъезде в Опере, заметил, что она стремитсябывать там как можно чаще. Ему казалось, что она как будто несколькоутратила ту безупречную выдержку, которая прежде проявлялась во всем, что быона ни делала. Она иногда отвечала своим друзьям поистине оскорбительнымишутками, отличавшимися чрезмерной колкостью Ему казалось, что она открытовыказывает свое пренебрежение маркизу де Круазенуа. "Должно быть, этотмолодой человек весьма привержен к деньгам, - думал Жюльен, - если он до сихпор не бросил эту девицу, несмотря на все ее богатство!" И, возмущенный ееиздевательствами, оскорблявшими мужское достоинство, он стал обращаться снею еще холодней. Нередко случалось, что он позволял себе отвечать ей несовсем вежливо. Но хотя Жюльен твердо решил, что ни в коем случае не даст обмануть себяникакими знаками внимания, которые ему выказывала Матильда, они иной разбыли до такой степени очевидны, а Жюльен, у которого понемногу открывалисьглаза, так пленился красотой Матильды, что его иногда невольно охватывалочувство замешательства. "Кончится тем, что ловкость и упорство этих светских молодых людейвозьмут верх над моей неопытностью, - говорил он себе. - Надо мне уехать иположить конец этому". Маркиз только что поручил ему управление множествоммелких земельных участков и поместий в Нижнем Лангедоке. Необходимо былосъездить туда; г-н де Ла-Моль отпустил его с большой неохотой, ибо во всем,за исключением предметов, связанных с его высокими политическими чаяниями,Жюльен сделался теперь как бы его вторым "я". "Вот им и не удалось меня поймать, - думал Жюльен, собираясь в дорогу.- А шутки мадемуазель де Ла Моль над ее кавалерами - принимать ли их зачистую монету или считать, что она все это придумала нарочно для того, чтобывнушить мне доверие, - не все ли равно? Меня они, во всяком случае,позабавили. Если у них нет заговора против сына бедного плотника, поведениемадемуазель де Ла-Моль просто непостижимо, - и в такой же мере по отношениюко мне, как по отношению к маркизу де Круазенуа. Вчера, например, она былаявно рассержена, и я имел удовольствие слышать, как из-за моей милостидосталось некоему молодому человеку, богатому, знатному... Что я перед ним?Нищий, плебей! Вот это замечательный успех. Как приятно будет вспомнить обэтом в почтовой карете среди лангедокских равнин!" Он никому не говорил о своем отъезде, но Матильда знала лучше его, чтона другой день он должен покинуть Париж и надолго. Она сослалась на жестокуюголовную боль, которая якобы усиливалась от духоты в гостиной, и долгогуляла в саду; она до того доняла своими ядовитыми колкостями Норбера,маркиза де Круазенуа, де Келюса, де Люза и других молодых людей, которые вэтот день обедали в особняке де Ла-Моль, что заставила их обратиться, вбегство Она смотрела на Жюльена каким-то странным взглядом. "Конечно, этот взгляд, может быть, просто притворство, - думал Жюльен,- но прерывистое дыхание, взволнованный вид... А впрочем, где мне судить отаких вещах! Ведь это верх изысканности и тонкости... Много ли таких женщиннайдется во всем Париже? Это учащенное дыхание, которое чуть не растрогаломеня, да она переняла его у Леонтины Фэ, которую она так любит". Они остались одни; разговор явно не клеился. "Нет! Жюльен ровно ничегоко мне не испытывает", - с горечью говорила себе бедная Матильда. Когда он прощался с ней, она схватила его руку выше локтя и крепкосжала ее. - Вы сегодня получите от меня письмо, - проговорила она такимизменившимся голосом, что его трудно было узнать. Жюльен сразу растрогался, заметив это. - Отец, - продолжала она, - чрезвычайно ценит услуги, которые вы емуоказываете. Не надо завтра уезжать, придумайте какой-нибудь предлог, - и онаубежала. Фигурка ее была просто очаровательна. Трудно было вообразить себе болеехорошенькую ножку, и бежала она с такой грацией, что Жюльен был совершеннопленен. Но догадается ли читатель, о чем он прежде всего подумал, едватолько она скрылась из его глаз? Его возмутил повелительный тон, которым онапроизнесла это "не надо". Людовик XV на смертном одре тоже весьма былуязвлен словом "не надо", которыми некстати обмолвился его лейб-медик, аведь Людовик XV, как-никак, не был выскочкой. Час спустя лакей принес письмо Жюльену. Это было просто-напростообъяснение в любви. "Не такой уж напыщенно-притворный слог! - сказал себе Жюльен, стараясьэтими литературными замечаниями сдержать бурную радость, которая сводила емущеки и помимо его воли заставляла расплываться в широкой улыбке. "Итак, - вырвалось у него, ибо переживания его были слишком сильны и онбыл не в состоянии их сдержать, - я, бедный крестьянин, получил объяснение влюбви от знатной дамы!" "Ну, а сам я не сплоховал, - продолжал он, изо всех сил сдерживая своюбурную радость. - Нет, я сумел не уронить своего достоинства. Я никогда неговорил ей, что люблю ее". Он принялся разглядывать каждое слово, каждуюбукву. У м-ль де Ла-Моль был изящный, мелкий английский почерк. Ему нужнобыло чем-нибудь занять себя, чтобы опомниться от радости, от которой у негозакружилась голова. "Ваш отъезд вынуждает меня высказаться... Не видеть вас долго - свышемоих сил..." И вдруг одна мысль, словно какое-то открытие, потрясла Жюльена; онбросил изучать письмо Матильды, охваченный новым приливом неудержимойрадости. "Значит, я взял верх над маркизом де Круазенуа! - воскликнул он. -Но я разговариваю с ней только о серьезных предметах! А ведь он такойкрасавец! Какие усы! Ослепительный мундир, и всегда найдет что сказать - кместу, и так умно, так тонко!" Жюльен пережил восхитительные минуты; углубившись в сад, он блуждал подорожкам, не помня себя от восторга. Спустя некоторое время он поднялся в канцелярию и велел доложить о себемаркизу де Ла-Молю, который, на его счастье, оказался дома. Показав емунесколько деловых писем, полученных из Нормандии, Жюльен без всякого трудаубедил маркиза, что хлопоты, связанные с нормандскими процессами, заставляютего отложить поездку в Лангедок. - Очень рад, что вы не едете, - сказал ему маркиз, когда они ужеокончили все деловые разговоры, - мне приятно вас видеть. Жюльен сразу же ушел. Эта фраза смутила его. "А я собираюсь соблазнить его дочь! И, быть может, помешаю ее браку смаркизом де Круазенуа, на который он возлагает большие надежды, если уж самон не будет герцогом, то по крайней мере дочь его" получит право сидеть вприсутствии коронованных особ". У Жюльена мелькнула мысль уехать в Лангедок,невзирая на письмо Матильды, невзирая на разговор с маркизом. Однако этотпроблеск добродетели мелькнул и исчез. "Экий я добряк, - сказал он себе. - Мне ли, плебею, жалеть такуюзнатную дворянскую семью? Мне ли, кого герцог де Шон называет челядью? Акаким способом маркиз увеличивает свое громадное состояние? Очень просто:продает ренту на бирже, когда при дворе ему становится известно, что завтрапредполагается разыграть нечто вроде правительственного кризиса. И я,которого злая судьба закинула в последние ряды и, наделив благороднымсердцем, не позаботилась дать и тысячи франков ренты, иначе говоря, оставилабез куска хлеба, буквально без куска хлеба, откажусь от счастья, котороесамо идет мне в руки? От светлого источника, что может утолить мою жажду вэтой пустыне посредственности, через которую я пробираюсь с таким трудом! Нунет, не такой уж я дурак, - всяк за себя в этой пустыне эгоизма, именуемойжизнью". Он вспомнил презрительные взгляды, которые кидала на него г-жа леЛа-Моль, а в особенности эти дамы, ее приятельницы. Удовольствие восторжествовать над маркизом де Круазенуа окончательноподавило голос добродетели. "Как бы я хотел, чтобы он вышел из себя! - говорил Жюльен. - С какойуверенностью нанес бы я ему теперь удар шпагой! - И он сделал стремительноедвижение выпада. - До сих пор в его глазах я был просто холуем, которыйрасхрабрился не в меру. После этого письма я ему ровня". "Да, - медленно продолжал он, с каким-то необыкновенным сладострастиемсмакуя каждое слово, - наши достоинства - маркиза и мои - были взвешены, ибедняк плотник из Юры одержал победу". "Прекрасно! - воскликнул он. - Так я и подпишусь под своим письмом. Невздумайте воображать, мадемуазель де Ла-Моль, что я забуду о своемположении. Я вас заставлю хорошенько понять и почувствовать, что именно радисына плотника изволили вы отказаться от потомка славного Ги де Круазенуа,который ходил с Людовиком Святым в крестовый поход" Жюльен был не в силах больше сдерживать свою радость. Его потянуло всад. Ему было тесно взаперти у себя в комнате; он задыхался. "Я, ничтожный крестьянин из Юры, - без конца повторял он самому себе, -осужденный вечно ходить в этом унылом, черном одеянии! Ах, двадцать лет томуназад и я бы щеголял в мундире, как они! В те времена человек, как я, илибыл бы уже убит, или стал бы генералом в тридцать шесть лет". Письмо,которое он сжимал в руке, словно придавало ему росту; он чувствовал себягероем. Теперь, правда, этот черный сюртук может к сорока годам датьместечко на сто тысяч франков и голубую ленту, как у епископа Бовезского. "Ну что ж, - сказал он с какой-то мефистофельской усмешкой, - значит, яумнее их; я выбрал себе мундир по моде, во вкусе нашего века". И честолюбиеего вспыхнуло с удвоенной силой, а вместе с ним и его приверженность ксутане. "А сколько кардиналов еще более безвестного происхождения, чем я,добивались могущества и власти! Взять хотя бы моего соотечественникаГранвеля". Мало-помалу возбуждение Жюльена улеглось; начало брать верхблагоразумие. Он сказал себе, как его учитель Тартюф, - эту роль он зналнаизусть: Невинной шуткой все готов я это счесть. Но не доверюсь я медовым тем речам, Доколе милости, которых так я жажду, Не подтвердят мне то, что слышу не однажды... "Тартюфа тоже погубила женщина, а ведь он был не хуже других... Мойответ могут потом показать комунибудь, но у нас против этого есть средство,- произнес он с расстановкой, сдерживая подымавшуюся в нем ярость. - Мы стого и начнем, что повторим в нем самые пылкие фразы из письма несравненнойМатильды. Да, но вот четверо лакеев господина де Круазенуа бросаются на меня иотнимают у меня это письмо. Ну нет, я хорошо вооружен, и им должна быть известна моя привычкастрелять в лакеев. Так-то так! Но один из них может оказаться храбрым малым, да ему ещепосулят сотню наполеондоров. Я его уложу на месте или раню, а им толькоэтого и надо. Меня тут же сажают в тюрьму, как полагается по закону, япопадаю в руки полиции, правосудие торжествует, и господа судьи с чистойсовестью отправляют меня в Пуасси разделить компанию с господами Фонтаном иМагалоном. И я там буду валяться вповалку с четырьмястами оборванцев... И яеще вздумал жалеть этих людей! - вскричал он, стремительно вскакивая. - Аони когда-нибудь жалеют людей из третьего сословия, когда те попадают им вруки?" И это восклицание было предсмертным вздохом его признательности кг-ну де Ла-Молю, которая все еще невольно мучила его. "Не извольте торопиться, господа дворяне, я отлично понимаю эти вашимакиавеллические хитрости. Аббат Малон или господин Кастанед из семинариивряд ли придумали бы лучше. Вы похитите у меня это обманное письмецо, и яокажусь вторым полковником Кароном в Кольмаре. Минуточку, господа. Я отправлю это роковое письмо в наглухозапечатанном пакете на хранение к господину аббату Пирару. Это честнейшийчеловек, янсенист, и в силу этого он не способен прельститься деньгами - егоне подкупишь. Да, но только у него привычка вскрывать письма... Нет, яотошлю это письмо к Фуке". Надо сознаться, взор Жюльена был ужасен, лицо его стало отвратительно,оно дышало откровенным преступлением. Это был несчастный, вступивший вединоборство со всем обществом. "К оружию!" - вскричал он. И одним прыжком соскочил с крыльца особняка.Он ворвался в будку уличного писца, испугав его своим видом. - Перепишите! - сказал он, протягивая ему письмо м-ль де Ла-Моль. Покуда писец корпел над перепиской, он сам успел написать Фуке: онпросил его сохранить этот драгоценный пакет. "Ах, что же это я! - вдругспохватился он. - Фискальный кабинет на почте вскроет мой пакет и вручит вамто, что вы ищете... Нет, господа!" Он вышел и отправился к некоемукнигопродавцу - протестанту; он купил у него огромную Библию и ловко спряталписьмо Матильды под переплетом, затем сдал все это упаковать, и пакет егоотправился почтой, на имя одного из работников Фуке, о котором ни одна душав Париже понятия не имела. Когда все это было сделано, Жюльен поспешно вернулся в особняк деЛа-Моль в весьма приподнятом настроении духа. "Ну, теперь приступим! -воскликнул он, запираясь на ключ в своей комнате и скидывая сюртук. "Мыслимо ли это, мадемуазель, - писал он Матильде, - чтобы дочь маркизаде Ла-Моль через Арсена, лакея своего отца, передала такое соблазнительноеписьмо бедному плотнику из Юры, без сомнения только для того, чтобыподшутить над его простотой..." Он переписал тут же самые откровенные фразыиз полученного им письма. Его письмо сделало бы честь даже дипломатической осторожности шевальеде Бовуази. Было только десять часов; Жюльен, совершенно опьяневший отсчастья и упоенный своим могуществом - ощущением, весьма непривычным длябедняка, - отправился в Итальянскую оперу. Сегодня пел его друг Джеронимо.Никогда еще музыка не волновала его до такой степени. Он чувствовал себябогом.XIV РАЗМЫШЛЕНИЯ МОЛОДОЙ ДЕВУШКИ Какие муки нерешительности! Сколько ночей, проведенных без сна! Боже великий! Неужели я дойду до такого унижения? Он сам будетпрезирать меня. Но он уезжает, уезжает далеко. Альфред де Мюссе. Матильде пришлось немало бороться с собой, прежде чем она решиласьнаписать это письмо. Из чего бы ни возникла ее склонность к Жюльену, онаскоро восторжествовала над ее гордостью, которая, с тех пор как она себяпомнила, властвовала безраздельно в ее сердце. Эта надменная и холодная душавпервые была охвачена пламенным чувством. Но хотя это чувство и покорило еегордость, оно сохранило все повадки гордости. Два месяца непрестанной борьбыи новых, никогда не испытанных ощущений, можно сказать, преобразили весь еедушевный склад. Матильде казалось, что перед нею открывается счастье. Это видение,которое имеет такую безграничную власть над мужественной душой, если она ещек тому же сочетается с высоким умом, долго боролось с чувством собственногодостоинства и прописного долга. Однажды в семь часов утра она явилась кматери и стала умолять ее разрешить ей уехать в Вилькье. Маркиза даже несоизволила ничего ответить на это, а посоветовала ей лечь в постель ивыспаться. Это была последняя попытка прописного житейского благоразумия иуважения к общепринятым взглядам. Боязнь сделать дурной шаг или преступить правила, которые у Келюсов, деЛюзов и Круазенуа считались священными, не слишком угнетала Матильду; людиэтой породы, по ее мнению, неспособны были понять ее; она моглапосоветоваться с ними, если бы речь шла о покупке коляски или поместья. Она,в сущности, страшилась только одного: как бы ее не осудил Жюльен. А вдруг это ей только так кажется, что он исключительный человек? Она презирала бесхарактерность; это-то, в сущности, и претило ей вовсех этих милых молодых людях, которые увивались вокруг нее. Чем больше они,стремясь угодить ей, изощрялись в изящном острословии надо всем, что непринято и что осмеливается уклоняться от моды, тем больше они роняли себя вее глазах. "У них только одно и есть - храбрость, и это все. Да и что это захрабрость? - говорила она себе. - Драться на дуэли? А что такое теперьдуэль? Просто церемония. Все уже заранее известно, даже что надо произнести,когда ты падаешь. Упав на траву, надо приложить руку к сердцу и великодушнопростить своего противника, не забыв при этом упомянуть о своейвозлюбленной, нередко существующей только в воображении, или, может быть, отакой, которая в тот самый день, когда вас убьют, отправится на бал изстраха, как бы о ней чего-нибудь не подумали. Они помчатся навстречу опасности во главе эскадрона, с сверкающимисаблями наголо - но встретиться один на один с какой-нибудь необычайной,непредвиденной, поистине скверной опасностью..?" "Увы! - говорила себе Матильда. - Только при дворе Генриха IIIвстречались такие выдающиеся люди, высокие духом и происхождением Ах, еслибы Жюльен сражался под Жарнаком или Монконтуром, тогда бы я не сомневалась!Вот это были времена доблести и силы, тогда французы не были куклами. Деньбитвы был для них днем, когда им меньше всего приходилось задумываться. Их жизнь не была наподобие египетской мумии закутана в какой-то покров,для всех одинаковый, неизменный. Да, - добавила она, - тогда требовалосьбольше истинного мужества, чтобы выйти одному в одиннадцать часов вечера издворца в Суассоне, где жила Екатерина Медичи, чем теперь прокатиться вАлжир. Человеческая жизнь была непрерывной сменой случайностей. А теперьцивилизация и префекты не допускают никаких случайностей, ничегонеожиданного. Едва только обнаружится какая-нибудь неожиданная мысль, сейчасже на нее обрушиваются с эпиграммами, а уж если в какомнибудь событиимелькает что-либо неожиданное, нет на свете такой подлости, на которую бы нетолкнул нас страх. До какой бы нелепости мы ни дошли от страха, она ужезаранее оправдана. Выродившийся, скучный век! Что бы сказал Бонифас деЛа-Моль, если бы, подняв из гробницы свою отрубленную голову, он увидел втысяча семьсот девяносто третьем году семнадцать своих потомков, которые,как бараны, позволили схватить себя, чтобы отправиться через два дня нагильотину? Они наверняка знали, что идут на смерть, но защищаться, убитьхотя бы одного или двух якобинцев считалось, видите ли, дурным тоном. Ах, вте героические времена Франции, в век Бонифаса де Ла-Моля, Жюльен был быкомандиром эскадрона, а брат мой - юным благонравным священником сцеломудрием в очах и вразумлением на устах". Тому назад несколько месяцев Матильда отчаивалась встретить когда-либочеловека, который бы хоть немножко отличался от общего шаблона. Онапридумала себе развлечение: вступить в переписку с некоторыми молодымилюдьми из общества. Такая предосудительная вольность, такая опрометчивостьмолодой девушки могли серьезно уронить ее в глазах г-на де Круазенуа, егоотца, герцога де Шона, и всей этой семьи, которая, узнав о том, чтопредполагаемый брак расстраивается, могла бы осведомиться о причинах этого.Матильда даже иной раз не спала в те дни, когда отваживалась написатькому-нибудь письмо. Но ведь ее письма тогда были только ответами. А здесь она сама осмелилась написать, что любит. Она написала сама,первая (какое ужасное слово!), человеку, занимающему самое последнее место вобществе. Стань этот поступок известен, это, безусловно, опозорило бы ее навеки.Никто из женщин, бывающих у ее матери, не осмелился бы стать на ее сторону!Да и что можно было бы придумать для ее оправдания, чтобы они моглиповторить это и ослабить удар ужасающего презрения гостиных? Ведь даже вымолвить такое признание - и то было бы ужасно; а написать!"Есть вещи, которых не пишут!" - вскричал Наполеон, узнав о капитуляции приБайлене. И ведь как раз Жюльен и рассказал ей об этой фразе, точно онзаранее хотел преподать ей урок. Но все это еще были пустяки; мучительные опасения Матильды проистекалииз других причин. Невзирая на то, какое ужасное впечатление могло все этопроизвести на общество, какой несмываемый позор и презрение грозили ей, -ибо она оскорбляла свою касту, - Матильда решилась написать человеку совсеминой породы, нежели все эти Круазенуа, де Люзы, Келюсы. Глубина, непостижимость натуры Жюльена могли испугать даже при самыхобычных отношениях с ним. А она собиралась сделать его своим возлюбленным,быть может, своим властелином. "Кто знает, какие у него появятся притязания, если я когда-нибудьокажусь в его власти? Ну что ж, мне придется тогда сказать себе, какговорила Медея: "Средь всех опасностей что ж ныне мне осталось? - Я - ясама!" "У Жюльена нет никакого уважения к благородству крови, - думала она. -Хуже того, может быть, он даже вовсе и не влюблен в меня!" В эти мучительные минуты ужасных сомнений ее стали преследовать мысли оженской гордости. "Все должно быть необычно в судьбе такой девушки, как я!"- вскричала однажды разгневанная Матильда. И тогда гордость, которая былавзлелеяна в ней с колыбели, восстала против добродетели. В эту минуту отъездЖюльена внезапно ускорил ход событий. (Такие натуры, к счастью, весьмаредки.) Вечером, уже совсем поздно, Жюльену пришло в голову схитрить: онраспорядился отнести свой дорожный сундук в швейцарскую и поручил это лакею,который ухаживал за горничной м-ль де Ла-Моль. "Может быть, эта хитрость ник чему и не поведет, - сказал он себе, - но если она удастся, Матильдаподумает, что я уехал". И он уснул, очень довольный своей проделкой.Матильда не сомкнула глаз. На другой день Жюльен спозаранку ушел из дому, никем не замеченный, новернулся, когда еще не было восьми часов. Едва он вошел в библиотеку, как в дверях появилась м-ль де Ла-Моль. Онпередал ей свой ответ. Он подумал, что ему следовало бы что-то сказать ей -более удобный момент трудно было бы и выбрать, - но м-ль де Ла-Моль непожелала его слушать и исчезла. Жюльен был в восторге, ибо он не знал, чтоей сказать. "Если только все это не шутка, которую они затеяли сообща с графомНорбером, ясно как день, что именно мои невозмутимо холодные взгляды, они-тои зажгли эту диковинную любовь, которую эта знатная девица вздумала питатько мне. Я оказался бы непозволительно глуп, если бы когда-нибудь позволилсебе увлечься всерьез этой долговязой белобрысой куклой". Это умозаключениепривело к тому, что он почувствовал себя таким холодным и расчетливым, какимникогда в жизни не был. "В сражении, которое сейчас готовится, - продолжал он, - ее дворянскаягордость будет своего рода пригорком - военной позицией между мной и ею. Вотпо нему-то и надо бить. Я преглупо поступил, оставшись в Париже. Эта оттяжкас отъездом унижает меня, ставит меня в невыгодное положение, если, конечно,это не что иное, как комедия. А чем бы я рисковал, если бы уехал? Вышло бы,что и я насмеялся над ними, в случае если они насмехаются надо мной. А еслиона действительно сколько-нибудь интересуется мной, то ее интерес ко мнетолько вырос бы от этого во сто раз". Письмо м-ль де Ла-Моль до такой степени приятно польстило тщеславиюЖюльена, что хоть он и посмеивался, не решаясь поверить тому, что произошло,но ему и в голову не пришло серьезно подумать, как уместен был бы егоотъезд. Он был чрезвычайно чувствителен к своим промахам, - это былазлосчастная черта его характера. На этот раз он до такой степени огорчился,что у него чуть ли не вылетела из памяти необычайная победа,предшествовавшая этой маленькой неудаче, когда вдруг, часов около девяти, напороге библиотеки появилась м-ль де Ла-Моль, бросила ему письмо и убежала. "Похоже, что это будет роман в письмах, - промолвил он, поднимаяписьмо. - Неприятель делает вероломную вылазку, ну, а я пущу в ходхолодность и добродетель!" У него просили определенного ответа, при этом с таким высокомерием, чтоего это развеселило. Он доставил себе удовольствие и исписал целых двестраницы, дурачась над людьми, которым вздумалось издеваться над ним, и вконце письма забавы ради прибавил, что уезжает завтра рано утром. Окончив письмо, от тут же подумал: "Отдам ей в саду". Он вышел в сад ипоглядел на окна комнаты м-ль де Ла-Моль. Комната ее помещалась во втором этаже, рядом с апартаментами матери, нопод ними были большие антресоли. Второй этаж был расположен так высоко, что Жюльена, который с письмом вруках прогуливался по липовой аллее, нельзя было увидеть из окна м-ль деЛаМоль. Его совершенно закрывал свод из липовых деревьев, подстриженных снеобыкновенной тщательностью. "Да что это я! - вдруг с досадой подумал Жюльен. - Какая опятьнеосторожность! Если все это задумано нарочно, чтобы посмеяться надо мной, -расхаживать тут, на виду, с письмом в руке - значит помогать моимнеприятелям". Комната графа Норбера находилась как раз над комнатой его сестры, истоило только Жюльену выйти из-под зеленого свода подстриженных лип, граф иего друзья могли отлично наблюдать за всеми его движениями. Мадемуазель де Ла-Моль появилась у своего окна. Он показал ей уголокписьма, она кивнула. Жюльен бегом бросился к себе наверх и вдруг на параднойлестнице столкнулся лицом к лицу с прелестной Матильдой, которая совершенноспокойно выхватила у него из рук письмо и посмотрела на него смеющимисяглазами. "Сколько чувства бывало в глазах бедняжки госпожи де Реналь, - подумалЖюльен, - когда уже спустя полгода после того, как мы стали близки другдругу, она так робко брала у меня из рук письмо. Мне кажется, она ни разу вжизни не смотрела на меня смеющимися глазами". Он не пытался довести свою мысль до конца и найти ей объяснение; бытьможет, он устыдился суетности своих побуждений. "Но какая же, однако,разница, - не унималась мысль, - и в изяществе утреннего туалета и визяществе манер! Всякий человек со вкусом, увидев Матильду на расстояниитридцати шагов, сразу поймет, к какому классу общества принадлежит этадевушка. Вот уж это у нее действительно бесспорное достоинство". Так, пошучивая, Жюльен все-таки не признавался себе до конца в своеймысли: ведь у г-жи де Реналь не было маркиза де Круазенуа, которым она моглабы для него пожертвовать. Единственным его соперником был этот гнусныйпомощник префекта г-н Шарко, который называл себя де Можироном, потому чтоникого из Можиронов в живых не осталось. В пять часов дня Жюльен получил третье письмо: ему бросили его с самогопорога библиотеки. И опять м-ль де Ла-Моль сразу убежала. "Какая страсть кпереписке! - смеясь, подумал Жюльен. - Так просто было бы поговорить друг сдругом! Ясно, неприятель желает заполучить мои письма, да побольше!" Он, неторопясь, распечатал письмо. "Опять красивые фразы..." - подумал он, но,пробежав письмо глазами, он побледнел. В нем было всего восемь строк: "Мне надо поговорить с вами, мне необходимо поговорить с вами сегодняже вечером: как только пробьет час ночи, выходите в сад. Возьмите большуюлестницу садовника, у колодца, подставьте ее к моему окну и поднимитесь комне. Теперь полнолуние, светло - но все равно".XV А ЭТО НЕ ЗАГОВОР? О, сколь мучителен промежуток времени, отделяющий смелый замысел от еговыполнения! Сколько напрасных страхов! Сколько колебаний! На карту ставитсяжизнь - более того, много более, честь! Шиллер. "Дело принимает серьезный оборот, - подумал Жюльен - И что-то ужчересчур недвусмысленный... - добавил он после некоторого раздумья - Как жетак? Эта прелестная девица может поговорить со мной в библиотеке, и, славатебе господи, совершенно свободно, ибо маркиз, который боится" как бы я кнему не пристал со счетами, никогда сюда не заглядывает. Госпожа де Ла-Мольи граф Норбер - единственные лица, которые могут сюда войти, но их целымиднями дома нет, и нет ничего проще проследить момент их возвращения домой, -и великолепная Матильда, руки которой счастлив был бы удостоитьсякакой-нибудь наследный принц, желает заставить меня пойти на такуючудовищную неосторожность! Ясно: меня хотят погубить или по меньшей мере сделать из меня посмешищеСначала они рассчитывали проделать это с помощью моих писем, но письма этиоказались слишком осторожными. Теперь они хотят толкнуть меня на такой шаг,который выдаст им меня с головой. Похоже, что эти любезные господа считаютменя отменным дураком или уж невесть каким фатом. Черт возьми! Ночью сейчассветло, как днем, луна светит вовсю, а я должен лезть по лестнице в бельэтажна вышину в двадцать пять футов! Да меня тут же из соседних домов заметят.Нечего сказать, хорош я буду на этой лестнице!" Жюльен пошел к себе и,насвистывая, стал укладывать свой дорожный сундук. Он решил даже не отвечатьМатильде. Однако это мудрое решение не принесло ему душевного покоя. "А что, если вдруг, - промолвил он, уже закрыв свой сундук, - все это уМатильды всерьез? В таком случае я окажусь в ее глазах презреннейшим трусом.Я не могу похвастаться происхождением, мне надо обладать подлиннымидостоинствами, наличными, не такими, которые основываются на всяких таммилых предположениях, а такими, что говорят сами за себя, поступками". Он стал прохаживаться взад и вперед по своей комнате; прошло примерночетверть часа. "Ну что там толковать? - сказал он наконец. - Ясно, что онасочтет меня трусом. И я лишу себя не только самой блестящей красавицывысшего света - так ведь они говорили там на бале, у герцога де Реца, - нолишу себя и несказанного наслаждения видеть, как мне жертвуют маркизом деКруазенуа, сыном герцога и будущим герцогом, таким бесподобным молодымчеловеком, а ведь у него все преимущества, которых у меня нет, изящноеостроумие, знатность, богатство... Всю жизнь меня потом будет грызть раскаяние - не из-за нее, конечно, -мало ли на свете красоток! ...Но честь у нас одна! - как говорит старый дон Диего. И вот сейчас ясовершенно явно, несомненно отступаю перед первой же опасностью, котораявстречается на моем пути. Потому что дуэль с господином де Бовуази - этобыла просто забава. А тут совсем другое дело. Меня может подстрелить, какворобья, какой-нибудь лакей, и это еще не самое страшное, - меня могутопозорить". "Да, голубчик, это дело нешуточное! - молодцевато, гасконским говоркомдобавил он. - Речь идет о твоем добром имечке. Никогда уж тебе, бедномумалому, заброшенному злосчастной судьбой на самое дно, не представитсядругого такого случая. Может, еще когда и будут удачи, да не такие!?" Он долго раздумывал, расхаживая взад и вперед быстрым шагом и время отвремени круто останавливаясь. Ему поставили в комнату великолепный мраморныйбюст кардинала Ришелье, на который он невольно поглядывал. Этот бюст,освещенный сейчас светом лампы, казалось, глядел на него сурово, словноупрекая его в отсутствии смелости, которую надлежит иметь истинномуфранцузу. "В твое время, великий человек, неужели я бы задумался?" "Представим себе самое худшее, - сказал, наконец, Жюльен, -предположим, что это ловушка: но ведь это может кончиться очень гадко ипозорно для молодой девушки. Они знают, что я не такой человек, которыйбудет молчать. Стало быть, меня надо прикончить. Все это было очень хорошо втысяча пятьсот семьдесят четвертом году, во времена Бонифаса де Ла-Моля, нотеперешние де Ла-Моли никогда на такое дело не отважатся: не такие это люди.Мадемуазель де Ла-Моль так все кругом завидуют! Ее позор завтра же прогремитпо всем четыремстам гостиным! И с каким наслаждением за него ухватятся!Прислуга уже и сейчас судачит о том, что я пользуюсь особым вниманием, - язнаю это, я слышал, как они болтали. А с другой стороны-эти письма!.. Они, верно, думают, что я с ними нерасстаюсь. Вот они и решили заманить меня в ее комнату, а там бросятся наменя и отнимут их. Возможно, меня там будут подстерегать двое, трое,четверо. Кто их знает? Но откуда же они возьмут этих людей? Да разве вПариже теперь найдешь слуг, на которых можно положиться? Все они трусятперед судом... Ах, черт... да ведь это могут быть они сами - Келюсы,Круазенуа, де Люзы. Какой соблазн для них полюбоваться этим зрелищем, когдая буду стоять перед ними дурак дураком! Берегитесь участи Абеляра, господинсекретарь! Ах так, господа? Но уж я позабочусь, чтобы и у вас сохранились следы:буду бить прямо по лицу, как солдаты Цезаря при Фарсале... А письма я сумеюприпрятать в надежное место". Жюльен переписал два последних письма и спрятал их в один из томовроскошного издания Вольтера, взятого из библиотеки, а оригиналы сам понес напочту. Когда он вернулся домой, он вдруг, словно очнувшись, спросил себя сизумлением и ужасом: "Что я делаю! Ведь это совершенно безумная затея!" Доэтого он целых четверть часа ни разу не подумал о том, что ему предстоитнынче ночью. "Но если я откажусь, я потом буду презирать себя. Всю жизнь я будумучиться сомнением, а для меня такое сомнение страшнее всего на свете. Как ятогда мучился из-за любовника этой Аманды! Мне кажется, я бы скорее простилсебе самое настоящее преступление, раз признавшись, я бы перестал о немдумать. Как! Судьба посылает мне такой невероятно счастливый случай,выделяет меня из толпы, чтобы сделать соперником человека, который носитодно из самых славных имен Франции, и я сам, добровольно, уступаю ему! Даведь это трусость - не пойти. А если так - тогда решено! - воскликнулЖюльен, вскакивая. - Да к тому же еще такая красотка! Если все это не предательство, то на какое же безумие решается она радименя!.. А если это, черт возьми, фарс, что ж, господа, от меня зависитпревратить эту шутку в нечто весьма серьезное, и я это сделаю. А если мне сразу свяжут руки, как только я появлюсь в комнате? Вдругони там поставят какой-нибудь хитроумный капкан!" "Но ведь это как на дуэли! - сказал он вдруг, рассмеявшись. - Всякийудар можно парировать, как говорит мой учитель фехтования, но господь бог,который хочет положить конец поединку, делает так, что один из противниковзабывает отразить удар. Во всяком случае, у меня есть чем им ответить". - Сэтими словами он вытащил из кармана свои пистолеты и, хотя они были недавнозаряжены, перезарядил их. Времени впереди было много, можно было еще чемнибудь заняться. Жюльенсел писать письмо Фуке: "Друг мой, письмо, которое сюда вложено, ты вскроешьтолько в том случае, если что-нибудь случится, если ты услышишь, что со мнойпроизошло нечто необыкновенное. Тогда сотри собственные имена в рукописи,которую я тебе посылаю, сделай восемь копий и разошли их по газетам вМарсель, Бордо, Лион, Брюссель и так далее; через десять дней отпечатай этурукопись и пошли первый экземпляр маркизу де Ла-Молю, а недели через дверазбросай ночью остальные экземпляры по улицам Верьера". В этом маленьком оправдательном документе, написанном в формеповествования, который Фуке надлежало вскрыть, только если случитсячто-нибудь необычайное, Жюльен постарался, насколько возможно, пощадитьдоброе имя м-ль де Ла-Моль; однако он все же весьма точно описал своеположение. Жюльен запечатывал свое послание, когда позвонили к обеду; сердце егозабилось. Воображение его, взвинченное только что написанным рассказом, былополно страшных предчувствий. Он уже видел, как его хватают, связывают порукам и по ногам, затыкают рот кляпом и тащат в подвал. Там его оставят напопечение какогонибудь холуя, который будет стеречь его, не спуская глаз. Аесли честь знатной фамилии требует трагического конца, нет ничего легчеустроить это при помощи какого-нибудь яда, который не оставляет следов, итогда скажут, что он умер от такой-то болезни, и мертвого перенесут в егокомнату. Подобно автору, сочинившему драму, взволнованный собственнымпроизведением, Жюльен действительно содрогался от страха, входя в столовуюОн поглядывал на этих слуг, разодетых в парадные ливреи. Он изучал их лица."Кого из них выбрали для сегодняшней ночной экспедиции? - думал он. - В этойсемье еще так живы предания о дворе Генриха III, так часто возвращаются кним, что, конечно, эти люди, сочтя себя оскорбленными, способны, скорее чемкто-либо другой из их круга, прибегнуть к решительным действиям". Онпосмотрел на м-ль де Ла-Моль, пытаясь прочесть в ее глазах коварные замыслыее семьи. Она была бледна, лицо ее было совсем как на средневековомпортрете. Никогда еще он не замечал в нем столь возвышенного благородства;поистине она была прекрасна и величественна. Он чуть ли не почувствовал себявлюбленным. "Pallida morte futura" [28], - решил он про себя. ("Бледность еевыдает ее высокие замыслы".) Напрасно он после обеда долго расхаживал по саду: м-ль де Ла-Моль так ине показалась. А какое бы бремя свалилось с его души, если бы он могпоговорить с ней сейчас! Почему не сказать прямо - ему было страшно. А так как он уже твердорешил действовать, то сейчас, не стыдясь, предавался этому чувству. "Лишь бытолько в решительный момент у меня хватило мужества, - говорил он себе. - Асейчас не все ли равно, что я допытываю?" Он заранее пошел посмотреть, гденаходится лестница, попробовал, тяжела ли она. "Видно, мне на роду написано пользоваться этим орудием, - сказал онсебе, усмехнувшись. - Вот теперь здесь, как тогда - в Верьере. Но какаяразница! Да, там, - вздохнув, прибавил он, - мне не приходилось опасатьсяособы, ради которой я подвергал себя такому риску. Да и риск был далеко нетот. Если бы меня тогда подстрелили в саду господина де Реналя, для меня небыло бы в этом ничего позорного. Мою смерть, не задумываясь, приписали бынекоей необъяснимой случайности. А здесь - каких только ужасов не будутрассказывать обо мне в гостиных у герцога де Шона, у Келюсов, у Реца ипрочих - словом, повсюду! Меня просто чудовищем сделают на веки вечные". "На два, на три года, не больше! - добавил он, посмеиваясь над собой. -А чем бы можно было меня оправдать? Ну, допустим, что Фуке напечатает мойпосмертный памфлет, - ведь это лишь еще более заклеймит меня. Подуматьтолько! Меня приютили в доме, и в благодарность за гостеприимство, за всеблагодеяния, которые мне здесь оказывают, я публикую памфлет с описаниемтого, что здесь делается! Порочу честь женщины! Ах, нет, тысячу раз лучшеостаться в дураках". Это был ужасный вечер.XVI ЧАС НОЧИ Сад этот был очень большой, и разбит он был с изумительным вкусом томуназад несколько лет. Но деревья росли здесь со времен достопамятногоПрео-Клера, столь прославившегося в царствование Генриха III. Им было болееста лет. От них веяло каким-то диким привольем. Мессинджер. Он только что собрался написать Фуке, чтобы отменить свое предыдущеераспоряжение, когда услышал, что бьет одиннадцать. Он громко стукнулзадвижкой и несколько раз повернул ключ в дверном замке своей комнаты,словно запирался на ночь. Затем, крадучись, пошел посмотреть, что делается вдоме, в особенности на пятом этаже, где жили слуги. Нигде ничего особенногоне происходило. У одной из горничных г-жи де Ла-Моль была вечеринка,собравшиеся весело попивали пунш. "Те, что там гогочут, - подумал Жюльен, -не могут участвовать в этой ночной засаде, - они были бы настроеныпосерьезней". Наконец он пробрался в самый темный угол сада. "Если они решили непосвящать в это дело здешних слуг, то люди, которым поручено схватить меня,явятся, очевидно, через садовую ограду. Если господин де Круазенуа все это хладнокровно обдумал, он,разумеется, должен был бы сообразить, что для репутации особы, на которой онсобирается жениться, более безопасно схватить меня, прежде чем я успеюпроникнуть в ее комнату". Он произвел настоящую рекогносцировку, и весьма тщательную. "Ведь тутна карту поставлена моя честь, - думал он, - и если я чего-нибудь непредусмотрю и попаду впросак, напрасно я потом буду говорить себе: "Ах, я обэтом не подумал", - все равно я себе этого никогда не прощу". Погода была наредкость ясная: тут уж надеяться было не на что. Луна взошла околоодиннадцати, и сейчас, в половине первого, она заливала ярким светом весьфасад особняка, выходивший в сад. "Нет, она просто с ума сошла! - думал Жюльен. Пробило час, но в окнахграфа Норбера все еще был виден свет. Никогда за всю свою жизнь Жюльен неиспытывал такого страха: во всей этой затее ему со всех сторон мерещилисьодни только опасности, и он не чувствовал ни малейшего пыла. Он пошел, притащил огромную лестницу, подождал минут пять - может быть,она еще одумается? - и ровно в пять минут второго приставил лестницу к окнуМатильды. Он поднялся тихонько, держа пистолет в руке, удивляясь про себя,что его до сих пор не схватили. Когда он поравнялся с окном, оно бесшумнораскрылось. - Наконец-то! - сказала ему Матильда, явно волнуясь. - Я уже целый часслежу за всеми вашими движениями. Жюльен чувствовал себя в высшей степени растерянно; он не знал, как емуследует себя вести, и не испытывал никакой любви. Стараясь преодолеть своезамешательство, он подумал, что надо держаться посмелей, и попытался обнятьМатильду. - Фи, - сказала она, отталкивая его. Очень довольный тем, что его оттолкнули, он поспешно огляделся посторонам. Луна светила так ярко, что тени от нее в комнате Матильды былисовсем черные. "Очень может быть, что тут где-нибудь и спрятаны люди, толькоя их не вижу", - подумал он. - Что это у ваг в боковом кармане, - спросила Матильда, обрадовавшись,что нашлась какая-то тема для разговора. Она была в мучительнейшем состоянии: все чувства, которые онапреодолевала в себе, - стыдливость, скромность, столь естественные в девушкеблагородного происхождения, - теперь снова овладели ею, и это была настоящаяпытка. - У меня тут оружие всех родов, в том числе и пистолеты, - отвечалЖюльен, довольный не менее ее, что может что-то сказать. - Надо опустить лестницу, - сказала Матильда. - Она огромная. Как бы не разбить окна внизу в гостиной или наантресолях. - Нет, окон бить не надо, - возразила Матильда, тщетно пытаясь говоритьнепринужденным тоном. - Мне кажется, вы могли бы опустить лестницу наверевке, если ее привязать к первой перекладине. У меня тут всегда целыйзапас веревок. "И это влюбленная женщина! - подумал Жюльен. - И она еще осмеливаетсяговорить, что любит! Такое хладнокровие, такая обдуманность во всех этихмерах предосторожности довольно ясно показывают, что я вовсе не торжествуюнад господином де Круазенуа, как мне по моей глупости вообразилось, а простоявляюсь его преемником. В сущности, не все ли равно! Я ведь не влюблен внее! Я торжествую над маркизом в том смысле, что ему, разумеется, должнобыть неприятно, что его заменил кто-то другой, а еще более неприятно, чтоэтот другой - я. С каким высокомерием он поглядел на меня вчера в кафеТортони, делая вид, что не узнал меня, и с каким злым видом он, наконец,кивнул мне, когда уж больше неудобно было притворяться!" Жюльен привязал веревку к верхней перекладине лестницы и стал медленноопускать ее, высунувшись далеко за оконную нишу, чтобы не задеть лестницейстекла внизу. "Вот удобный момент, чтобы прикончить меня, - подумал он, -если кто-нибудь спрятан в комнате у Матильды". Но кругом по-прежнему царилаглубокая тишина. Лестница коснулась земли, Жюльену удалось уложить ее на гряду сэкзотическими цветами, которая в виде бордюра шла вдоль стены. - Что скажет моя мать, - молвила Матильда, - когда увидит своироскошные насаждения в таком изуродованном виде. - Надо бросить и веревку, - добавила она с удивительным хладнокровием.- Если увидят, что она спущена из окна, это будет довольно трудно объяснить. - А мой как уходить отсюда? - шутливым тоном спросил Жюльен, подражаяломаному языку креолов (Одна из горничных в доме была родом из Сан-Доминго.) - Вам - ваш уходить через дверь, - в восторге от этой выдумки отвечалаМатильда. "Ах, нет, - подумала она, - конечно, этот человек достоин моей любви!" Жюльен бросил веревку в сад; Матильда схватила его за руку. Подумав,что это враг, он быстро обернулся и выхватил кинжал. Ей показалось, чтогде-то открыли окно. Несколько мгновений они стояли неподвижно, затаивдыхание. Луна озаряла их ярким, полным светом. Шум больше не повторился,беспокоиться было нечего. И тогда снова наступило замешательство, оно было одинаково сильно уобоих. Жюльен удостоверился, что дверь в комнату заперта на все задвижки;ему очень хотелось заглянуть под кровать, но он не решался. Там вполне моглиспрятаться один, а то и два лакея Наконец, устрашившись мысли, что он потомсам будет жалеть о своей неосторожности, он заглянул. Матильду опять охватило мучительное чувство стыда. Она была в ужасе оттого, что она затеяла. - Что вы сделали с моими письмами? - выговорила она наконец. - Первое письмо спрятано в толстенную протестантскую Библию, ивчерашний вечерний дилижанс увез ее далеко-далеко отсюда. Он говорил очень внятно и умышленно приводил эти подробности с тем,чтобы люди, которые могли спрятаться в двух огромных шкафах красного дерева,куда он не решался заглянуть, услышали его. - А другие два сданы на почту и отправлены той же дорогой. - Боже великий! Зачем же такие предосторожности? - спросила изумленнаяМатильда. "Чего мне, собственно, лгать?" - подумал Жюльен и признался ей во всехсвоих подозрениях. - Так вот чем объясняются твои холодные письма! - воскликнула Матильда,и в голосе ее слышалось скорее какое-то исступление, чем нежность. Жюльен не заметил этого оттенка, но от этого "ты" кровь бросилась ему вголову, и все его подозрения мигом улетучились; он точно сразу вырос всобственных глазах; осмелев, он схватил в объятия эту красавицу, котораявнушала ему такое уважение. Его оттолкнули, но не слишком решительно. Он снова прибегнул к своей памяти, как некогда в Безансоне с АмандойБине, и процитировал несколько прелестных фраз из "Новой Элоизы". - У тебя мужественное сердце, - отвечала она ему, не вслушиваясь в егослова. - Я признаюсь тебе: мне хотелось испытать твою храбрость. Твоиподозрения и твоя решимость доказывают, что ты еще бесстрашнее, чем ядумала. Матильде приходилось делать над собой усилия, чтобы говорить с ним на"ты", и, по-видимому, это непривычное обращение больше поглощало еевнимание, чем то, что она говорила. Спустя несколько мгновений это "ты", лишенное всякой нежности, уже недоставляло никакого удовольствия Жюльену; его самого удивляло, что он неиспытывает никакого счастья, и, чтобы вызвать в себе это чувство, онобратился к рассудку. Ведь он сумел внушить уважение этой гордячке, котораятак скупа на похвалы, что если когда кого и похвалит, так тут же оговорится;это рассуждение наполнило его самолюбивым восторгом. Правда, это было совсем не то душевное блаженство, которое он иной разиспытывал подле г-жи де Реналь. Боже великий! Какая разница! В его ощущенияхсейчас не было решительно ничего нежного. Это был просто бурный восторгчестолюбия, а Жюльен был прежде всего честолюбив. Он снова стал рассказыватьей, какие у него были подозрения, какие меры предосторожности он придумал.И, рассказывая, обдумывал, как бы ему воспользоваться плодами своей победы. Матильда все еще испытывала чувство острой неловкости и, по-видимому,совершенно подавленная своей выходкой, была чрезвычайно рада, что нашласьтема для разговора Они заговорили о том, каким способом они будут видеться вдальнейшем. И Жюльен во время этой беседы не преминул снова блеснуть умом ихрабростью. Ведь они имеют дело с весьма проницательными людьми. Этот юныйТамбо, разумеется, настоящий шпион. Однако Матильда и он тоже не лишеныхитрости. - Что может быть проще - встретиться в библиотеке и там обо всемусловиться? - Я имею возможность, - продолжал Жюльен, - появляться, не возбуждая нималейших подозрений, повсюду у вас в доме, вплоть до покоев госпожи деЛаМоль. Только через комнаты г-жи де Ла-Моль и можно было пройти в комнату еедочери. Но если Матильде больше нравится, чтобы он и впредь взбирался к нейв окно по приставной лестнице, он с наслаждением готов подвергать себя этойничтожной опасности. Матильда, слушая его, возмущалась этим победоносным тоном. "Так,значит, он уже мой господин? - говорила она себе. И ее терзало раскаяние.Рассудок ее восставал против той неслыханной глупости, которую онадопустила. Если бы только она могла, она бы сейчас убила и себя и Жюльена.Когда ей усилием воли удавалось на мгновение заглушить эти угрызениясовести, чувства застенчивости и оскорбленного целомудрия причиняли ейневыносимые страдания. Никогда у нее даже и мысли не было, что это будет длянее так ужасно. "И все-таки я должна заставить себя разговаривать с ним, - сказала онасебе наконец, - ведь с возлюбленным принято разговаривать". И, побуждаемаяэтим долгом по отношению к самой себе, она с чувством, которое проявлялось,впрочем, только в ее речах, но отнюдь не в голосе, стала рассказывать ему отом, какие противоречивые решения по поводу него она принимала и отменяла втечение этих последних дней. И вот в конце концов она так решила: если у него хватит смелостиявиться к ней, поднявшись по садовой лестнице, как она ему написала, онастанет его возлюбленной. Но вряд ли когда-нибудь такие любовные речипроизносились столь холодным и учтивым тоном. Свидание это до сих пор было совершенно ледяным. Поистине, к такойлюбви можно было проникнуться омерзением. Какой поучительный урок длямолодой опрометчивой девицы! Стоило ли рисковать всей своей будущностью радитакой минуты? После долгих колебаний, которые постороннему наблюдателю могли быпоказаться следствием самой несомненной ненависти, - с таким трудом дажетвердая воля Матильды преодолевала естественные женские чувства,стыдливость, гордость, - она, наконец, заставила себя стать его любовницей. Однако, сказать правду, эти любовные порывы были несколько надуманны.Страстная любовь была для нее скорее неким образцом, которому следовалоподражать, а не тем, что возникает само собой. Мадемуазель де Ла-Моль считала, что она выполняет долг по отношению ксамой себе и к своему возлюбленному. "Бедняжка проявил поистине безупречнуюхрабрость, - говорила она себе, - он должен быть осчастливлен, иначе этобудет малодушием с моей стороны". Но она с радостью согласилась бы обречьсебя на вечные мучения, только бы избежать этой ужасной необходимости,которую она сама себе навязала. Несмотря на страшное насилие, которому она себя подвергла, Матильдавнешне вполне владела собой. Никакие сожаления и упреки не омрачили этой ночи, которая показаласьЖюльену скорее необычайной, чем счастливой. Какая разница, боже мой, с темпоследним свиданием, с теми сутками, которые он провел в Верьере!" Этипрекрасные парижские правила хорошего тона ухитрились испортить все, дажесамую любовь!" - говорил он себе, что было весьма несправедливо. Этим размышлениям он предавался в одном из огромных шкафов красногодерева, куда его заставили спрятаться, как только послышалось движение всоседних покоях, занимаемых г-жой де Ла-Моль. Матильда отправилась с матерьюк мессе, горничные ушли, и Жюльену удалось выскользнуть незаметно, преждечем они вернулись и приступили к уборке комнат. Он отправился верхом в Медонский лес; он ехал шагом и выбирал самыеуединенные места. Он чувствовал себя скорее изумленным, чем счастливым.Радость, временами охватывавшая его, была подобна радости юного подпоручика,которого за какой-нибудь удивительный подвиг главнокомандующий сразупроизводит в полковники, - он чувствовал себя вознесенным на недосягаемуювысоту. Все то, что накануне стояло высоко над ним, теперь оказалось рядомили даже значительно ниже. Счастье Жюльена вырастало мало-помалу, по меретого, как оно отдалялось от него. Если в душе Матильды не пробудилось никакой нежности, это объяснялось,как это ни странно, тем, что она во всем своем поведении с ним повиноваласьпредписанному себе долгу. В событиях этой ночи для нее не было ничегонеожиданного, кроме горя и стыда, которые охватили ее, вместо тогоупоительного блаженства, о котором рассказывается в романах. "Уж не ошиблась ли я? Да люблю ли я его?" - говорила она себе.XVII СТАРИННАЯ ШПАГА I now mean to be serious, - it is time, Since laughter now-a-days is cleem'd too serious. A jest at Vice by Virtue's cali'd a crime Don Juan, c. XIII, st. [29] К обеду она не вышла. Вечером она появилась на минутку в гостиной, нодаже не взглянула на Жюльена. Такое поведение показалось ему странным."Впрочем, - подумал он, - надо признаться, все эти правила высшего светаизвестны мне только по самым обыденным вещам, которые я наблюдаю изо дня вдень. Конечно, она потом мне все это объяснит". Однако его снедало ужасноелюбопытство, и он вглядывался в выражение лица Матильды; он не мог непризнаться себе, что оно было черствое и злое. Ясно, что это была совсем нета женщина, которая прошлой ночью предавалась, или делала вид, чтопредается, восторгам любви, слишком, пожалуй, преувеличенным, чтобы можнобыло поверить в их искренность. И на другой день и на третий - все та же неизменная холодность с еестороны; она не смотрела на него, она совершенно не замечала егоприсутствия! Жюльен, охваченный мучительным беспокойством, чувствовал себятеперь за тридевять земель от тех победоносных ощущений, которые только ивоодушевляли его в тот первый день. "Уж не сожалеет ли она о том, что сошлас пути добродетели? - думал Жюльен. Но такое предположение казалось емучересчур мещанским в отношении гордой Матильды. "В обычном житейском обиходе она совсем не признает религии, -рассуждал он. - Она просто считает ее полезной в интересах своей касты. А может быть, она просто по женской слабости раскаивается в том, чтосовершила такой непоправимый шаг". Жюльен полагал, что он первый еевозлюбленный. "Однако, - говорил он себе через несколько минут, - я, признаться, незамечаю в ее поведении ни малейшей наивности, никакого простосердечия илинежности. Никогда еще она не была так похожа на королеву, сошедшую с трона.Уж не презирает ли она меня? На нее это похоже: ведь она способна, вспомниво моем низком происхождении, раскаяться в том, что сделала". В то время как Жюльен, ослепленный ложными представлениями,почерпнутыми из книг и из верьерских воспоминаний, лелеял в своемвоображении образ нежной возлюбленной, забывшей о своем существовании с тогомомента, как она составила счастье своего возлюбленного, возмущенное тщесла-вие Матильды яростно восставало против него. Так как ей за эти два месяца ни разу не приходилось скучать, онаперестала бояться скуки - и таким образом Жюльен, нимало того не подозревая,утратил свое самое важное преимущество. "Итак, у меня теперь есть повелитель, - говорила себе м-ль де Ла-Моль,в смятении расхаживая взад и вперед по комнате. - Он полон благородства.Это, конечно, очень мило, но если только я чем-нибудь всерьез задену еготщеславие, он отомстит мне, разгласив наши отношения". Вот уж поистиненесчастье нашего века: даже самые отчаянные сумасбродства не излечивают отскуки. Жюльен был первым увлечением Матильды. И в то время как подобноеобстоятельство даже у самых черствых натур пробуждает в душе сладостныеиллюзии, она вся была поглощена самыми горькими размышлениями. "Он приобрел надо мной огромную власть, ибо его господство основано настрахе. Он может покарать меня чудовищно, если я выведу его из терпения".Одной этой мысли было достаточно, чтобы заставить Матильду обрушиться наЖюльена, ибо основным качеством ее натуры была смелость. Ничто так не моглооживить ее и излечить от постоянно повторяющихся приступов скуки, как мысль,что она ставит на карту всю свою жизнь. На третий день, видя, что м-ль де Ла-Моль упорно не желает глядеть нанего, Жюльен, явно вопреки ее желанию, пошел вслед за нею после обеда вбильярдную. - Сударь, вы изволили, по-видимому, вообразить, - сказала она с елесдерживаемым гневом, - что вы приобрели надо мной какие-то особенные права,если, вопреки моему желанию, выраженному как нельзя более ясно, вы пытаетесьзаговорить со мной?.. Известно ли вам, что никто в мире не осмеливался ещена подобную дерзость? Нельзя представить себе ничего более смешного, чем разговор этих двухлюбовников; сами того не замечая, они воспламенились друг к другу самойяростной ненавистью. Так как ни один из них не отличался терпением, а вместес тем оба привыкли держать себя прилично, они, не тратя лишних слов, оченьскоро заявили друг другу, что между ними все кончено. - Клянусь вам, все, что было, навсегда останется нерушимой тайной, -сказал Жюльен. - И позволю себе добавить, что отныне я никогда не сказал бывам ни слова, если бы только ваша репутация не пострадала от такой чересчурзаметной перемены. Он почтительно поклонился и ушел. До сих пор он без особого усилия подчинялся тому, что считал своимдолгом; он ни минуты не думал, что серьезно влюблен в м-ль де Ла-Моль.Безусловно, он не был влюблен в нее три дня тому назад, когда его спрятали вбольшой шкаф красного дерева Но все мигом изменилось в его душе, как толькоон увидел, что они поссорились навеки. Его безжалостная память сейчас же принялась рисовать ему все малейшиеподробности той ночи, которая на самом деле оставила его совершеннохолодным. Через день после их объяснения и разрыва Жюльен ночью чуть не сошел сума, вынужденный признаться себе, что любит м-ль де Ла-Моль. Какая ужасная внутренняя борьба поднялась в его душе вслед за этимоткрытием! Все чувства его точно перевернулись. Прошла неделя, и вместо того, чтобы гордо не замечать г-на деКруазенуа, он уже готов был броситься ему в объятия и разрыдаться у него нагруди. Свыкнувшись со своим несчастьем, он обрел в себе силы проявить немногоздравого смысла и решил уехать в Лангедок. Он уложил свой дорожный сундук иотправился на почтовый двор. Он чуть не лишился чувств, когда на почтовой станции ему сказали, чтопо счастливой случайности есть место назавтра в тулузской почтовой карете.Он заплатил за это место и вернулся в особняк де Ла-Моля, чтобы сообщитьмаркизу о своем отъезде. Господина де Ла-Моля не было дома. Жюльен, едва живой, отправился вбиблиотеку подождать его. Что сталось с ним, когда он увидел там м-ль деЛаМоль! При виде его на лице ее выразилась такая явная злоба, что никакихсомнений в том, что это относилось к нему, быть не могло. Растерявшись от неожиданности, Жюльен в порыве горя не удержался исказал ей кротким голосом, идущим из глубины души: - Так, значит, вы меня больше не любите? - Я в себя не могу прийти от ужаса, что отдалась первому встречному, -сказала Матильда и от злости на себя залилась слезами. - Первому встречному? - вскричал Жюльен и бросился к стариннойсредневековой шпаге, которая хранилась в библиотеке как редкость. Невыносимая мука, охватившая его в тот миг, когда он заговорил с м-льде Ла-Моль, казалась свыше его сил, но когда он увидел, что она плачет отстыда, его страдание усилилось во сто крат. Он почувствовал бы себясчастливейшим из людей, если бы мог убить ее тут же на месте. В ту минуту, когда он с некоторым усилием вытащил шпагу из старинныхножен, Матильда, обрадованная столь необычайным ощущением, гордо шагнула кнему навстречу: слезы ее мгновенно высохли. Внезапно у Жюльена мелькнула мысль о маркизе де Ла-Моле, егоблагодетеле - "Я едва не убил его дочь! - подумал он, - Какой ужас! - И онхотел было уже швырнуть шпагу. "Конечно, она сейчас покатится со смеху привиде такого мелодраматического жеста", - подумал он, и эта мысль вернула емувсе его самообладание. Он внимательно поглядел на лезвие старой шпаги,словно исследуя, нет ли на ней ржавчины, затем вложил ее снова в ножны и сневозмутимым спокойствием повесил на прежнее место, на бронзовый золоченыйгвоздь. Все эти его движения, которые к концу стали чрезвычайно медленными,длились с добрую минуту. М-ль де Ла-Моль смотрела на него с удивлением."Итак, я была на волосок от смерти; меня чуть не убил мой любовник!" -думала она. И мысль эта перенесла ее в далекие, чудесные времена Карла IX и ГенрихаIII. Она стояла неподвижно перед Жюльеном, который только что повесил шпагуна место, и смотрела на него, но в глазах ее уже не было ненависти. Надопризнаться, она была поистине обольстительна в эту минуту, и уж, во всякомслучае, про нее никак нельзя было сказать, что она похожа на парижскуюкуклу. Это выражение в устах Жюльена означало как раз то, что больше всегопретило ему в парижанках. "Как бы мне опять не поддаться своей слабости к нему! - подумалаМатильда. - Тут-то он уж, наверно, и вообразит себя моим повелителем игосподином, стоит только уступить ему, да еще сразу после того, как яговорила с ним так непреклонно". И она убежала. "Боже, как она хороша! - думал Жюльен, глядя ей вслед. - И это созданиевсего каких-нибудь две недели тому назад так пылко кинулось в мои объятия!..И эти мгновения больше никогда не повторятся, никогда! И я сам в этомвиноват! А в самый момент этого столь необыкновенного, столь важного дляменя события я был совершенно бесчувствен! Надо сознаться, я уродился насвет с каким-то ужасно убогим и на редкость несчастным характером". Вошел маркиз; Жюльен поспешил сообщить ему о своем отъезде. - Куда? - спросил г-н де Ла-Моль. - В Лангедок. - Нет уж, извините, вам предуготовлены более высокие дела. Если выкуда-нибудь и поедете, так на север... и даже скажу больше: выражаясьпо-военному, я вас сажаю под домашний арест. Извольте мне обещать, что вы небудете отлучаться больше чем на два-три часа в день; вы мне можетепонадобиться с минуты на минуту. Жюльен поклонился и вышел, не сказав ни слова, чем маркиз был немалоудивлен. Жюльен был не в состоянии говорить; он заперся у себя в комнате.Тут уж ему никто не мешал, предаваться любым преувеличениям и проклинатьбеспримерную жестокость своей злосчастной судьбы. "Вот теперь я даже уехать не могу, - говорил он. - И один бог знает,сколько времени продержит меня маркиз в Париже. Боже мой, что со мной будет?И нет ни одного друга, не с кем посоветоваться. Аббат Пирар оборвет меня напервом же слове, а граф Альтамира, чтобы отвлечь меня, предложит вступить вкакой-нибудь заговор. А ведь я прямо с ума схожу - чувствую, что схожу сума. Кто может поддержать меня? Что со мной будет?"XVIII УЖАСНЫЕ МГНОВЕНИЯ И она признается мне в этом! Рассказывает все до мельчайшихподробностей. Ее прекрасные очи глядят на меня, пылая любовью, которую онаиспытывает к другому! Шиллер. Мадемуазель де Ла-Моль в совершенном упоении только и думала о тойвосхитительной минуте, когда ее чуть было не убили. Она уже едва ли неговорила себе: "Он достоин быть моим господином: ведь он готов был убитьменя. Сколько понадобилось бы сплавить вместе этих прелестных великосветскихюношей, чтобы добиться такого взрыва страсти? Надо признаться, он был очень красив в ту минуту, когда встал на стул,чтобы повесить шпагу, и старался, чтобы она приняла то же самое живописноеположение, какое придал ей обойщик-декоратор. В конце концов я уж вовсе нетак безумна, что полюбила его". Подвернись ей в эту минуту какой-нибудь удобный предлог, чтобывозобновить отношения, она с радостью ухватилась бы за него. Жюльен, наглухозаперев дверь, сидел у себя в комнате и предавался самому безудержномуотчаянию У него иногда мелькала безумная мысль пойти броситься к ее ногам.Если бы, вместо того, чтобы прятаться у себя в углу, он пошел побродить посаду или прогуляться по дому и таким образом не уклонялся бы от случая,возможно, что какой-нибудь один миг превратил бы его ужасное отчаяние всамое сияющее счастье. Однако, будь у него эта предусмотрительность, в отсутствии которой мыего упрекаем, он был бы неспособен с такой благородной пылкостью схватитьсяза шпагу, а это-то и сделало его теперь таким красавцем в глазах м-ль деЛа-Моль. Этот благоприятный для Жюльена каприз длился целый день Матильдапредавалась прелестным видениям, вспоминая те краткие минуты, когда оналюбила его, и вспоминала о них с сожалением. "Сказать по правде, - рассуждала она, - моя любовь к бедному мальчику,если взглянуть на это его глазами, только и продолжалась, что с часу ночи,когда он взобрался ко мне по лестнице со всеми своими пистолетами в кармане,и до девяти утра. А уже через четверть часа, когда мы с матерью слушалимессу в церкви св. Валерия, я начала думать, как бы ему не пришло в головузаставить меня повиноваться ему при помощи угроз". После обеда м-ль де Ла-Моль не только не старалась избегать Жюльена, носама заговорила с ним и дала ему понять, что она ничего не имеет противтого, чтобы он пошел с ней в сад. Он покорился. Только этого испытания ему ине хватало. Матильда незаметно для себя уже поддавалась тому чувству,которое снова влекло ее к нему Ей доставляло неизъяснимое удовольствие идтис ним рядом, и она с любопытством поглядывала на эти руки, которые сегодняутром схватили шпагу, чтобы заколоть ее. Однако, после всего того, что произошло между ними, о прежнихразговорах не могло быть и речи. Мало-помалу Матильда с дружеской откровенностью стала рассказывать емуо своих сердечных переживаниях; этот разговор доставлял ей какое-тонепонятное наслаждение, и она так увлеклась, что стала описывать своимимолетные увлечения г-ном де Круазенуа, г-ном де Келюсом. - Как? И господином де Келюсом тоже, - воскликнул Жюльен, и жгучаяревность покинутого любовника прорвалась в этом восклицании. Матильда такэто и поняла и совсем не обиделась. Она продолжала мучить Жюльена, подробно описывая ему свои прежниечувства, причем это выходило у нее как нельзя более искренне и правдиво Онвидел, что она действительно описывает то, что встает перед ней ввоспоминаниях. Он с болью замечал, что она, делясь с ним этимивоспоминаниями, сама делает неожиданные открытия в собственном сердце. Он пережил все самые ужасные пытки ревности. Подозревать, что ваш соперник любим, - это нестерпимо, но слушать изуст обожаемой женщины подробности этой любви - верх мучений. О, как он теперь был наказан за все порывы своей гордости, внушавшейему, что он выше всех этих Келюсов и Круазенуа! С какой глубокой душевнойболью превозносил он теперь все их самые ничтожные преимущества! Какпламенно, от всего сердца, презирал самого себя! Матильда казалась ему бесподобной; нет слов, достаточно выразительных,чтобы передать его восхищение. Он шел рядом с ней и украдкой поглядывал наее руки, на ее плечи, на ее царственную осанку Он готов был броситься к ееногам, сраженный любовью и горем и крикнуть: "Пощади!" "И эта прелестная девушка, которая так возвышается надо всеми, любиламеня однажды, и вот теперь она, несомненно, готова влюбиться в господина деКелюса" Жюльен не мог сомневаться в искренности м-ль де Ла-Моль, - такубедительно и правдиво было все то, что она говорила. И словно для того,чтобы переполнить меру его страданий, Матильда, стараясь разобраться вчувствах, которые когда-то внушал ей г-н де Келюс, рассказывала о них так,как если бы она питала их сейчас В ее интонациях, в ее голосе, несомненно,прорывалась любовь. Жюльен явственно ощущал это. Если бы в грудь Жюльена влили расплавленный свинец, он страдал быменьше. Да и как мог он, бедняжка, потерявший рассудок от горя, догадаться,что м-ль де Ла-Моль только потому с таким удовольствием вспоминала своимимолетные увлечения г-ном де Келюсом или г-ном де Круазенуа, что онаделилась этими воспоминаниями с ним. Напрасно было бы пытаться описать мучительные переживания Жюльена. Онслушал ее пространные сердечные излияния, признания в любви к другим в тойсамой липовой аллее, где всего несколько дней тому назад он ждал, что вотпробьет час ночи и он поднимется к ней, в ее комнату. Есть пределчеловеческому страданию - он дошел до этого предела. Эта безжалостная откровенность продолжалась целую неделю. Матильда тосама втягивала его в разговор, то пользовалась каким-нибудь случаем, чтобызаговорить с ним, и тема этих разговоров, к которой оба они постоянновозвращались с каким-то жестоким упоением, всегда была одна и та же -описание чувств, которые она испытывала к другим Она пересказывала емуписьма, которые когда-то писала, припоминала их слово в слово, приводилаоттуда целые фразы. В последние дни она, казалось, поглядывала на Жюльена скакой-то лукавой радостью. Его страдания доставляли ей явное удовольствие.Она видела в них слабость своего тирана, а следовательно, могла позволитьсебе любить его. Читателю ясно, что у Жюльена не было никакого жизненного опыта; он дажене читал романов, будь он хоть чуточку догадливее, сумей он проявитьнекоторое хладнокровие, он сказал бы этой обожаемой девушке, которая делалаему такие странные признания: "Сознайтесь, что хоть я и не стою всех этихгоспод, а все-таки любите вы меня..?" Быть может, она обрадовалась бы, что ее так разгадали; по крайней мере,успех его зависел бы исключительно от того, насколько удачно сумел бы онвыразить эту мысль, найти для этого наиболее подходящий момент. Во всякомслучае, он вышел бы из этого положения не без пользы для себя, ибо оно уженачинало немножко надоедать Матильде своим однообразием. - Вы меня совсем не любите? А я молиться на вас готов! - сказал ейоднажды Жюльен после одной из таких долгих прогулок, обезумев от любви и отгоря. Большей глупости, пожалуй, нельзя было бы и придумать. Эти слова мгновенно уничтожили для м-ль де ЛаМоль все удовольствие,которое она испытывала, рассказывая ему о своих сердечных делах. Она уженачала удивляться, как это он, после всего, что произошло, не обижается наее рассказы, и как раз в ту самую минуту, когда он обратился к ней с этойдурацкой фразой, у нее зародилось подозрение, а может быть, он ее больше нелюбит. "Наверное, гордость подавила его любовь, - думала она. - Не такой эточеловек, чтобы терпеть безнаказанно, что ему предпочитают таких ничтожеств,как де Келюс, де Люз, де Круазенуа, хоть он и уверяет, что они гораздо вышеего. Нет, больше мне уж не видать его у своих ног!" Последние дни Жюльен в чистосердечном отчаянии не раз от всей душиискренне превозносил перед ней блестящие достоинства этих молодых людей; ондаже склонен был приукрашивать их. Это приукрашивание не ускользнуло отвнимания м-ль де Ла-Моль: оно удивило ее. Смятенная душа Жюльена, превозносясвоего соперника, осчастливленного любовью, стремилась разделить с ним егосчастье. Но эти столь искренние и столь необдуманные слова мгновенно измениливсе. Матильда, убедившись, что она любима, сразу прониклась к нему полнымпрезрением. Они прогуливались вместе по саду, но едва он успел произнести этунелепую фразу, как она тотчас же покинула его, и взгляд, который она бросилана него, уходя, был полон самого уничтожающего презрения. Вечером, вгостиной, она ни разу не взглянула на него. На следующий день она не ощущалав своем сердце ничего, кроме презрения, - ни малейшей склонности, которая досих пор в течение целой недели влекла ее к дружескому общению с Жюльеном идоставляла ей такое удовольствие; ей даже и смотреть на него было неприятно.Это дошло до того, что вскоре он стал внушать ей отвращение; нельзя даже ипередать, какое безграничное презрение охватывало ее, когда он попадался ейна глаза. Жюльен ничего не понимал в том, что происходило в сердце Матильды, ноего обостренное самолюбие сразу ощутило ее презрение. У него хватилоздравого смысла показываться ей на глаза как можно реже, и он совсемперестал смотреть на нее. Но для него это была смертная мука - лишить себя совсем ее общества. Ончувствовал, что ему стало еще тяжелее переносить свое ужасное горе "Есть жекакойнибудь предел человеческому мужеству! - говорил он себе. - Этого нельзявынести". Он целыми днями просиживал в мансарде у маленького окошечка стщательно прикрытым решетчатым ставнем: отсюда ему по крайней мере можнобыло хоть изредка увидеть м-ль де Ла-Моль, когда она выходила в сад. Что только делалось с ним, когда иной раз она появлялась после обеда вобществе г-на де Келюса, г-на де Люза или еще кого-нибудь из тех, кого онаназывала ему, рассказывая о своих прежних сердечных увлечениях! Жюльен никогда не представлял себе, что можно дойти до такого ужасногоотчаяния; он готов был кричать; эта стойкая душа была истерзана вконец; вней не осталось живого места. Всякое усилие мысли, если оно не было связано с м-ль де Ла-Моль, сталоненавистно ему; он не в состоянии был написать самого простого письма. - Да вы с ума сошли! - сказал ему однажды утром маркиз. Жюльен, испугавшись, как бы кто не догадался о причине его состояния,сказал, что он болен, и ему поверили. На его счастье, маркиз за обедом началподшучивать по поводу его будущего путешествия. Матильда поняла, что ономожет затянуться надолго. Жюльен уже несколько дней избегал ее, а блестящиемолодые люди, которые обладали всем, чего недоставало этому бледному,мрачному и когда-то любимому ею человеку, неспособны были вывести ее иззадумчивости. "Обыкновенная девушка, - говорила она себе, - стала бы искать себеизбранника именно среди этих молодых людей, привлекающих к себе все взоры вгостиных; но человек с возвышенной душой как раз и отличается тем, что егомысль не следует по избитой тропе, проложенной посредственностью. Если я стану подругой такого человека, как Жюльен, которому не хватаеттолько состояния, - а оно есть у меня, - я буду постоянно привлекать к себевсеобщее внимание, жизнь моя не пройдет незамеченной. Я не только не будуиспытывать вечного страха перед революцией, как мои кузины, которые тактрепещут перед чернью, что не смеют прикрикнуть на кучера, который их плоховезет, - я, безусловно, буду играть какую-то роль, и крупную роль, ибочеловек, которого я избрала, - человек с характером и безграничнымчестолюбием Чего ему недостает? Друзей, денег? Я дам ему и то и другое". Нов своих размышлениях о Жюльене она представляла его себе как бы каким-тонизшим существом, которое можно осчастливить, когда и как тебезаблагорассудится, и в любви которого даже не может возникнуть сомнения.XIX КОМИЧЕСКАЯ ОПЕРА О, how this spring of love ressembleth The uncertain glory of an April day, Which now shows all the beauty of the sun, And by, and by a cloud takes all away! Shakespeare [30]. Поглощенная мечтами о будущем и о той исключительной роли, которую ей,быть может, предстояло играть, Матильда иной раз не без сожаления вспоминалао сухих, метафизических спорах, которые у них прежде возникали с Жюльеном. Аиногда, устав от этих высоких размышлений, она с сожалением вспоминала оминутах счастья, которые обрела возле него. Но эти воспоминания вызывали унее чувство раскаяния, и оно иной раз жестоко терзало ее. "Если человек уступает какой-то своей слабости, - говорила она себе, -то такая девушка, как я, может позволить себе поступиться своей добродетельютолько ради действительно достойного человека. Никто никогда не скажет променя, что я прельстилась красивыми усиками или умением ловко сидеть в седле.Нет, меня пленили его глубокие рассуждения о будущем, которое ожидаетФранцию, его мысли о грядущих событиях, которые могут оказаться сходными среволюцией тысяча шестьсот восемьдесят восьмого года в Англии. Да, япрельстилась, - отвечала она своим угрызениям, - да, я слабая женщина, но покрайней мере мне хоть не вскружили голову, как какой-нибудь безмозглойкукле, просто внешние качества! Его лицо отражает высокую душу, этим-то онои пленило меня. Если произойдет революция, то почему бы Жюльену Сорелю не сыграть в нейроль Ролана, а мне - госпожи Ролан? Эта роль мне нравится больше, чем рольгоспожи де Сталь: безнравственное поведение в наше время было бы большимпрепятствием. Ну уж меня-то наверняка нельзя будет еще раз упрекнуть вслабости, - я бы умерла со стыда". Надо признаться, впрочем, что не всегда рассуждения Матильды были такуж серьезны, как мысли, которые мы только что привели. Она иной раз украдкой смотрела на Жюльена и в каждом его движениинаходила неизъяснимую прелесть. "Теперь можно не сомневаться, - говорила она себе, - я своего добилась;у него, конечно, и в мыслях нет, что он может иметь какие-то права на меня. Какой несчастный вид был у бедного мальчика, когда он с таким глубокимчувством сделал мне это признание в любви, в саду, неделю тому назад! Это лине доказательство? И надо сознаться, с моей стороны было в высшей степенистранно сердиться на него за эти слова, в которых было столько глубокогоуважения, столько чувства. Разве я не жена его? Ведь так естественно, что онэто сказал, и, признаться, он был очень мил. Жюльен продолжал любить менядаже после этих бесконечных, разговоров, когда я изо дня в день и, по правдесказать, так безжалостно рассказывала ему обо всех моих минутных увлеченияхэтими великосветскими юношами, к которым он так меня ревнует! А ведь у меняэто было просто от нестерпимой скуки, среди которой мне приходится жить. Ах,если бы он только знал, сколь мало они для него опасны! Какими бесцветнымиони мне кажутся по сравнению с ним; и все совершенно одинаковы, точносписаны друг с друга". Углубившись в эти размышления и делая вид, что она очень занята, -чтобы не вступать в разговор с матерью, которая на нее смотрела, - Матильдарассеянно чертила карандашом в своем альбоме Один из профилей, который онатолько что набросала, изумил и обрадовал ее: он был поразительно похож наЖюльена. "Это глас провидения! Вот истинное чудо любви! - в восторгевоскликнула она. - Я, совершенно не думая об этом, нарисовала его портрет". Она бросилась к себе в комнату, заперлась на ключ, взяла краски ипринялась усердно писать портрет Жюльена. Но у нее ничего не получалось;профиль, который она набросала случайно, все-таки имел наибольшее сходство.Матильда пришла в восхищение; она увидела в этом неоспоримое доказательствовеликой страсти. Она оставила свой альбом, когда уже совсем стемнело и маркиза прислалаза ней, чтобы ехать в Итальянскую оперу. Матильда думала только об одном:хорошо бы увидать Жюльена Тогда можно будет уговорить мать, чтобы онапригласила и его ехать с ними. Но Жюльен не появился, и в ложе наших дам оказались только самыезаурядные личности. Во время первого акта Матильда ни на минуту непереставала мечтать о своем возлюбленном с увлечением и страстью Но вовтором акте одна любовная ария - мелодия эта поистине была достойна Чимарозы- поразила ее в самое сердце. Героиня оперы пела: "Я должна наказать себя зату беспредельную любовь, которую я чувствую к нему; я слишком люблю его!" С той минуты как Матильда услыхала эту восхитительную арию, все в миреисчезло для нее. С ней разговаривали - она не отвечала; мать делала ейзамечания, но она с трудом могла заставить себя взглянуть на нее Она была вкаком-то экстазе, все чувства ее были до такой степени возбуждены, что этоможно было сравнить только с теми исступленными приступами страсти, которыев течение последних дней одолевали Жюльена. Мелодия, полная божественнойграции, на которую были положены эти слова, удивительно совпадавшие с тем,что она переживала сама, так захватила ее, что в те минуты, когда она недумала о самом Жюльене, она вся была поглощена ею. Благодаря своей любви кмузыке она в этот вечер стала такой, какой всегда бывала г-жа де Реналь,когда думала о Жюльене. Рассудочная любовь, конечно, гораздо разумнее любвиистинной, но у нее бывают только редкие минуты самозабвения, она слишкомхорошо понимает себя, беспрестанно разбирается в себе, она не только непозволяет блуждать мыслям - она и возникает не иначе, как при помощи мысли. Вернувшись домой, Матильда, не слушая никаких уговоров г-жи де Ла-Моль,заявила, что ей нездоровится, и до поздней ночи просидела у себя за роялем,наигрывая эту мелодию. Она без конца напевала знаменитую кантилену, котораяее так пленила: Devo punirmi, devo punirmi, Se troppo amdi, etc Безумие, охватившее ее в эту ночь, перешло у нее в конце концов втвердую уверенность, что она сумела преодолеть свою любовь. Эта страничка может повредить злосчастному автору больше всех другихНайдутся ледяные души, которые будут обвинять его в непристойности. Но онвовсе не собирается обижать юных особ, блистающих в парижских гостиных, и недопускает мысли, что среди них найдется хотя бы одна, способная на такиебезумства, принижающие образ Матильды. Героиня моего романа есть плодчистейшей фантазии и даже более того, - она создана фантазией вне всякихсоциальных устоев, которые, безусловно позволят занять цивилизации XIX векастоль выдающееся место в ряду всех прочих столетий. В чем, в чем, но уж никак не в недостатке благоразумия можно упрекнутьюных девиц, составляющих украшение балов нынешней зимы. Не думаю также, что их можно было бы обвинить в излишнем пренебрежениик богатству, к выездам, к прекрасным поместьям и ко всему, что обеспечиваетприятное положение в свете. Все эти преимущества отнюдь не нагоняют на нихскуки, напротив, они неизменно являются для них предметом постоянныхвожделений, и если сердца их способны загораться страстью, то только к этомуединственному предмету. И отнюдь не любовь берет под свое покровительство и ведет к успехумолодых людей, одаренных, подобно Жюльену, кое-какими способностями; ониприлепляются накрепко, нерасторжимой хваткой к какой-нибудь клике, и когдаэтой клике везет, все блага общественные сыплются на них в изобилии Гореученому, не принадлежащему ни к какой клике, - любой, самый ничтожный, едвазаметный его успех навлечет на него нападки, и высокая добродетель будетторжествовать, обворовывая его. Эх, сударь мой! Роман-это зеркало, с которымидешь по большой дороге. То оно отражает лазурь небосвода, то грязные лужи иухабы. Идет человек, взвалив на себя это зеркало, а вы этого человекаобвиняете в безнравственности! Его зеркало отражает грязь, а вы обвиняетезеркало! Обвиняйте уж скорее большую дорогу с ее лужами, а еще того лучше -дорожного смотрителя, который допускает, чтобы на дороге стояли лужи искапливалась грязь. Теперь, когда мы твердо установили, что характер Матильды совершеннонемыслим в наш столь же благоразумный, сколь и добродетельный век, я уже нетак буду бояться прогневить читателя, продолжая свой рассказ о безрассудствеэтой прелестной девушки. На следующий день она всячески искала случая, который позволил бы ейубедиться в том, что она действительно одержала победу над своей безумнойстрастью. Самое же главное заключалось в том, чтобы все делать наперекорЖюльену; но при этом она следила за каждым его движением, за каждым егожестом. Жюльен был слишком несчастен, а главное, слишком потрясен, чтобыразгадать столь сложный любовный маневр; и еще менее того он был способенусмотреть в нем что-либо благоприятное для себя; он оказался просто-напростожертвой Никогда еще он не доходил до такого отчаяния; его поведение до такойстепени не согласовалось с голосом рассудка, что если бы какой-нибудьумудренный горем философ сказал ему. "Торопитесь воспользоватьсяобстоятельствами, которые складываются для вас благоприятно: при этойрассудочной любви, которую мы встречаем в Париже, одно и то же настроение неможет продлиться более двух дней", - он бы его не понял. Но в каком быумоисступлении он ни находился, он неспособен был изменить долгу чести.Честь обязывала его молчать, он это понимал Попросить совета, рассказать освоих мучениях первому попавшемуся человеку было бы для него великимсчастьем, подобным тому, какое испытывает несчастный путник, когда онпосреди раскаленного зноя пустыни чувствует каплю прохладной влаги, упавшуюс неба Он сознавал эту опасность; он боялся, что, случись кому-нибудьнеосторожно обратиться к нему с расспросами, он сейчас же разразится потокомслез; он заперся у себя в комнате. Он видел, что Матильда долго бродила в саду, и только когда она,наконец, ушла оттуда, он решился выйти сам; он подошел к розовому кусту, скоторого она сорвала цветок. Вечер был темный, и он мог предаваться своему горю, не опасаясь, чтоего увидят. Для него было ясно, что м-ль де Ла-Моль любит одного из этихмолодых офицеров, с которыми она только что так весело болтала... А его онатоже любила, но теперь поняла, что он ничего не стоит. "Да, в самом деле, какие у меня достоинства? - с чувством глубочайшегоубеждения твердил себе Жюльен - Я существо совершенно незначительное,заурядное, в высшей степени скучное для окружающих и очень неприятное длясамого себя". Ему до смерти опротивели и все его прекрасные качества и всето, что когда-то воодушевляло и увлекало его; и вот в таком-то состоянии,когда воображение его как бы вывернулось наизнанку, он пытался разобраться вжизни при помощи своего воображения. В такое заблуждение может впасть тольконедюжинный человек. Уже не раз мысль о самоубийстве соблазняла его; видение это было полнодля него глубокого очарования; это был словно блаженный отдых, чаша студенойводы, поднесенная несчастному, который погибает в пустыне от жажды и зноя. "Умереть, - но ведь она будет презирать меня еще больше! - воскликнулон. - Какую память я оставлю по себе!" Когда человеческое существо ввергнуто в такую бездну отчаяния, у негонет иного прибежища, как только его мужество. У Жюльена не хваталодогадливости сказать себе: "Надо рискнуть!" Но вечером, глядя на окноМатильды, он увидел сквозь ставни, как она погасила свет, он представил себеэту очаровательную комнату, которую он видел - увы! - единственный раз вжизни Дальше воображение его не решалось идти. Пробило час ночи. И вот тут, услыхав бой часов, он сразу сказал себе:"Взберусь по лестнице!" Его словно осенило свыше, и тут же подоспело множество всяких разумныхдоводов. "Ведь хуже уж ничего не может быть! - повторял он себе. Он бегомбросился к лестнице; садовник держал ее теперь под замком на цепи. Куркомсвоего маленького пистолета, который он при этом сломал, Жюльену,проявившему в этот миг сверхчеловеческую силу, удалось разогнуть одно иззвеньев цепи, замыкавшей лестницу. Через несколько минут она уже была у негов руках, и он подставил ее к окну Матильды. "Ну что ж, рассердится, обрушит на меня свое презрение, пусть! Япоцелую ее, поцелую в последний раз, а потом поднимусь к себе изастрелюсь... Губы мои коснутся ее щеки, перед тем как я умру!" Он одним духом взлетел по лестнице. Вот он уже стучит в ставень. Черезнесколько мгновений Матильда, услыхав стук, пытается отворить окно. Лестницамешает. Жюльен хватается за железный крючок, который придерживает ставень,когда тот открыт, и, тысячу раз рискуя полететь вниз головой, сильным рывкомзаставляет лестницу чуть-чуть сдвинуться вбок. Матильда может теперь открытьокно. Он бросается в комнату ни жив, ни мертв. - Это ты! - говорит она, падая в его объятия. Кто мог бы описать безумную радость Жюльена? Матильда была счастлива,пожалуй, не меньше его. Она кляла себя, жаловалась на себя. - Накажи меня за мою чудовищную гордость, - говорила она, обнимая еготак крепко, словно хотела задушить в своих объятиях. - Ты мой повелитель, ятвоя раба, я должна на коленях молить у тебя прощения за то, что явзбунтовалась. - И, разомкнув объятия, она упала к его ногам. - Да, ты мойповелитель! - говорила она, упоенная счастьем и любовью. - Властвуй надомною всегда, карай без пощады свою рабыню, если она вздумает бунтовать. Через несколько мгновений, вырвавшись из его объятий, она зажигаетсвечу, и Жюльену едва удается удержать ее, она непременно хочет отрезатьогромную прядь, чуть ли не половину своих волос. - Я хочу всегда помнить о том, что я твоя служанка, и если когда-нибудьмоя омерзительная гордость снова ослепит меня, покажи мне эти волосы искажи: "Дело не в любви и не в том, какое чувство владеет сейчас вашейдушой; вы поклялись мне повиноваться - извольте же держать слово". Но, пожалуй, разумней воздержаться от описания этого безумия и этогоблаженства. Мужество Жюльена было столь же велико, сколь и его счастье. - Мне надо уйти через окно, - сказал он Матильде, когда утренняя зарязаалела за садами на востоке на дальних дымовых трубах. - Жертва, на которуюя иду, достойна вас: я лишаю себя нескольких часов самого ослепительногосчастья, какое когда-либо вкушала душа человеческая; я приношу эту жертвуради вашего доброго имени. Если вы можете читать в моем сердце, вы поймете,какому насилию я себя подвергаю Будете ли вы для меня всегда такой, как вэту минуту? Но сейчас я должен повиноваться голосу чести - это главное.Знайте, что после первого нашего свидания подозрение пало не только наворов. Господин де Ла-Моль приказал поставить сторожей в саду. Господин деКруазенуа окружен шпионами; о нем известно все, каждый его шаг ночью. - Бедняжка! - воскликнула Матильда и громко расхохоталась. Ее мать и одна из служанок проснулись; неожиданно ее окликнули черездверь. Жюльен поглядел на Матильду; она побледнела, резко выговариваягорничной, а матери даже не соблаговолила ответить. - Но если им вздумается открыть окно, они увидят лестницу! - сказалЖюльен. Он еще раз сжал ее в своих объятиях; бросился к лестнице и не то чтосбежал, а опрометью скатился по ней, - в следующее мгновение он уже стоял наземле. Две-три секунды спустя лестница лежала в липовой аллее, и честьМатильды была спасена. Жюльен, опомнившись, увидал, что он весь в крови ипочти голый; он ободрал себе всю кожу, скользя по лестнице. Чувство счастья, переполнявшее его, вернуло ему всю его решимость исилу: если бы на него сейчас напало двадцать человек, он бы, не задумавшись,бросился на них один, и это даже доставило бы ему удовольствие. К счастью,его воинские доблести на сей раз не подверглись испытанию; он отнес лестницуна ее прежнее место, тщательно скрепил державшую ее цепь; он позаботилсядаже уничтожить следы от лестницы на грядке с экзотическими цветами подокном Матильды. Когда он в темноте приминал рукой рыхлую землю, чтобы убедиться, чтоникаких ямок от лестницы больше нет, он почувствовал, как что-то мягко упалоему на руки, - это была огромная прядь волос; Матильда все-таки отрезала ихи бросила ему. Она стояла у окна. - Это посылает тебе твоя служанка, - громко сказала она, - в знаквечной признательности. Я отрекаюсь от своего разума - будь моимповелителем. Жюльен, не помня себя, чуть было не бросился опять за лестницей, чтобыснова подняться к ней. В конце концов благоразумие одержало верх. Проникнуть в особняк со стороны сада было не такто просто. Ему удалосьвзломать одну из дверей подвала; когда он пробрался в дом, ему пришлось,соблюдая величайшую осторожность и стараясь производить как можно меньшешума, взломать дверь в собственную комнату. В своем смятении он оставил втой комнате, которую он только что так поспешно покинул, все, вплоть доключа от двери, он лежал в кармане его сюртука. "Только бы она догадаласьспрятать эти бренные останки", - подумал он. Наконец усталость превозмогла его бурное счастье, и, когда уже сталовсходить солнце, он заснул глубоким сном. Звонок к завтраку еле разбудил его; он спустился в столовую. Вскорепоявилась и Матильда. Какой блаженный миг, какая отрада для гордостиЖюльена, когда он увидел сияющие любовью глаза этой красавицы, перед которойвсе преклонялись; но благоразумие его вскоре забило тревогу. Под предлогом, что она будто бы не успела как следует причесаться,Матильда заколола свои волосы, так что Жюльен с первого взгляда могубедиться, какую великую жертву она принесла отрезав для него ночью прядьсвоих волос. Если бы это прелестное лицо можно было чем-нибудь испортить, тоМатильда почти добилась своего: вся правая сторона ее прекрасныхпепельнобелокурых волос была отрезана кое-как, на полпальца от головы. За завтраком все поведение Матильды вполне соответствовало ееопрометчивой выходке Можно было подумать, что ей не терпелось объявить всемусвету, какую безумную страсть питает она к Жюльену К счастью, в этот деньг-н де Ла-Моль и маркиза были чрезвычайно поглощены предстоящей раздачейголубых лент и тем, что герцог де Шон был при этом обойден. К концу завтракаМатильда, разговаривая с Жюльеном, вдруг назвала его "мой повелитель". Онвспыхнул до корней волос. Объяснялось ли это простой случайностью, или об этом позаботилась г-жаде Ла-Моль, но в течение всего этого дня Матильда ни на минуту не оставаласьодна. Вечером, выходя из гостиной в столовую, она все же улучила момент ишепнула Жюльену: - Все мои планы расстроены. Вы верите, что это не уловка с моейстороны? Мама только что распорядилась, чтобы одна из ее служанок спала уменя в комнате. Этот день промелькнул с молниеносной быстротой. Жюльен не помнил себяот счастья. На другой день с семи часов утра он уже сидел в библиотеке, оннадеялся, что м-ль де Ла-Моль зайдет туда; он написал ей длиннейшее письмо. Однако он увидел ее только много часов спустя, уже за завтраком На этотраз она была причесана необыкновенно тщательно; при помощи каких-то чудесныхухищрений то место, где была отхвачена прядь, было искусно скрыто. Онавзглянула на Жюльена раз или два, но вежливым и невозмутимым взором - ивголову не могло бы прийти, что она способна назвать его "мой повелитель". Жюльен чуть не задохнулся от удивления... Матильда почти упрекала себяза все, что она ради него сделала. Поразмыслив хорошенько, она пришла к заключению, что, может быть, это ине совсем заурядный человек, но, во всяком случае, не настолько выдающийся,чтобы стоило ради него совершать все эти безумства. А вообще говоря, онавовсе не думала о любви; ей сегодня наскучило любить. Что же касается Жюльена, он переживал все это, как мог бы переживатьподросток, мальчик в шестнадцать лет. Ужасное сомнение, изумление, отчаяниетерзали его попеременно в продолжение всего завтрака, который показался емубесконечным. Едва только появилась возможность, не нарушая приличий, выйти из-застола, он бросился сломя голову на конюшню, сам оседлал свою лошадь ипоскакал куда глаза глядят: он опасался, что не удержится и опозорит себя,обнаружив свою слабость. "Пусть сердце мое отупеет от смертельной усталости,- думал он, носясь по Медонскому лесу. - Что я сделал, что я такое сказал,чтобы заслужить подобную немилость?" "Сегодня ничего не делать, ничего не говорить, - думал он, возвращаясьдомой, - быть таким же мертвецом физически, каким я чувствую себя в душе.Жюльена больше нет, это только труп его еще содрогается".XX ЯПОНСКАЯ ВАЗА Сердце его на первых порах еще не постигает всей бездны своегонесчастья - оно не столь удручено, сколько взволновано. Но постепенно, помере того как возвращается рассудок, оно познает всю глубину своего горя Всерадости жизни исчезают для него, оно теперь ничего не чувствует, кромеязвящего жала отчаяния, пронзающего его. Да что говорить о физической боли!Какая боль, ощущаемая только телом, может сравниться с этой мукой? Жан Поль. Позвонили к обеду; Жюльен едва успел переодеться. Он увидел Матильду вгостиной: она уговаривала брата и г-на де Круазенуа не ездить сегоднявечером в Сюренн к маршальше де Фервак. Она была с ними как нельзя более очаровательна и любезна. После обедапоявились г-да де Люз, де Келюс и еще кто-то из их друзей. Казалось, м-ль деЛа-Моль, воспылав нежной дружбой к брату, прониклась благоговейным уважениемк светским правилам и приличиям. Погода в этот вечер была чудесная, но онанастояла на том, чтобы не идти в сад: ей хотелось, чтобы никто не уходил изгостиной, и они уселись за широкой спинкой кресла г-жи де Ла-Моль Голубойдиван снова сделался центром их маленького кружка, как это бывало зимой. Сад вызывал у Матильды неприятное чувство или, как ей казалось, нагонялна нее нестерпимую скуку с ним были связаны воспоминания о Жюльене. Горе затмевает разум. Наш герой имел глупость задержаться у того самогоплетеного стульчика, на котором он когда-то пожинал столь блестящие победы.Сегодня никто не обратился к нему, не сказал ему ни слова; его присутствиясловно не замечали. Друзья м-ль де Ла-Моль, сидевшие возле него на концедивана, старались нарочно повернуться к нему спиной, - так ему, по крайнеймере, казалось. "Я в опале", - подумал он. И ему захотелось немножко поближеприсмотреться к этим людям, которые так явно выражали ему свое презрение. Дядюшка г-на де Люза был назначен на какую-то важную должность приособе короля, вследствие чего этот блестящий офицер всякий раз, как вступалс кемнибудь в разговор, считал своим долгом прежде всего сообщить следующуюпикантную подробность: его дядюшка, видите ли, изволил отбыть в семь часов вСенКлу и рассчитывает там заночевать; это преподносилось как бы вскользь, ссамым простодушным видом, но неукоснительно всем и каждому. Наблюдая за г-ном де Круазенуа суровым взором человека, познавшегогоре, Жюльен, заметил, что этот любезный и добросердечный молодой человекпридает огромное значение оккультным силам. Он всерьез огорчался и дажевыходил из себя, если кто-либо в его присутствии пытался объяснитькакое-нибудь мало-мальски важное событие простой и естественной причиной."Это просто какое-то помешательство, - подумал Жюльен. - Этой чертой своегохарактера он удивительно похож на императора Александра, как мне егоописывал князь Коразов". Первый год своего пребывания в Париже беднягаЖюльен, только что вырвавшийся из семинарии, был до такой степени ослепленстоль непривычным для него любезным обхождением этих блестящих молодыхлюдей, что он мог только восхищаться ими. Их настоящий облик начал более илименее четко вырисовываться для него только теперь. "Какую недостойную роль я здесь играю!" - внезапно подумал он. Надобыло подняться с этого плетеного стульчика и уйти как-нибудь так, чтобы этоникому не бросилось в глаза. Он пытался что-то придумать, взывал к своемувоображению, чтобы оно хоть что-нибудь подсказало, но оно было поглощеночем-то совсем другим. Надо было порыться в памяти, но память его, надосознаться, мало чем могла помочь ему в этом отношении: бедняжке Жюльену ещенедоставало светских навыков; поэтому, когда он поднялся и вышел изгостиной, у него это получилось в высшей степени неловко и привлекло к немувсеобщее внимание. Для всех было очевидно, что он чем-то чрезвычайноподавлен. Ведь он чуть ли не целый час проторчал здесь на положениинавязчивого приживалы, перед которым даже не считают нужным скрывать, что онем думают. Однако критические наблюдения, которым он только что подверг своихсоперников, помешали ему отнестись к своему несчастью трагически:воспоминание о том, что произошло третьего дня, поддерживало его гордость."Каковы бы ни были их неисчислимые преимущества передо мной, - думал он,выходя в сад, - ни для кого из них Матильда не была тем, чем онасоблаговолила быть для меня дважды". Но на большее его рассудительности не хватало. Он совершенно неразбирался в характере этой своеобразной натуры, которая по воле случаяоказалась полновластной владычицей его счастья. Весь следующий день прошел в том, что он старался довести до полногоизнеможения и себя и свою лошадь. Вечером он уже не пытался приблизиться кголубому дивану, который Матильда не покидала и на этот раз. Он подметил,что граф Норбер, встречаясь с ним в доме, даже не удостаивал его взглядом."Должно быть, ему стоит это немалых усилий, - подумал он, - ведь обычно этотакой вежливый человек". Для Жюльена сон был бы теперь истинным счастьем. Но, несмотря нафизическую усталость, воображением его всецело владели прельстительныевоспоминания. Ему не приходило в голову, что его бесконечные прогулки верхомпо лесам в окрестностях Парижа действуют только на него самого и нимало незадевают ни сердца, ни рассудка Матильды и что, таким образом, онпредоставляет случаю распоряжаться своей судьбой. Ему казалось, что только одно могло бы принести ему несомненноеоблегчение - это поговорить с Матильдой. Но что же мог он решиться сказатьей? Об этом-то он и раздумывал, сидя однажды в семь часов утра у себя вбиблиотеке, как вдруг увидал входящую Матильду. - Я знаю, сударь, вы хотите поговорить со мной. - Боже мой! Да кто вам сказал? - Я знаю. Не все ли равно, откуда? Если вы человек бесчестный, выможете погубить меня или, во всяком случае, можете попытаться сделать это.Однако эта опасность, в которую я, признаться, не верю, не помешает мне бытьс вами вполне откровенной. Я вас больше не люблю, сударь, мое сумасшедшеевоображение обмануло меня... Не ожидавший такого ужасного удара Жюльен, обезумев от горя и любви,начал было в чем-то оправдываться. Что может быть нелепее? Да можно лиоправдаться в том, что ты перестал нравиться? Но поступки его уже неуправлялись разумом. Слепой инстинкт побуждал его задержать как-нибудь этотстрашный для него приговор. Ему казалось, что, пока он говорит, еще не всекончено. Матильда не слушала его, его голос раздражал ее, она понять немогла, как это он осмелился перебить ее. Нравственные угрызения и уязвленная гордость совсем замучили ее, и онасейчас чувствовала себя не менее несчастной, чем он. Ее подавлялоневыносимое сознание, что она дала какие-то права над собой этому попику,сыну деревенского мужика. "Это вроде того, как если бы мне пришлосьсознаться самой себе, что я влюбилась в лакея", - говорила она себе вотчаянии, раздувая свое несчастье. Такие дерзкие и гордые натуры отличаются способностью мгновеннопереходить от раздражения против самих себя к неистовой злобе на окружающих,и сорвать свою злобу в таком случае доставляет им живейшее наслаждение. Не прошло и минуты, как м-ль де Ла-Моль уже дошла до того, чтообрушилась на Жюльена со всей силой своего уничтожающего презрения. Она былаочень умна и в совершенстве владела искусством уязвлять чужое самолюбие,нанося ему жесточайшие раны. Первый раз в жизни Жюльен оказался мишенью для этого блестящего ума,подстегиваемого самой неудержимой ненавистью. Ему не только не пришло вголову попробовать как-нибудь защититься, его неистовое воображение тотчасже обратилось против него и заставило его презирать самого себя. Выслушиваявсе эти жестокие, презрительные нападки, так тонко, так безошибочнорассчитанные на то, чтобы разрушить до основания все его доброе мнение осамом себе, он думал, что Матильда не только совершенно права, но что онаеще даже щадит его. А ей доставляло неизъяснимое наслаждение тешить свою гордость, бичуятаким образом и его и себя за то обожание, которое она испытывала несколькодней тому назад. Ей не приходилось ни обдумывать, ни изобретать заново все эти колкости,которые она теперь преподносила ему с таким удовлетворением. Она простоповторяла все то, что уже в течение целой недели твердил в ее душе некийголос, выступавший в защиту всего того, что восставало в ней против любви. Каждое ее слово стократно увеличивало чудовищные муки Жюльена. Он хотелбежать, но м-ль де Ла-Моль схватила его за руку и властно удержала. - Соблаговолите заметить, что вы говорите очень громко, - сказал он ей.- Вас могут услышать в соседних комнатах. - Ну и что ж! - гордо возразила м-ль де ЛаМоль. - Кто осмелится мнесказать, что меня слышали? Я хочу излечить раз навсегда ваше мелкоесамолюбие от тех представлений, которые оно могло составить на мой счет. Когда, наконец, Жюльен вышел из библиотеки, он был до такой степениизумлен, что даже не так уж сильно ощущал свое горе "Итак, она меня большене любит, - повторял он себе вслух, словно для того, чтобы хорошенькоуяснить свое положение. - Выходит, что она любила меня всего восемь илидесять дней, а я буду любить ее всю жизнь! Да может ли это быть? Ведь еще несколько дней тому назад она незанимала в моем сердце никакого места! Никакого!" Сердце Матильды ликовало, упиваясь гордостью: вот она и порвала все,раз навсегда! Она была необыкновенно счастлива, что ей удалось одержатьстоль блестящую победу над этой, так сильно одолевшей ее слабостью. "Теперьэтот мальчишка поймет, наконец, что он не имеет и никогда не будет иметьнадо мной никакой власти". Она была до того счастлива, что в эту минутудействительно не испытывала никакой любви. После такой чудовищно жестокой и унизительной сцены для всякогосущества, не столь пылкого, как Жюльен, любовь была бы немыслима. Ни наминуту не теряя самообладания и не роняя своего достоинства, м-ль де Ла-Мольухитрилась наговорить ему таких беспощадных и бьющих по самому сердцу вещей,что они вполне могли показаться справедливыми даже и потом, когда онвспоминал о них более или менее хладнокровно. Заключение, к которому Жюльен пришел в первую минуту после этойпоразительной сцены, сводилось к тому, что Матильда - неистовая гордячка. Онтвердо верил, что между ними все кончено навсегда, и, однако, на другойдень, за завтраком, он смущался и робел. До сих пор его нельзя былоупрекнуть в такой слабости. Как в малом, так и в большом он всегда точнознал, как ему надлежит и как он намерен поступить, и поступалсоответственно. В этот день, после завтрака, г-жа де Ла-Моль попросила его передать ейнекую бунтовщическую, но при этом весьма редкую брошюрку, которую ей сегодняутром потихоньку принес духовник, и Жюльен, доставая ее с консоля, опрокинулстаринную голубую фарфоровую вазу, на редкость безобразную. Госпожа де Ла-Моль, отчаянно вскрикнув, вскочила и подошла посмотретьна осколки своей ненаглядной вазы. - Это старинный японский фарфор, - говорила она. - Эта ваза досталасьмне от моей двоюродной бабушки, аббатисы Шельской. Голландцы преподнесли еев дар регенту, герцогу Орлеанскому, а он подарил ее своей дочери... Матильда подошла вслед за матерью, очень довольная тем, что разбили этуголубую вазу, которая казалась ей страшно уродливой. Жюльен стоял молча, ипо его виду незаметно было, что он очень сконфужен; подняв глаза, он увиделрядом с собой м-ль де Ла-Моль. - Эта ваза, - сказал он ей, - разбита вдребезги, уничтожена навсегда.То же случилось с одним чувством, которое некогда владело моим сердцем. Япрошу вас простить мне все те безумства, которые оно заставило менясовершить. И он вышел. - Право, можно подумать, - сказала г-жа де ЛаМоль, когда он удалился, -что господин Сорель очень горд и доволен тем, что он здесь натворил. Эти слова кольнули Матильду в самое сердце. "А ведь это правда, - подумала она, - мама верно угадала;действительно, это то, что он сейчас чувствует". И тут только сразу пропалався радость, которая до сих пор наполняла ее после вчерашней сцены. "Итак,все кончено, - сказала она себе с видимым спокойствием. - Это будет мнесерьезным уроком. Я допустила чудовищную, унизительную ошибку, после этогомне хватит благоразумия на всю жизнь". "Ах, если бы то, что я сказал, было правдой! - думал Жюльен. - Почемулюбовь, которую пробудила во мне эта сумасбродка, все еще терзает меня?" А любовь эта не только не угасала, как он надеялся, а разгоралась всесильней и сильней. "Она сумасшедшая, это верно, - говорил он себе. - Норазве от этого она менее обаятельна? Есть ли на свете женщина красивее ее?Все, что есть самого изысканного и утонченного, все, что только можетпленять взор, все это в таком изобилии сочетается в мадемуазель де Ла-Моль!"И воспоминания о минувшем счастье овладевали Жюльеном и разрушали все, что стаким трудом воздвигал его рассудок. Тщетно разум пытается бороться с подобного рода воспоминаниями, - егомучительные усилия лишь увеличивают их сладостное очарование. Прошли сутки после того, как Жюльен разбил старинную японскую вазу, иможно без преувеличения сказать: несчастнее его не было человека на свете.XXI СЕКРЕТНАЯ НОТА Ибо все, что я рассказываю, я сам видел; а если, глядя на это, я вчемлибо и обманулся, то, во всяком случае, я не обманываю вас, рассказываявам это. Письмо к автору. Маркиз позвал Жюльена к себе; г-н де Ла-Моль, казалось, помолодел:глаза его сверкали. - Поговорим-ка немного о вашей памяти, - сказал он Жюльену. - Говорят,она у вас замечательная! Способны ли вы выучить наизусть четыре страницы, апотом отправиться в Лондон и там повторить их? Но в точности, слово в слово? Маркиз раздраженно мял в руках свежий номер "Котидьен", тщетно стараясьскрыть необычайную серьезность, какой Жюльен никогда еще не видал у него,даже когда дело касалось его процесса с де Фрилером. Жюльен был уже достаточно опытен и понимал, что должен совершенновсерьез принимать этот шутливый тон, которым с ним старались говорить. - Вряд ли этот номер "Котидьен" достаточно занимателен, но еслигосподин маркиз разрешит, завтра утром я буду иметь честь прочитать его весьнаизусть. - Как? Даже объявления? - В точности. Не пропуская ни слова. - Вы ручаетесь, вы мне обещаете это? - вдруг спросил маркиз снеожиданной серьезностью. - Да, сударь, и разве только страх нарушить обещание мог бы ослабитьмою память. - Видите ли, я забыл вас спросить об этом вчера. Я не собираюсьзаставлять вас клясться мне, что вы никогда никому не повторите того, чтосейчас услышите, - я слишком хорошо знаю вас, чтобы оскорбить вас такимподозрением. Я поручился за вас. Вы поедете со мной в один дом, гдесоберутся двенадцать человек. Вы будете записывать в точности все, чтоскажет каждый из них. Не беспокойтесь, это будет не общий неопределенный разговор, все будутговорить по очереди. Конечно, это не значит, что будет соблюдаться строгийпорядок, - добавил маркиз, снова переходя на легкий, шутливый тон, которыйбыл ему так свойствен. - Пока мы будем беседовать, вы испишете страницдвадцать, потом мы вернемся с вами домой и выкроим из этих двадцати страницчетыре. И вот эти четыре странички вы мне прочтете завтра наизусть вместовсего номера "Котидьен". А затем вы тотчас же уедете: вы отправитесь напочтовых и будете разыгрывать из себя молодого человека, путешествующегоради собственного удовольствия. Ваша задача будет состоять в том, чтобы ниодна душа вас не заметила. Вы приедете к очень высокопоставленному лицу. Тамуже вам потребуется проявить некоторую ловкость. Дело в том, что вам надобудет обмануть всех, кто его окружает, ибо среди его секретарей, среди слугего есть люди, подкупленные нашими врагами; они подстерегают наших посланцеви стараются перехватить их. У вас будет рекомендательное письмо, но оно, всущности, не будет иметь никакого значения. Как только его светлость взглянет на вас, вы вынете из кармана мои часы- вот они, я вам даю их на время вашего путешествия. Возьмите их, чтобы ониуже были у вас, а мне отдайте ваши. Герцог сам соизволит записать под вашу диктовку эти четыре страницы,которые вы выучите наизусть. Когда это будет сделано - но никак не раньше, заметьте это себе, - вырасскажете его светлости, если ему будет угодно спросить вас, о томзаседании, на котором вы сейчас будете присутствовать. Я думаю, в дороге вам не придется скучать, ибо между Парижем ирезиденцией министра найдется немало людей, которые почтут за счастье прист-релить аббата Сореля. Тогда его миссия будет окончена, и полагаю, что делонаше весьма затянется, ибо, дорогой мой, как же мы сумеем узнать о вашейсмерти? Ваше усердие не может простираться до того, чтобы самому сообщитьнам о ней. Отправляйтесь же немедленно и купите себе костюм, - сказал маркиз,снова переходя на серьезный тон. - Оденьтесь так, как это считалось в моде,ну, скажем, тому назад два года. Сегодня вечером вы должны иметь видчеловека, мало заботящегося о своей внешности. А в дороге, наоборот, выдолжны быть таким, как обычно. Это вас удивляет? Я вижу, чтоподозрительность ваша уже угадала? Да, друг мой, одно из почтенных лиц, чьюречь вы услышите, вполне способно сообщить кое-кому некоторые сведения, апотом вас отлично могут попотчевать опиумом на каком-нибудь гостеприимномпостоялом дворе, где вы остановитесь поужинать. - Уж лучше дать тридцать лье крюку, - сказал Жюльен, - и не ехатьпрямой дорогой. Я полагаю, речь идет о Риме... У маркиза сделался такой надменный и недовольный вид, какого Жюльен невидал у него со времени Бре-ле-о. - Об этом, сударь, вы узнаете, когда я сочту уместным сообщить вам это.Я не люблю вопросов. - Это был не вопрос, - горячо возразил Жюльен. - Клянусь вам, сударь, япросто думал вслух, я искал про себя наиболее безопасный путь. - Да, похоже на то, что ваши мысли витали где-то очень далеко. Незабывайте, что посланник, да еще в ваши годы, ни в коем случае не долженпроизводить впечатление, что он посягает на чье-то доверие. Жюльен был чрезвычайно смущен - действительно, он сглупил. Егосамолюбие пыталось найти оправдание и не находило его. - И учтите еще, - добавил г-н де Ла-Моль, - что стоит только человекусделать глупость, как он пытается тотчас же сослаться на свои добрыенамерения. Час спустя Жюльен уже стоял в передней маркиза; вид у него был весьмаприниженный; на нем был старомодный костюм с галстуком сомнительной белизны,он был похож на забитого сельского учителя. Увидя его, маркиз расхохотался, и только после этого Жюльен получилполное прощение. "Уж если и этот юноша предаст меня, - думал г-н де Ла-Моль, - то комуможно довериться? А когда действуешь, неизбежно приходится кому-нибудьдоверяться. У моего сына и у его достойных друзей такой же закваски, как он,смелости и верности хватило бы на сто тысяч человек: если бы пришлосьдраться, они бы пали на ступенях трона и способны были бы на все... нотолько не на то, что необходимо в данную минуту. Черт побери, да разве срединих найдется хоть один, который мог бы выучить наизусть четыре страницытекста и проехать сотню лье, не попавшись? Норбер сумеет пойти на смерть,как и его предки, но ведь на это способен и любой рекрут..?" И маркиз впал в глубокую задумчивость. "Да и на смерть пойти, пожалуй,этот Сорель тоже сумеет не хуже его", - подумал он и вздохнул. - Ну, едем, - сказал маркиз, словно пытаясь отогнать неприятную мысль. - Сударь, - сказал Жюльен, - покуда мне поправляли этот костюм, явыучил наизусть первую страницу сегодняшнего номера "Котидьен". Маркиз взял газету, и Жюльен прочел на память все, не сбившись ни водном слове. "Превосходно, - сказал себе маркиз, который в этот вечерсделался сущим дипломатом. - По крайней мере юноша не замечает улиц, покоторым мы едем". Они вошли в большую, довольно невзрачного вида гостиную, частьюотделанную деревянными панелями, а местами обитую зеленым бархатом. Посреди-не комнаты хмурый лакей расставлял большой обеденный стол, который затем подего руками превратился в письменный при помощи громадного зеленого сукна,испещренного чернильными пятнами, - рухляди, вытащенной из какого-нибудьминистерства. Хозяин дома был высоченный, необыкновенно тучный человек; имя его ниразу не произносилось; Жюльен нашел, что своей физиономией и красноречием онпохож на человека, который всецело поглощен своим пищеварением. По знаку маркиза Жюльен примостился в самом конце стола. Дабы соблюстиподобающий вид, он принялся чинить перья. Украдкой он насчитал семьсобеседников, однако он видел только спины их. Двое из них, казалось,держали себя с г-ном де Ла-Молем как равные, остальные обращались к немуболее или менее почтительно. Вошел без доклада еще какой-то господин. "Странно! - подумал Жюльен. -Здесь даже не докладывают о том, кто входит. Или эта мера предосторожностиради моей особы?" Все поднялись с мест, приветствуя вошедшего. У него былите же весьма почетные ордена, как и у тех троих, кто уже присутствовал вгостиной. Говорили совсем тихо. Жюльен мог судить о новоприбывшем,руководясь только чертами его лица и его фигурой. Он был низенький,коренастый, краснощекий, в его поблескивающих глазках нельзя было прочестьничего, кроме злости дикого кабана. Появившаяся почти немедленно вслед за ним другая особа, совсем иноговида, сразу отвлекла внимание Жюльена. Это был очень высокий, чрезвычайнохудой человек; на нем было надето три или четыре жилета. Взгляд у него былблагожелательный, манеры учтивые. "Вылитый епископ Безансонский", - подумал Жюльен. Человек этот былдуховного звания; ему можно было дать лет пятьдесят - пятьдесят пять, и виду него был поистине святоотческий. Вошел молодой епископ Агдский, и на лице его изобразилось крайнееудивление, когда он, обводя взглядом присутствующих, наткнулся на Жюльена.Он ни разу не говорил с ним со времени крестного хода в Бре-ле-о. Егоудивленный взгляд смутил и рассердил Жюльена. "Ну, что это! - говорил онсебе. - Неужели то, что я знаю человека, вечно будет для меня камнемпреткновения? Все эти важные особы, которых я никогда в жизни не видал,нисколько меня не смущают, а взгляд этого молодого епископа леденит меня.Надо сознаться, я действительно какое-то ужасно странное и несчастноесущество". Небольшой человек с чрезвычайно черной шевелюрой шумно вошел в гостинуюи заговорил сразу, едва показавшись в дверях: лицо у него было желтое, оннемного смахивал на сумасшедшего. Как только появился этот невыносимыйболтун, гости стали сходиться кучками, по-видимому, для того, чтобы спастисьот неприятности слушать его. Удаляясь от камина, группы беседующих постепенно приближались кдальнему концу стола, где сидел Жюльен. Положение его становилось все болееи более затруднительным, ибо в конце концов какие бы усилия он ни прилагал,он не мог не слышать, и, как ни мал был его опыт, он, конечно, понимал всюважность того, о чем здесь говорили безо всяких обиняков; а уж, несомненно,все эти высокопоставленные особы, которых он здесь видел, были весьмазаинтересованы в том, чтобы все это осталось в глубокой тайне! Жюльен уже очинил по крайней мере десятка два перьев, хоть и старалсяделать это как можно медленней; прикрывать свое замешательство при помощиэтого занятия больше не было возможности. Тщетно он пытался уловитькакое-нибудь приказание в глазах г-на де Ла-Моля; маркиз забыл о нем. "То, что я делаю, совершенно нелепо, - рассуждал Жюльен, продолжаячинить перья, - но эти люди со столь заурядными физиономиями, которые, пособственному ли почину или будучи кем-то уполномочены, замышляют такие дела,должны быть весьма и весьма настороже. В моем злосчастном взгляде, наверно,сквозят недоумение и недостаток почтительности, и это, разумеется, должно ихраздражать. А если я буду все время сидеть, опустив глаза, у меня будеттакой вид, будто я стараюсь не пропустить ни одного их слова". Его замешательство дошло до крайних пределов; он слышал весьмаудивительные речи.XXII ПРЕНИЯ Республика! Нынче на одного человека, готового пожертвовать всем радиобщего блага, приходятся тысячи тысяч, миллионы таких, которым нет дела нидо чего, кроме собственного удовольствия и тщеславия. В Париже человекасудят по его выезду, а отнюдь не по его достоинствам. Наполеон. "Мемориал св. Елены". Стремительно вошедший лакей возгласил: "Господин герцог ***". - Замолчи, любезный, ты просто глуп, - сказал герцог, входя. Он так хорошо произнес это и с таким величием, что Жюльену невольнопришло на ум, что искусство одернуть лакея и есть истинное призвание сейзнатной особы. Жюльен поднял глаза и тотчас же опустил их. Его мнение оновоприбывшем оказалось до такой степени верным, что он испугался, как быего взгляд не выдал этой дерзкой догадки. Герцогу на вид было лет пятьдесят; одет он был истинным франтом ивыступал, словно заводная кукла. У него была узкая голова, большой нос,резко очерченное и выпяченное вперед неподвижное лицо; трудно быловообразить себе более аристократическую и вместе с тем более незначительнуюфизиономию. С его появлением заседание немедленно открылось. Голос г-на де Ла-Моля внезапно прервал физиогномические наблюденияЖюльена. - Представляю вам господина аббата Сореля, - сказал маркиз. - Оннаделен изумительной памятью; всего лишь час назад я сообщил ему о том, что,быть может, ему выпадет честь удостоиться высокой миссии, и он, дабыпоказать свою память, выучил наизусть всю первую страницу "Котидьен". - А-а! Сообщения из-за границы этого бедняги Н., - промолвил хозяиндома. Он поспешно схватил газету и, состроив какую-то нелепую мину, ибостарался придать себе внушительный вид, поглядел на Жюльена. - Прошу вас,сударь, - сказал он. Наступило глубокое молчание, все глаза устремились на Жюльена; онотвечал так хорошо, что после двадцати строк герцог прервал его, промолвив: - Довольно. Маленький человечек с кабаньим взглядом сел за стол. Он былпредседателем, ибо едва только он уселся на свое место, он указал Жюльену наломберный столик и знаком предложил придвинуть его к себе. Жюльенрасположился за этим столиком со своими письменными принадлежностями. Оннасчитал двенадцать человек за зеленой скатертью. - Господин Сорель, - сказал герцог, - подите пока в соседнюю комнату;вас позовут. У хозяина дома вдруг сделался крайне озабоченный вид. - Ставни не закрыли, - сказал он вполголоса своему соседу. - В окнасмотреть незачем! - довольно глупо крикнул он Жюльену. "Ну, вот я и попал, по меньшей мере, в заговорщики, - подумал Жюльен. -Хорошо еще, что этот заговор не из тех, которые прямиком ведут на Гревскуюплощадь. Но если бы даже и грозила такая опасность, я должен пойти на это идаже на большее ради маркиза. Я был бы счастлив загладить как-нибудь теогорчения, которые могут причинить ему в будущем мои безрассудства!" И, задумавшись о своих безрассудствах и о своем горе, он в то же времявнимательно оглядывался по сторонам, и все, что он видел здесь, прочнозапечатлевалось в его памяти. И тут только он припомнил, что маркиз несказал лакею названия улицы, а распорядился нанять фиакр, чего никогда ещене бывало. Жюльен долгое время был предоставлен своим размышлениям. Он сидел вгостиной, обтянутой красным бархатом с широкими золототкаными галунами. Навысоком столике стояло большое распятие из слоновой кости, а на каминележала книга "О папе" г-на де Местра, с золотым обрезом и в великолепномпереплете. Жюльен раскрыл ее, чтобы не иметь вида человека, которыйподслушивает. Разговор в соседней комнате временами шел очень громко.Наконец дверь отворилась, и его позвали. - Имейте в виду, господа, - сказал председатель, - что с этой минуты мыговорим перед лицом герцога ***. Этот господин, - промолвил он, показывая наЖюльена, - молодой священнослужитель, вполне преданный нашему святому делу,и он с помощью своей изумительной памяти перескажет без труда слово в слововесь наш разговор. - Слово принадлежит вам, сударь, - сказал он, делая пригласительныйжест в сторону особы с святоотческим видом, облаченной в три или четырежилета. Жюльен подумал, что естественнее было бы назвать по имени этогогосподина в жилетах. Он взял бумагу и принялся старательно записывать. (Здесь автор имел в виду поставить целую страницу точек. - Это будет совершенно неуместно, - заявил издатель, - а для такоголегкомысленного произведения неуместные выдумки просто зарез. - Политика, - возражал автор, - это камень на шее литературы; непройдет и полгода, как он потопит литературное произведение. Политика средьвымыслов фантазии - это все равно, что выстрел из пистолета среди концерта:душераздирающий звук, но при этом безо всякой выразительности. Он негармонирует ни с какими инструментами. Политика насмерть разобидит однуполовину моих читателей, а другой половине покажется скучной, ибо то, чтоони читали сегодня утром в газете, было куда интереснее и острее... - Если ваши действующие лица не говорят о политике, - сказал издатель,- значит, это не французы тысяча восемьсот тридцатого года и книга вашаотнюдь не является зеркалом, как вы изволили заявить...) Протокол Жюльена занял двадцать шесть страниц; вот краткое изложениеего, хотя и довольно бледное, ибо пришлось, как это всегда делается вподобных случаях, выпустить разные курьезы, изобилие коих могло быоттолкнуть или показаться неправдоподобным (см. "Газет де трибюно"). Человек в жилетах и с святоотческим видом (возможно, это был епископ)часто улыбался, и тогда глаза его, затененные полуопущенными ресницами,загорались странным блеском, а взгляд его казался уже не стольнерешительным, как обычно. Этот господин, которому было предложено первомуговорить пред лицом герцога ("но какой же это герцог?" - подумал Жюльен),по-видимому, с целью изложить общее мнение и выступить, так сказать, в роливсеобщего поверенного, обнаружил, как показалось Жюльену, какую-тонеуверенность, отсутствие определенных выводов, в чем так часто обвиняютсудейское сословие. Впоследствии, во время обсуждения, герцог не преминулпоставить ему это на вид. После нескольких фраз душеспасительного и назидательного характерачеловек в жилетах сказал: - Благородная Англия, руководимая великим человеком, бессмертнымПиттом, израсходовала сорок миллиардов франков, дабы противостоятьреволюции. Если собрание разрешит, я позволю себе высказать откровенно некуюпечальную мысль; я бы сказал, что Англия недостаточно понимала, что с такимчеловек, как Бонапарт, - тем паче если ему ничего не могли противопоставить,кроме благих намерений, - добиться решительных результатов можно было толькопутем частных... - Ах, опять восхваление убийств! - тревожным тоном сказал хозяин дома. - Избавьте нас, сделайте милость, от ваших сентиментальных наставлений!- раздраженно воскликнул председатель, и его кабаньи глазки загорелисьсвирепым огнем. - Продолжайте! - сказал он человеку в жилетах. Щеки и лоб председателя побагровели. - Благородная Англия, - продолжал докладчик, - ныне раздавлена. Каждыйангличанин, раньше чем он заплатит за хлеб свой, должен сперва оплатитьпроценты за те сорок миллиардов, которые пошли на борьбу с якобинцами. Питтау нее уже нет. - У нее есть герцог Веллингтон! - произнес человек в военном мундире, свесьма внушительным видом. - Умоляю, господа, спокойствие! - вскричал председатель. - Если опятьначнутся споры, то зачем мы вызвали господина Сореля? - Известно, что вы, сударь, одержимы великими идеями, - колко заметилгерцог, кинув взгляд на военного, бывшего наполеоновского генерала. Жюльенпонял, что в этих словах заключался какой-то намек личного характера, весьмаоскорбительный. Все улыбнулись; генерал-перебежчик явно кипел от ярости. - Питта больше нет, господа, - снова заговорил докладчик унылым тономчеловека, отчаявшегося вразумить своих слушателей. - Да если бы и нашелся вАнглии новый Питт, нельзя обмануть целый народ два раза подряд одним и темже способом. - Вот поэтому-то генерал-завоеватель, второй Бонапарт, ныне уженемыслим во Франции! - воскликнул, снова перебивая его, военный. На этот раз ни председатель, ни герцог не решились рассердиться, хотяЖюльен и видел по их глазам, что они едва сдерживаются. Они опустили глаза,и герцог вздохнул так, чтобы все это заметили. Но докладчик на этот раз обиделся. - Мне не дают договорить, - сказал он запальчиво, внезапно отбрасываяту улыбчивую учтивость и осторожность, которые, как полагал Жюльен, являлисьподлинным выражением его нрава, - мне не дают договорить, никто не желаетпринимать во внимание тех усилий, которые я кладу на то, чтобы не задетьничьих ушей, какой бы длины они ни были. Так вот, господа, я буду краток. И я вам скажу попросту: у Англии сейчас гроша нет, чтобы помочь благомуделу. Вернись сейчас сам Питт, и он при всей своей гениальности не смог быодурачить мелких английских собственников, ибо им прекрасно известно, чтоодна короткая Ватерлооская кампания обошлась им в миллиард франков. Так какот меня требуют ясности, - продолжал докладчик, все более воодушевляясь, -то я вам прямо скажу: помогайте себе сами, потому что у Англии нет ни однойгинеи к вашим услугам, а когда Англия не может платить, то Австрия, Россия иПруссия, у которых сколько угодно храбрости и ни гроша денег, не могутвыдержать более одной или двух кампаний против Франции. Можно надеяться, что молодые солдаты, которых наберут якобинцы, будутразбиты в первой кампании, даже, быть может, во второй, но что касаетсятретьей, то пусть я окажусь революционером в ваших предубежденных глазах, -в третьей кампании вы увидите солдат тысяча семьсот девяносто четвертогогода, которые уже перестали быть деревенскими рекрутами тысяча семьсотдевяносто второго года. Тут его прервали возгласы с трех или четырех мест сразу. - Сударь, - сказал председатель Жюльену, - подите в соседнюю комнату иперепишите набело начало протокола, который вы вели. Жюльен ушел с немалым сожалением. Докладчик только что затронулнекоторые предполагаемые возможности, которые были предметом постоянных раз-мышлений Жюльена. "Боятся, как бы я их на смех не поднял", - подумал он. Когда его позвали снова, г-н де Ла-Моль говорил торжественным тоном,показавшимся Жюльену очень забавным, ибо он хорошо знал маркиза. - ...Да, господа, и вот именно об этом-то несчастном народе и можносказать: Кем быть ему, чурбаном или богом? "Он будет богом!" - восклицаетбаснописец. Но это из ваших уст, господа, надлежит нам услышать эти великие,проникновенные слова. Начните и действуйте сами, и славная Франция явитсяснова почти такой же, какой сделали ее наши предки и какой мы еще видели еесвоими глазами перед кончиной Людовика XVI. Англия, по крайней мере ее благородные лорды, так же как и мы,ненавидит подлое якобинство; без английского золота Россия, Австрия иПруссия не в состоянии дать более двух-трех сражений. Но разве этогодостаточно, чтобы привести к столь счастливой оккупации, как та, которую такглупо упустил господин де Ришелье в тысяча восемьсот семнадцатом году? Яэтого не думаю. Тут кто-то попытался прервать его, но попытку эту пресекло поднявшеесясо всех сторон шиканье. Прервать пытался опять все тот же бывший генералимператорской армии: он мечтал о голубой ленте и рассчитывал занять видноеместо среди составителей секретной ноты. - Нет, я этого не думаю, - повторил г-н де ЛаМоль после того, каксмятение улеглось, причем он так резко, с такой уверенной дерзостьюподчеркнул это "я", что Жюльен пришел в восторг. "Вот это правильный ход! - думал он, и перо его летало по бумаге, почтине отставая от речи маркиза. - Одно слово, сказанное так, как надо, и г-н деЛаМоль сводит на нет двадцать кампаний, проделанных этим перебежчиком". - И не только на чужеземцев следует нам рассчитывать, - продолжалмаркиз самым невозмутимым тоном, - в наших надеждах на новую военнуюоккупацию. Вся эта молодежь, которая пишет зажигательные статейки в "Глоб",может вам дать три-четыре тысячи молодых командиров, среди коих, возможно,найдутся и Клебер, и Гош, и Журдан, и Пишегрю, только далеко не такойблагонамеренный на сей раз. - Мы не позаботились создать ему славу, - сказал председатель. -Следовало бы увековечить его имя. - Необходимо, наконец, добиться, чтобы во Франции было две партии, -продолжал г-н де Ла-Моль, - но чтобы это были две партии не только по имени,а две совершенно четкие, резко разграниченные партии. Установим, кого надораздавить. С одной стороны, журналисты, избиратели, короче говоря,общественное мнение; молодежь и все, кто ею восхищается. Пока они себекружат головы собственным пустословием, мы, господа, пользуемся великимпреимуществом: мы распоряжаемся бюджетом. Тут его опять перебили. - Вы, сударь, - обратился г-н де Ла-Моль к перебившему его, и при этомс удивительным спокойствием и крайним высокомерием, - вы, если вас задеваетмое выражение, не распоряжаетесь бюджетом, а просто пожираете сорок тысячфранков государственного бюджета плюс восемьдесят тысяч, которые выполучаете по цивильному листу. Хорошо, сударь, раз вы меня к этому вынуждаете, я позволю себе, нестесняясь, привести в пример вас. Подобно вашим благородным предкам, которыепошли за Людовиком Святым в крестовый поход, вы за эти сто двадцать тысячфранков должны были бы выставить нам, по крайней мере, один полк, - да что яговорю, хотя бы одну роту, ну, полроты, или пусть это будет хоть пятьдесятчеловек, готовых сражаться и преданных правому делу на жизнь и на смерть. Ачто же у вас? Одни лакеи, которые, случись бунт, вам же и зададут страху. Трон, церковь, дворянство - все это может завтра же рухнуть, господа,если вы не позаботитесь создать в каждом департаменте вооруженные отряды изпятисот преданных людей, я говорю преданных не только со всей французскойдоблестью, но и со всей испанской стойкостью. Половина этих людей должна состоять из наших сыновей, наших племянников- словом, из родовитого дворянства. И каждый из них должен иметь при себе непустого болтуна-мещанина, готового нацепить на себя трехцветную кокарду,если повторится тысяча восемьсот пятнадцатый год, - нет, простогокрестьянского парня, простодушного, чистосердечного, вроде Кателино. Нашдворянин будет его наставником, а всего лучше, если возможно, чтобы это былего молочный брат. Пусть каждый из нас отдаст пятую долю своих доходов,чтобы создать в каждом департаменте этакий маленький преданный отряд изпятисот человек. Тогда можно смело рассчитывать на иностранную оккупацию.Никогда чужеземный солдат не дойдет даже до Дижона, если он не будет уверен,что в каждом департаменте он найдет пять сотен вооруженных друзей. Иностранные короли до тех пор не будут вас слушать, пока вы не заявитеим, что у вас есть двадцать тысяч дворян, готовых взяться за оружие длятого, чтобы распахнуть перед ними ворота Франции. Это тяжкая повинность,скажете вы. Но, господа, только такой ценой мы спасем наши головы. Междусвободой печати и нашим существованием, как дворян, идет борьба не на жизнь,а на смерть. Становитесь заводчиками либо крестьянами или беритесь за ружье.Можете робеть, если вам угодно, но не будьте глупы, откройте глаза. "Стройтесь в батальоны - вот что я вам скажу словами якобинскойпесенки, и тогда найдется какой-нибудь великодушный Густав-Адольф, который,видя неминуемую опасность, угрожающую монархическим основам, бросится за трисотни лье от своих владений и сделает для вас то, что сделал Густав дляпротестантских князей. Или вам угодно заниматься разговорами и сидеть сложаруки? Пройдет пятьдесят лет, и в Европе будут только одни президентыреспублик и ни одного короля. А вместе с этими шестью буквами: К-О-Р-О-Л-Ь -будут стерты с лица земли и служители церкви и дворяне. Вот мы тогда иполюбуемся, как останутся одни кандидаты, заискивающие перед низкимбольшинством. Можно сколько угодно разглагольствовать о том, что во Франции сейчаснет популярного генерала, всем известного и всеми любимого, что армия нашасозидалась в целях защиты престола, тогда как в любом австрийском илипрусском полку найдется человек пятьдесят унтеров, понюхавших пороху. Двеститысяч молодых людей из мелкой буржуазии бредят войной. - Не достаточно ли этих горьких истин? - чванно произнесла некая важнаяособа, по-видимому, занимавшая весьма видное место среди духовной иерархии,ибо г-н де Ла-Моль, вместо того, чтобы рассердиться, улыбнулся на его слова,что Жюльену показалось весьма знаменательным. - Достаточно горьких истин, хорошо, сделаем выводы, господа: человеку,которому необходимо отнять гангренозную ногу, бесполезно было бы уверятьсвоего хирурга, что эта больная нога совершенно здорова. Простите меня, еслия позволю себе так выразиться, господа: благородный герцог *** - наш хирург. "Ну, вот, наконец-то заветное слово сказано, - подумал Жюльен, -значит, нынче ночью я помчусь прямехонько в..?"XXIII ДУХОВЕНСТВО, ЛЕСА, СВОБОДА Основной закон для всего существующего - это уцелеть, выжить. Вы сеетеплевелы и надеетесь взрастить хлебные колосья. Макиавелли. Важная персона продолжала свою речь; видно было, что это человекосведомленный; Жюльену очень понравилась мягкая, сдержанная убедительность,с которой он излагал свои великие истины: 1. У Англии не найдется для нас ни одной гинеи, там сейчас в модеэкономия и Юм. Никто, даже их святые, не дадут нам денег, а господин Брумподнимет нас на смех 2. Больше чем на две кампании венценосцы Европы не рискнут пойти безанглийского золота, а двух кампаний мало, чтобы раздавить мелкую буржуазию. 3. Необходимо создать во Франции вооруженную партию, без чегомонархические элементы Европы не отважатся даже и на эти две кампании. А четвертый пункт, который я позволю себе вам представить как нечтосовершенно бесспорное, заключается вот в чем: Немыслимо создать вооруженную партию во Франции без помощи духовенства.Я вам прямо это говорю, господа, и сейчас вам это докажу. Надо всепредоставить духовенству. Находясь денно и нощно при исполнении своихобязанностей, руководимое высокодостойными людьми, кои ограждены от всякихбурь, ибо обитель их за триста лье от ваших границ... - А-а! Рим, Рим! - воскликнул хозяин дома. - Да, сударь, Рим! - гордо повторил кардинал - В каких бы шуточках ниизощрялись на этот счет в дни вашей юности, когда подобное остроумие было вмоде, я говорю вам во всеуслышание, в тысяча восемьсот тридцатом году, однотолько духовенство, руководимое Римом, сумеет найти доступ к сердцу простогонарода. Пятьдесят тысяч священников повторяют одни и те же слова в день,указанный их владыками, и народ, который в конце концов и дает вам солдат,восчувствует глас своих пастырей сильнее, нежели всякое витийство мирян...(Этот личный выпад вызвал ропот среди собравшихся.) - Духовенство обладает силой, превосходящей вашу, - снова заговорилкардинал, возвышая голос, - все шаги, которые вы делали, дабы достичьосновной цели - создать во Франции вооруженную партию, - были сделанынами... Тут последовали факты... Кто роздал восемьдесят тысяч ружей в Вандее?..И так далее, и так далее. - Пока духовенство не получит обратно своих лесов, оно ничего не всостоянии сделать. Стоит только начаться войне, министр финансов предпишетагентам за отсутствием средств выплачивать жалованье только приходскимсвященникам. Ведь Франция, в сущности, - неверующая страна, и она любитвоевать. Кто бы ни преподнес ей войну, он будет популярен вдвойне, ибовоевать - значит, выражаясь на площадном языке, заставить иезуитов пухнуть сголоду; воевать - значит избавить гордых французов от угрозы иноземногонашествия. Кардинала слушали благосклонно. - Следовало бы еще, - добавил он, - чтобы господин де Нерваль оставилминистерство, ибо имя его вызывает излишнее раздражение. Тут все повскакали с мест и заговорили разом "Сейчас меня опятьвышлют", - подумал Жюльен; но даже сам осмотрительный председатель забыл оприсутствии и существовании Жюльена. Все взоры устремились на человека, которого Жюльен сразу узнал. Это былг-н де Нерваль, премьер-министр; он видел его на бале у герцога де Реца. Смятение достигло апогея, как принято выражаться в газетах по поводупарламентских заседаний. Прошло добрых четверть часа, пока, наконец,восстановилась относительная тишина. Тогда поднялся г-н де Нерваль и, наподобие апостола, начал вещать. - Я далек от того, чтобы утверждать, - начал он каким-то необыкновеннымголосом, - что я вовсе не Дорожу постом министра. Мне указывают, господа, будто имя мое умножает силы якобинцев,восстанавливая против нас множество умеренных. Я охотно ушел бы, но путигосподни дано знать немногим. А мне, - добавил он, глядя в упор накардинала, - надлежит выполнить то, что мне предназначено. Глас небесныйизрек мне: "Либо ты сложишь голову на эшафоте, либо восстановишь во Франциимонархию и низведешь Палаты на то место, какое занимал парламент приЛюдовике XV". И я это сделаю, господа. Он умолк и сел; наступила мертвая тишина. "Хороший актер!" - подумал Жюльен. Он ошибался, как всегда, приписываялюдям, по своему обыкновению, гораздо больше ума, чем у них было на самомделе. Воодушевленный спорами сегодняшнего бурного вечера, а еще того болееискренностью выступавших ораторов, г-н де Нерваль в эту минуту всей душойверил в свое предназначение. Этот человек, обладавший большим мужеством,отнюдь не отличался умом. В тишине, воцарившейся после знаменательной фразы "Я это сделаю",пробило полночь. Жюльену почудилось в этом бое часов что-то величественное изловещее. Он был взволнован. Прения вскоре возобновились с удвоенной силой, а главное - снепостижимой откровенностью. "Эти люди в конце концов меня отравят, -подумывал иногда Жюльен. - Как это они решаются говорить подобные вещи передплебеем?" Пробило два часа, а они все говорили и говорили Хозяин дома давно ужепохрапывал; г-н де Ла-Моль был вынужден позвонить, чтобы подали новые свечиГ-н де Нерваль, министр, отбыл без четверти два, не преминув, однако,несколько раз перед уходом впиться внимательным взглядом в физиономиюЖюльена, отражавшуюся в стенном зеркале неподалеку от его стула. Как толькоон скрылся, все почувствовали себя свободнее. Пока вставляли новые свечи, человек в жилетах тихонько сказал соседу: - Бог его знает, что только не наговорит королю этот человек. Он можетпоставить нас в самое глупое положение и испортить нам все. Надо прямосказать: это исключительная самонадеянность и даже наглость с его стороны,что он появляется здесь. Он бывал здесь и раньше, до того, как попал вминистры, но портфель, как-никак, меняет все, человек жертвует ему всемисвоими интересами и он должен был бы это понимать. Не успел министр скрыться, как бонапартистский генерал сомкнул вежды.Потом заговорил о своем здоровье, о ранах, взглянул на часы и исчез. - Держу пари, - сказал человек в жилетах, - что генерал сейчас догоняетминистра. Он будет оправдываться в том, что его застали здесь, и уверять,что он нас держит в руках. Когда запасные лакеи зажгли, наконец, новые свечи, слово взялпредседатель: - Нам надо прийти к решению, господа. Не будем пытаться переубедитьдруг друга. Подумаем лучше о содержании ноты, которая через сорок восемьчасов будет находиться перед глазами наших иноземных друзей. Здесь говорилио министрах. Теперь, когда господин де Нерваль покинул нас, мы можемсказать: а что нам за дело до министров? Мы заставим их желать того, что намтребуется. Кардинал тонкой улыбкой выразил свое одобрение. - Нет ничего проще, как, мне кажется, изложить нашу точку зрения, -сказал молодой епископ Агдский со сдерживаемым потаенным огнем самого лютогофанатизма. До сих пор он хранил молчание, и Жюльен, наблюдавший за ним, видел, чтовзор его, сначала мягкий и кроткий, загорелся после первого же часа прений.Теперь огонь, пылавший в его душе, вырвался наружу, как лава Везувия. - Начиная с тысяча восемьсот шестого и по тысяча восемьсотчетырнадцатый год, - сказал он, - Англии можно поставить в вину только одно:что она не предприняла никакого прямого действия непосредственно против осо-бы Наполеона. Как только этот человек начал жаловать в герцоги и камергеры,как только он восстановил трон, миссия, возложенная на него господом богом,была завершена, - оставалось только сокрушить его. Священное писание не водном месте указывает нам, как надлежит расправляться с тиранами (тут пошлимногочисленные латинские цитаты). Ныне, господа, требуется сокрушить не одного человека, а весь Париж.Вся Франция берет пример с Парижа. Какой толк вооружать ваши пятьсот человекв каждом департаменте? Затея рискованная, и добром она не кончится. Зачемнам вмешивать всю Францию в дело, которое касается одного Парижа? ТолькоПариж, со своими газетами, со своими салонами, породил это зло, пусть же ипогибнет этот новый Вавилон. Борьба идет между церковью и Парижем, и пора положить ей конец.Катастрофа эта пойдет на пользу трону даже с точки зрения его светскихинтересов. Почему Париж пикнуть не смел при Бонапарте? Спросите об этомпушку у церкви святого Рока... Было уже три часа утра, когда Жюльен вышел вместе с г-ном де Ла-Молем. Маркиз устал, и ему было неловко. Обратившись к Жюльену, он впервыезаговорил с ним тоном, в котором слышалась просьба. Он просил Жюльена датьему слово, что он никогда никому не проговорится о том чрезмерном рвении(так именно он и выразился), свидетелем которого он случайно оказался. - Вы можете рассказать об этом нашему чужеземному другу лишь в томслучае, если он будет упорно настаивать и действительно обнаружит желаниеузнать, что представляют собой наши молодые безумцы. Что им за дело, есливсе государство полетит в тартарары? Они станут кардиналами, они укроются вРиме, а нас в наших замках перережут крестьяне. Секретное послание, которое маркиз составил из длинного, в двадцатьшесть страниц, протокола Жюльена, было готово без четверти пять утра. - Устал до смерти, - сказал маркиз, - да это и по ноте видно: конецнедостаточно четкий. Я так ею недоволен, как еще никогда в жизни не былнедоволен ни одним из своих дел. Вот что, друг мой, - добавил он, -ступайте-ка отдохните несколько часов, а чтобы вас у меня не похитили, я васзапру на ключ в вашей комнате. На другой день маркиз повез Жюльена куда-то довольно далеко от Парижа,в какой-то замок, стоявший на отлете, особняком. Хозяева произвели наЖюльена странное впечатление: ему показалось, что это были люди духовногозвания. Ему дали подорожную с вымышленным именем, но там, наконец, былоуказано, куда он на самом деле едет, - чего до сих пор Жюльен будто бы незнал. Он сел в коляску один. У маркиза не было никаких опасений на счет его памяти - Жюльен уженесколько раз прочел ему наизусть всю секретную ноту, - но он сильнопобаивался, как бы самого Жюльена не схватили в дороге. - Помните, самое главное - вы должны держаться франтом, которыйпутешествует от скуки, просто потому, что ему некуда деваться, - дружескинаставлял он Жюльена, провожая его до двери гостиной. - Вполне возможно, чтона наше вчерашнее собрание затесался не один мнимый собрат. Время в пути летело быстро, но Жюльену было очень тоскливо. Едва толькоон успел скрыться из глаз маркиза, как мгновенно позабыл и о секретномпослании и о том, куда и зачем он едет. Все мысли его были поглощеныотвергнувшей его Матильдой. Когда он остановился в какой-то деревушке в нескольких лье за Мецом,смотритель почтового двора заявил ему, что лошадей нет. Было десять часоввечера. Жюльен, крайне раздосадованный, спросил ужинать. Прогуливаясь околоворот, он, будто невзначай, так, чтобы не привлечь ничьего внимания,заглянул на конный двор. Действительно, лошадей не было. "А все-таки у этого человека был несколько странный вид, - подумалЖюльен. - Он слишком бесцеремонно меня разглядывал". Как видно, он начинал уже не доверять тому, что ему говорили. Решивкак-нибудь скрыться после ужина, чтобы разузнать на всякий случай кое-что обэтих краях, он пошел в кухню погреться у очага. Какова же была его радость,когда он увидел там знаменитого певца синьора Джеронимо! Устроившись в кресле, которое он велел подвинуть к самому огню,неаполитанец громко вздыхал и болтал один больше, чем двадцать немецкихкрестьян, столпившихся вокруг и глазевших на него, разинув рты. - Эти люди хотят разорить меня! - крикнул он Жюльену. - Ведь я обещалзавтра петь в Майнце! Семь владетельных князей съехались туда, чтобы меняпослушать. А ну-ка, выйдем подышать свежим воздухом, - сказал он каким-томногозначительным тоном. Они прошли по дороге шагов сто, - здесь их никто уже не мог слышать. - Знаете вы, в чем тут дело? - сказал он Жюльену. - Этот смотритель -просто мошенник. Я пошел пройтись и сунул двадцать су мальчишке, а тот мневсе и выложил. У него на конюшне дюжина лошадей, только они в другом концедеревни стоят. Здесь хотят задержать какого-то курьера. - Да что вы?! - с невинным видом воскликнул Жюльен. Однако удостовериться в плутовстве было еще не все, надо было ещесуметь уехать отсюда, но ни Джеронимо, ни его друг не могли этого сделать. - Подождем до завтра, - решил, наконец, Джеронимо. - По-видимому, мы имвнушаем подозрение. Вы это или я, но кому-то из нас они не доверяют. Завтрас утра закажем завтрак, да пообильнее, а пока они будут возиться с ним,пойдем пройтись, улизнем подальше, наймем лошадей, да и докатим до следующейпочтовой станции. - А как же ваши вещи? - спросил Жюльен, которому пришло в голову, что,быть может, самому Джеронимо как раз и поручено перехватить его. Пора уже было ужинать и ложиться спать. Жюльен только что задремал, каквдруг его внезапно разбудили какие-то голоса: два человека без всякогостеснения разговаривали между собой у него в комнате. В одном из них он узнал смотрителя почтового двора, который держал вруках потайной фонарь. Свет падал прямо на дорожный сундук, который Жюльенвелел перенести из коляски к себе в комнату. Какой-то человек, стоявшийрядом со смотрителем, преспокойно рылся в открытом сундуке. Жюльену видныбыли только рукава его одежды: они были черные и тесно облегали руку. "Да ведь это сутана! - решил он про себя и тихонько взялся за своипистолеты, которые лежали у него под подушкой. - Вы не бойтесь, ваше преподобие, он не проснется, - говорил почтовыйсмотритель. - Мы его угостили тем вином, которое вы сами изволилиприготовить. - Не нахожу решительно никаких бумаг, - отвечал священник. - Однобелье, духи, помада да всякие пустяки. Это просто какой-нибудь вертопрах изнынешней молодежи гоняется за развлечениями. Курьер их, должно быть, тот,другой, который нарочно говорит с итальянским акцентом. Оба они приблизились к Жюльену с целью обыскать карманы его дорожногоплатья. Ему страшно хотелось пристрелить их, как воров. Ведь это не грозилоему никакими последствиями. Он с трудом подавил в себе это желание. "Дурак ябуду, - подумал он. - Испорчу все дело". Они обыскали его одежду. "Нет, этоне дипломат", - решил священник. Он отошел - и хорошо сделал. "Если только он дотронется до меня, несдобровать ему, - думал Жюльен. -Он еще и сейчас может пырнуть меня кинжалом, да только я этого не допущу". Священник повернулся к нему. Жюльен чуть-чуть приоткрыл глаза. Каковоже было его удивление: это был не кто иной, как аббат Кастанед! И в самомделе, хотя оба эти субъекта и старались говорить не особенно громко, один изголосов с первой же минуты показался Жюльену знакомым. Он почувствовалнеудержимое желание избавить землю от этой гнуснейшей твари. "А миссия моя?" - сказал он себе. Священник и его подручный ушли. Через четверть часа Жюльен сделал вид,что проснулся. Он стал кричать, поднял шум и перебудил весь дом. - Меня отравили! Мне плохо! - кричал он. - Ой, какие нестерпимые муки! Ему нужен был предлог, чтобы помочь Джеронимо. Он отправился к нему инашел его в полуобморочном состоянии от опиума, который им подмешали в вино. Сам Жюльен, предвидя, что с ним могут сыграть такую штуку, поужиналодним шоколадом, который он захватил из Парижа. Как он ни старался, ему неудалось разбудить Джеронимо и уговорить его уехать. - Пусть мне подарят все неаполитанское королевство, - бормотал сквозьсон певец, - не проснусь, нет, нет! Спать так сладко! - А семь владетельных князей? - Подождут. Жюльен уехал один и без всяких происшествий добрался до высокой особы.Целое утро он потерял даром, тщетно пытаясь добиться аудиенции. На егосчастье, часов около четырех герцог вышел прогуляться. Жюльен, увидев, какон направился пешком, не задумываясь, приблизился к нему и попросилподаяния. Остановившись в двух шагах от высокой особы, он вытащил из карманачасы маркиза де Ла-Моля и показал их, протянув ладонь. - Следуйте за мной поодаль, - ответили ему, не взглянув на него. Примерно в четверти лье от места их встречи герцог внезапно свернул ивошел в маленькую кофейню. И вот тут-то, в грязной комнатушке низкопробнойхарчевни, Жюльен имел честь сказать герцогу наизусть свои четыре страницы. - Повторите все сначала, - сказали ему, когда он кончил, - и говоритемедленнее! Герцог записал кое-что. - Идите пешком до следующей почтовой станции. Вещи и коляску бросьтездесь. Доберитесь до Страсбурга, как сумеете, а двадцать второго числа этогомесяца (а было десятое) в половине первого дня будьте в этой же кофейне.Выйдите отсюда не раньше чем через полчаса. Ни слова! Это было все, что услышал Жюльен. Но этого было вполне достаточно,чтобы он проникся истинным восхищением. "Вот как делаются серьезные дела! -подумал он. - А что бы сказал этот государственный муж, если бы услышалнаших оголтелых болтунов три дня тому назад!" Два дня ушло у Жюльена на дорогу до Страсбурга, где, как ему казалось,делать было совершенно нечего. Он добирался туда окольным путем и сделализрядный крюк. "Если этот сатана аббат Кастанед меня узнал, то не такой ончеловек, чтобы упустить мой след... А уж как бы он обрадовался случаюпосмеяться надо мной и провалить мою миссию!" Аббат Кастанед, начальник полиции Конгрегации по всей северной границе,на его счастье, не узнал его. И страсбургские иезуиты, как ни бдительны онибыли, не подумали устроить слежку за Жюльеном, который в своем синемсюртуке, с орденом в петлице, имел вид молодого военного, занятогоисключительно собственной персоной.XXIV СТРАСБУРГ Ослепление! Тебе дана вся пылкость любви, вся сила ее предаватьсяотчаянию. Ее пленительные радости, ее сладостные утехи - лишь это одно не втвоей власти. Я не мог сказать, глядя на нее спящую: вот она, вся моя, вовсей своей ангельской красе, со всеми своими милыми слабостями. Она сейчас вмоей власти вся как есть, как создал ее господь бог в своем милосердии, нарадость и счастье мужскому сердцу. Ода Шиллера. Вынужденный провести в Страсбурге неделю, Жюльен, чтобы как-нибудьразвлечься, предавался размышлениям о военной славе и преданности отчизне.Был ли он все-таки влюблен? Он и сам не знал, он чувствовал только, что вего истерзанной душе Матильда властвует безраздельно, - владычица егосчастья и его воображения. Ему приходилось напрягать все свои душевные силы,чтобы преодолеть себя и не впасть в отчаяние. Думать о чем бы то ни было,что не имело отношения к м-ль де Ла-Моль, было выше его сил. Честолюбие,мелкие утехи тщеславия когда-то отвлекали его от тех чувств, которые онпитал к г-же де Реналь. Матильда поглотила его всего: мечты о будущемнеизменно приводили его к ней. И это будущее, с какой бы стороны ни взглянуть на него, представлялосьЖюльену безотрадным. Этот странный человек, которого мы видели в Верьеретаким гордым, таким самонадеянным, теперь впал в другую крайность:скромность его доходила до нелепости. Три дня тому назад он с великим удовольствием пристрелил бы аббатаКастанеда, но если бы теперь, в Страсбурге, какой-нибудь ребенок повздорил сним, он решил бы, что прав ребенок, а не он. Перебирая в памяти всех своихсоперников и врагов, с которыми он сталкивался в жизни, он теперь всякий разприходил к выводу, что виноваты были не они, а он сам. Ибо ныне его неумолимым противником было его могучее воображение,которое некогда без устали рисовало ему будущее, полное блистательныхуспехов. Одиночество, на которое невольно обречен путешественник, ещеувеличивало власть этого мрачного воображения. Каким сокровищем сейчас былбы для него друг! "Да! - говорил себе Жюльен. - Но есть ли на свете хотьодно сердце, которое бьется для меня? А если бы у меня и был друг, разве янарушил бы долг чести, который повелевает мне хранить вечное молчание?" Он уныло разъезжал верхом в окрестностях Келя; это городок на берегуРейна, - Дезе и Гувьон Сен-Сир обессмертили его. Немец-крестьянин показывалему маленькие речушки, проселочные дороги, островки на Рейне, прославленныемужеством этих великих полководцев. Жюльен держал в левой руке повод, аправой поддерживал развернутую превосходную карту, которая украшает мемуарымаршала Сен-Сира. Неожиданно веселое восклицание заставило его поднятьголову. Это был князь Коразов, его лондонский друг, который несколько месяцевназад преподал ему первые правила высшего щегольства. Верный этому великомуискусству, Коразов, приехавший в Страсбург накануне, а в Кель всего час томуназад, и за всю свою жизнь не прочитавший ни строки об осаде 1796 года,принялся подробно описывать ее Жюльену. Немец-крестьянин глядел на негооторопев, ибо он все-таки достаточно понимал по-французски и замечалчудовищные нелепости, которые говорил князь. Но Жюльен был за тридевятьземель от того, что думал крестьянин; он с удивлением глядел на этогомолодого человека, любовался его фигурой и тем, как ловко он сидит в седле. "Вот счастливый характер! - думал он. - Какие у него замечательныерейтузы! А волосы как хорошо подстрижены! Ах, если бы я был таким, она бы немогла проникнуться ко мне отвращением после трех дней любви!" Когда, наконец, князь покончил с осадой Келя, он повернулся к Жюльену. - Да у вас вид настоящего монаха-молчальника! - сказал он. - Мнекажется, вы переусердствовали, следуя тому правилу серьезности, которое якогда-то преподал вам в Лондоне. Грустный вид совершенно не соответствуетхорошему тону, надо иметь вид не грустный, а скучающий. Если у вас грустныйвид, это значит, что вам чего-то недостает, что вы в чем-то не сумелидобиться успеха. Это значит выставлять себя в невыгодном свете. И, наоборот,если вы скучаете, тогда в невыгодном положении оказывается тот, кто напраснопытался вам понравиться. Вы поймите, мой дорогой, какую вы допускаетеошибку. Жюльен бросил экю крестьянину, который слушал их, разинув рот. - Очень мило, - заметил князь. - В этом есть изящество и благороднаянебрежность! Очень, очень мило! И он пустил лошадь вскачь. Жюльен поскакал за ним, преисполненныйчувством глупейшего восхищения. "Ах, если бы я был таким, она не предпочла бы мне этого Круазенуа!" Ичем сильнее возмущался его разум нелепыми чудачествами князя, тем сильнее онпрезирал себя, восхищаясь ими, и горевал, что не может быть таким же.Отвращение к самому себе не может зайти далее этого. Князь убедился, что Жюльен действительно чем-то подавлен. - Вот что, дорогой мой, - сказал он ему, когда они въезжали вСтрасбург. - Это уже просто дурной тон; вы что, разорились, потеряли всесостояние или, может быть, влюбились в какую-нибудь актрису? Русские старательно копируют французские нравы, только отставая лет напятьдесят. Сейчас они подражают веку Людовика XV. От этих шуток насчет любви у Жюльена слезы подступили к глазам. "Апочему бы мне и не посоветоваться с этим милым молодым человеком? - подумалон вдруг. - Увы, друг мой, да, - сказал он князю, - действительно, вы угадали: явлюблен; хуже того, я покинут. Прелестная женщина, - она живет тут,неподалеку, в одном городке - любила меня страстно три дня подряд, а потомвдруг неожиданно прогнала, и я совсем убит этим. И он описал князю поведение Матильды и ее характер, изобразив всю этуисторию под вымышленными именами. - Можете не продолжать дальше, - сказал Коразов. - Чтобы внушить вамдоверие к врачевателю, я докончу за вас ваши излияния. Супруг этой молодойдамы - очень богатый человек, или, может быть, сама она из очень родовитойсемьи - это, пожалуй, вернее. Короче говоря, ей есть чем гордиться. Жюльен молча кивнул головой; сказать что-нибудь у него не хваталомужества. - Прекрасно! - отвечал князь. - Вот вам три пилюли, довольно горькие.Извольте принять их без промедления: Во-первых, каждый день видеться с госпожой... как вы ее назвали? - Госпожой де Дюбуа. - Ну и имечко! - воскликнул князь, покатываясь со смеху. - Простите, японимаю, для вас это святыня. Итак, вы каждый день должны встречаться сгоспожой де Дюбуа, но ни в коем случае не показывайте ей, что вы холодны иличто вы разобижены. Не забывайте великое правило нашего века: всегда будьтеполной противоположностью тому, чего от вас ожидают. Показывайтесь ей вточности таким, каким вы были за неделю до того, как впервые удостоились ееблагосклонности. - Ах, тогда я был совершенно спокоен! - в отчаянии воскликнул Жюльен. -Мне казалось, у меня просто чувство жалости к ней. - Мотылек обжигается о пламя свечи, - перебил его князь, - сравнениестарое, как мир. Итак, во-первых, вы должны видеться с ней ежедневно. Во-вторых, вы должны начать ухаживать за одной из светских женщин, ноне проявляя при этом никаких признаков страсти, понятно? Не буду скрывать отвас, вам придется играть трудную роль; вы должны разыграть комедию, но еслиэто разгадают, вы пропали. - Она так умна, а я совершенно безмозглый дурак. Я пропал, - упавшимголосом промолвил Жюльен. - Нет, только вы, по-видимому, влюблены более, чем я думал. Госпожа деДюбуа чрезвычайно поглощена собственной персоной, как и все женщины, которыхсудьба наделила чересчур знатным происхождением или несметным богатством.Она интересуется собой, вместо того чтобы интересоваться вами, и,следовательно, она вас не знает. Во время этих двух-трех порывов любви,которую она сама же раздувала в себе, подстегивая свое воображение, онавидела в вас героя своей фантазии, а совсем не то, что вы есть на самомделе. Но, черт побери! Ведь это же все сплошная азбука, мой дорогой Сорель:ведь не школьник же вы на самом деле!.. Вот что! Зайдемте-ка в этот магазин. Какой очаровательный черныйгалстук! Можно подумать, от Джона Андерсона с Берлингтон-стрит. Сделайтемилость, наденьте его и выбросьте эту мерзкую черную веревку, котораяболтается у вас на шее. Так вот! - продолжал князь, выходя из лавки первого басонщика вСтрасбурге. - А в каком обществе вращается госпожа де Дюбуа? Бог ты мой! Чтоза имя! Не сердитесь, мой дорогой Сорель, право, это у меня нечаянновырвалось... Так за кем же вы будете ухаживать? - За самим воплощением добродетели, дочкой чулочного фабриканта,страшного богача. У нее изумительные глаза. Я, право, таких не видывал:ужасно мне нравятся! Она, конечно, считается первой особой в городе, но,несмотря на все эти преимущества, краснеет и конфузится, если при нейзаговорят о торговле, о лавках. На ее несчастье, отец ее был одним изизвестных купцов в Страсбурге. - А следовательно, - подхватил князь, посмеиваясь, - если зайдет речь онадувательстве, вы можете быть совершенно уверены, что ваша красавицаотнесет это на свой счет, а никак не на ваш. Это ее чудачество простобесподобно и в высшей степени полезно: оно не позволит вам ни на мигпотерять голову из-за ее прекрасных глаз. Успех обеспечен. Жюльен имел в виду вдову маршала, г-жу де Фервак, которая часто бывалав особняке де Ла-Моль. Это была красавица-иностранка, вступившая в брак смаршалом за год до его смерти. Вся жизнь ее, казалось, была посвящена однойцели: заставить забыть всех о том, что она дочь фабриканта; а для того чтобысоздать себе какое-то положение в Париже, она решила возглавить жен,ратующих за добродетель. Жюльен искренне восхищался князем; чего бы только он не отдал, чтобыобладать всеми его чудачествами! Разговор двух друзей затянулся добесконечности Коразов был в восторге, никогда еще ни один француз не слушалего так долго. "Ну, вот я, наконец, и добился, чего хотел, - ликовал в душекнязь, - мои учителя слушают меня и учатся у меня". - Итак, мы с вами условились? - повторял он Жюльену в десятый раз. - Нитени страсти, когда вы будете говорить с юной красавицей, дочкой чулочногофабриканта, в присутствии госпожи де Дюбуа. В письмах же, напротив,проявляйте самую пламенную страсть. Читать прелестно написанное любовноеписьмо - это высшее наслаждение для недотроги. Это для нее минута отдыха.Тут ей уж не надо ломать комедию, она может позволить себе слушать голоссвоего сердца. Так вот, катайте ей по два письма в день. - Ни за что, ни за что! - испуганно воскликнул Жюльен. - Пусть менялучше живьем истолкут в ступе! Я не способен сочинить и двух фраз, ясовершенный труп, дорогой мой, ничего от меня ждать нельзя. Бросьте меня,вот я здесь лягу и умру на краю дороги. - А кто вам говорит, что вы должны сочинять какие-то фразы? У меня ссобой в дорожной сумке лежит шесть томов любовных писем. Всех сортов, налюбой женский характер Найдутся и для образцовой добродетели! Ведь вот жеКалисский волочился в Ричмонд-Террасе - это в трех лье от Лондона - за самойхорошенькой квакершей во всей Англии. Когда в два часа ночи Жюльен расстался со своим другом, он чувствовалсебя уже не столь несчастным. На другой день князь пригласил на дом переписчика, а через два дняЖюльен получил пятьдесят три любовных письма, тщательно перенумерованных ипредназначенных для одоления самой возвышенной и самой унылой добродетели. - Пятьдесят четвертого письма не имеется, - сказал князь, - ибоКалисского вежливо выпроводили. Ну, а вам-то не все ли равно, если дочьчулочного фабриканта в конце концов укажет вам на дверь? Вы же имеете в видувоздействовать только на сердце госпожи де Дюбуа! Каждый день они катались верхом, и князь был без ума от Жюльена. Незная, как выразить ему свою внезапную привязанность, он предложил ему рукуодной из своих кузин, богатой московской наследницы. - А когда вы женитесь на ней, то с помощью моего влияния и вот этоговашего ордена вы через два года будете уже полковником. - Но ведь этот орден пожалован не Наполеоном, это не одно и то же. - А какая разница? - отвечал князь. - Ведь учредил его Наполеон; он всеравно почитается высшим орденом в Европе. Жюльен уже совсем было согласился на предложение князя, но долгпризывал его предстать пред очи светлейшей особы; расставаясь с Коразовым,он обещал написать ему. Он получил ответ на доставленную им секретную ноту ипомчался обратно в Париж; но достаточно ему было пробыть два дня наедине ссамим собой, как мысль покинуть Францию и Матильду показалась ему горшелютой смерти "Нет, не женюсь я на этих миллионах, которые мне предлагаетКоразов, - решил он. - А советам его я последую. В конце концов ведь искусство соблазнять - это его ремесло. Никакимидругими занятиями он не интересуется вот уж пятнадцать лет, а сейчас емутридцать. Нельзя сказать, что он не умен; он человек хитрый, ловкий;пылкость, поэзия с таким характером несовместимы, - это душа прокурора. Такчто же? Тем больше оснований полагать, что он рассуждает правильно. Да, так и надо сделать, буду ухаживать за госпожой де Фервак. Должнобыть, скучновато с ней будет, но я буду глядеть в ее прелестные глаза, онинапоминают мне те, что любили меня так, как меня никто никогда не любил. Она иностранка, вот мне и будет новый характер для изучения. Я схожу с ума, совсем пропадаю, - я должен следовать этим дружескимсоветам и не слушаться самого себя".XXV НА СЛУЖБЕ У ДОБРОДЕТЕЛИ Но если я буду вкушать это наслаждение столь рассудительно и осторожно,оно уже не будет для меня наслаждением. Лопе де Вега. Едва вернувшись в Париж и вручив маркизу де ЛаМолю ответ, которым тот,по-видимому, был крайне разочарован, герой наш, выйдя из его кабинета,бросился к графу Альтамире. Помимо преимущества быть приговоренным ксмертной казни, этот блистательный чужеземец отличался еще крайнимглубокомыслием и имел счастье быть весьма набожным; эти достоинства, а ещеболее высокое происхождение графа вполне отвечали вкусам г-жи де Фервак, иона часто виделась с ним. Жюльен совершенно серьезно признался ему, что влюблен без памяти. - Это поистине высокодобродетельная, чистая и возвышенная душа, -отвечал граф Альтамира, - только в ней есть некоторая доля иезуитства икакой-то напыщенности. Бывает иногда, что я прекрасно понимаю каждое слово,которое она произносит, но никак не могу понять смысла всей фразы. Вразговоре с ней мне нередко приходит на ум, что я вовсе уж не так хорошознаю французский язык, как меня уверяют. Это знакомство выдвинет вас,придаст вам вес в обществе. Но знаете, поедемте-ка к Бустосу, - промолвилграф Альтамира, любивший во всем поступать последовательно и разумно. - Онкогда-то ухаживал за госпожой маршальшей. Дон Диего Бустос заставил долго и подробно объяснять себе, в чем дело,сам при этом не произнося ни слова, точно адвокат; он был похож нараздобревшего монаха, но у него были черные усищи, и держался он снепроницаемой важностью, а впрочем, это был честный карбонарий. - Понятно, - сказал он, наконец, Жюльену. - Спрашивается, были ли умаршальши де Фервак любовники или их у нее не имелось? И следовательно:имеете ли вы надежду добиться успеха? Это вас интересует? Могу сказать вам:что касается меня, я потерпел фиаско. Теперь, когда меня это уже не трогает,могу сообщить по части ее характера следующее: на нее часто находит дурноенастроение, и как вы сейчас увидите, она довольно мстительна. Я не замечал в ней желчного темперамента, который свойствен одареннымнатурам и придает всему, что бы они ни делали, оттенок страстности.Наоборот, именно этой своей голландской флегматичности и невозмутимости онаи обязана своей редкой красотой и такими удивительно свежими красками. Жюльена раздражала медлительность и невозмутимое хладнокровие испанца;от нетерпения он несколько раз невольно прерывал его какими-то односложнымивосклицаниями. - Угодно вам меня выслушать? - важно спросил его дон Диего Бустос. - Простите мою furia francese [31]. Я весь обратился в слух, - отвечалЖюльен. - Маршальша де Фервак способна пылать ненавистью. Она беспощаднопреследует людей, которых она никогда в жизни в глаза не видала, - разныхадвокатов, бедняг-сочинителей, которые придумывают всякие песенки, вродеКолле, знаете? Это мой конек... Я любил как мог... и т.д. И Жюльену пришлось выслушать эту песенку до самого конца. Испанцу,видимо, очень нравилось петь по-французски. Эту чудную песенку никогда еще не слушали с таким нетерпением. - Маршальша, - сказал дон Диего Бустос, после того как пропел песенкудо конца, - пустила по миру автора одной такой шансонетки: Сражен любовью в кабачке... Жюльен испугался, что Бустос сейчас опять запоет. Но онудовольствовался тем, что тщательно пересказал содержание шансонетки. Действительно, она была весьма нечестива и непристойна. - Когда маршальша стала при мне возмущаться этой песенкой, - сказал донДиего, - я ей возразил, что женщины ее круга вовсе не должны повторятьвсякую ерунду, которую печатают. Как бы успешно ни насаждали благочестие истрогость нравов, во Франции всегда будет существовать литература длякабачков. А когда маршальша де Фервак добилась того, что сочинителя этойпесенки, несчастного голыша, которому платили половину того, что емуполагалось, лишили его места с жалованьем в тысячу восемьсот франков, я ейсказал: "Берегитесь, вы атаковали этого бедного рифмоплета вашим оружием, аон может вам ответить своими стишками - сочинит какую-нибудь песенку насчетдобродетели. Все раззолоченные гостиные будут за вас, а люди, которые непрочь посмеяться, будут везде повторять эту эпиграмму". Так знаете ли,сударь, что мне ответила маршальша?" Ради божьего дела я готова на глазахвсего Парижа пойти на казнь: это было бы невиданным зрелищем во Франции.Народ научился бы уважать высокую добродетель. И этот день был быпрекраснейшим днем моей жизни". А какие глаза у нее были при этом - забытьнельзя! - У нее дивные глаза! - воскликнул Жюльен. - Я вижу, вы действительно влюблены... Итак, - снова важно начал донДиего Бустос, - у ней нет этого желчного темперамента, который сам по себерасполагает к мстительности. И эта ее склонность вредить людям происходитоттого, что она несчастна. Я подозреваю, что у нее есть тайное горе. Можетбыть, все дело в том, что ей надоело разыгрывать добродетель. Испанец умолк и в течение целой минуты, не произнося ни слова, смотрелна Жюльена. - Вот в чем вся суть, - важно добавил он. - Вот отсюда-то вы и можетеизвлечь некоторую надежду. Я много раздумывал над этим в течение тех двухлет, когда имел честь состоять при ней покорным слугой. И все ваше будущее,господин влюбленный, зависит всецело от этой великой загадки: не ханжа лиона, которая устала от взятой на себя роли и злобствует потому, что онанесчастна? - Или, может быть, - сказал граф Альтамира, нарушив, наконец, своеглубокое молчание, - это то, что я тебе уже двадцать раз говорил: просто оназаразилась французским тщеславием, и ее преследует воспоминание о папаше,пресловутом сукноторговце. Вот это-то и гложет ее, а характер у нее отприроды угрюмый, сухой. Единственное, что могло бы оказаться для нее счастьем, - это переехатьв Толедо и попасть в лапы какогонибудь духовника, который бы терзал еекаждый день, разверзая перед ней страшную бездну ада. Когда Жюльен уже уходил, дон Диего, приняв еще более внушительный вид,сказал ему: - Альтамира сообщил мне, что вы один из наших. Придет день, и выпоможете нам отвоевать свободу; вот почему и я хочу помочь вам в вашеймаленькой затее. Вам будет небесполезно познакомиться со стилем маршальши.Вот четыре письма, написанные ее рукой. - Я перепишу их, - воскликнул Жюльен, - и принесу вам обратно! - И никогда ни одна душа не будет знать, о чем мы здесь говорили? - Никогда, клянусь честью! - вскричал Жюльен. - Тогда да поможет вам бог! - промолвил испанец и молча проводил долестницы Альтамиру и Жюльена. Эта сцена немного развеселила нашего героя и вызвала у него что-товроде улыбки. "Вот вам и благочестивец Альтамира, который споспешествует мнев прелюбодействе!" - сказал он про себя. Все время, пока шел этот необыкновенно важный разговор с доном ДиегоБустосом, Жюльен внимательно прислушивался к бою часов на башне особнякаАлигр. Приближалось время обеда; он сейчас увидит Матильду. Вернувшись домой,он с большим тщанием занялся своим туалетом. "Вот первая глупость, - сказал он себе, уже спускаясь по лестнице. -Надо исполнять предписания князя слово в слово". И он опять поднялся к себе и надел самый затрапезный дорожный костюм. "Теперь, - подумал он, - только бы не выдать себя взглядом". Было ещетолько половина шестого, а обедали в шесть. Его потянуло в гостиную, там не было ни души. Увидев голубой диван, онбросился перед ним на колени и прижался губами к тому месту, на котороеМатильда обычно опиралась рукой; слезы хлынули из его глаз. "Надо избавитьсяот этой дурацкой чувствительности, - сказал он себе с негодованием - Онаменя выдаст". Он взял для вида газету и прошелся несколько раз из гостиной всад и обратно. Потом, незаметно укрывшись за большим дубом, весь дрожа, он, наконец,решился поднять глаза на окно м-ль де Ла-Моль. Оно было закрыто наглухо; ончуть не упал и долго стоял, прислонившись к дубу, потом, едва держась наногах, пошел взглянуть на лестницу садовника. Кольцо у цепи, которое он разогнул когда-то, - увы, как все тогда былопо-другому! - так и осталось непочиненным. Не помня себя, в порыве безумия,Жюльен прижал его к губам. После этого долгого хождения из гостиной в сад и обратно Жюльенпочувствовал себя страшно усталым; это было первое достижение, которое егочрезвычайно обрадовало. "Вот теперь у меня будет погасший взгляд, и можно неопасаться, что я себя выдам". Постепенно все начали сходиться в гостиной;всякий раз, когда открывалась дверь, сердце Жюльена мучительно сжималось изамирало. Сели за стол. Наконец появилась и м-ль де ЛаМоль, верная, как всегда,своей привычке заставлять себя ждать. Увидев Жюльена, она густо покраснела:никто не сказал ей ни слова о том, что он приехал. Вспомнив советы князяКоразова, Жюльен поглядел на ее руки: они дрожали. Его охватило чувствонеописуемого волнения, и он еще раз порадовался, что выглядит усталым. Господин де Ла-Моль произнес похвальную речь Жюльену, после чегомаркиза соизволила обратиться к нему и сказала что-то весьма любезное поповоду его усталого вида. Жюльен ежеминутно повторял себе: "Я не долженсмотреть на мадемуазель де Ла-Моль слишком часто, но я не должен такжеизбегать глядеть на нее. Мне надо казаться таким, каким я был за неделю допостигшего меня несчастья..." В общем, он решил, что может быть доволенсвоим поведением. Оказывая внимание хозяйке дома, он старался втянуть вразговор ее гостей и поддерживал оживленную беседу. Его учтивость была вознаграждена: около восьми часов доложили о приездемаршальши де Фервак. Жюльен тотчас исчез и вскоре появился снова, одетый снеобыкновенной тщательностью. Г-жа де Ла-Моль была весьма признательна емуза этот знак внимания и, желая выразить ему свое одобрение, заговорила сг-жой де Фервак о его поездке. Жюльен сел около маршальши, но при этом так,чтобы Матильде не видно было его глаз. Поместившись таким образом, согласновсем правилам искусства, он устремил на г-жу де Фервак красноречивый взор,полный изумленного восхищения. Первое из пятидесяти трех писем, подаренныхему князем Коразовым, начиналось пространным словоизлиянием, посвященнымименно этому чувству. Маршальша заявила, что она едет в Комическую оперу. Жюльен устремилсятуда же и повстречал там кавалера де Бовуази, который провел его впридворную ложу, находившуюся рядом с ложей г-жи де Фервак. Жюльен смотрелна нее не сводя глаз. "Надо будет, - решил он, возвращаясь домой, - вестидневник этой осады, иначе я перезабуду все мои маневры". Он заставил себяисписать три или четыре страницы на эту скучнейшую тему и - о чудо! - заэтим занятием ни разу не вспомнил о м-ль де Ла-Моль. Матильда почти забыла о нем, пока он путешествовал. "В конце концов этосовершенно заурядный человек, - решила она. - Имя его будет постояннонапоминать мне о величайшем позоре в моей жизни. Надо добросовестнопроникнуться самыми общепринятыми понятиями скромного благоразумия и чести;женщина, забывая о них, может потерять решительно все". Она дала понять, чтобрачный контракт с маркизом де Круазенуа, подготовлявшийся уже давно, можно,наконец, считать делом решенным. Г-н де Круазенуа был вне себя от радости;он был бы до крайности удивлен, если бы ему сказали, что это новое отношениек нему Матильды, которым он так гордился, проистекало просто из равнодушнойпокорности судьбе. Но все намерения м-ль де Ла-Моль мигом изменились, как только онаувидела Жюльена. "Да ведь это же на самом деле муж мой, - сказала она себе,- и если я действительно хочу вступить на путь добродетели и благоразумия,то ясно, что я должна выйти замуж только за него". Она уже заранее ждала, что он будет одолевать ее всяческими излияниямии унылыми взглядами, и уже придумывала, что она ему ответит, так как,разумеется, едва только встанут из-за стола, он попытается заговорить с нею.Но он не только не сделал этой попытки, а преспокойно остался в гостиной идаже ни разу не взглянул в сторону сада - один бог знает, чего ему этостоило. "Самое лучшее - сразу же объясниться с ним", - решила м-ль деЛа-Моль и вышла одна в сад. Жюльен не появлялся. Матильда прошла мимобольших стеклянных дверей гостиной и увидала, что он с воодушевлениемрассказывает г-же де Фервак о развалинах старинных замков, которыеразбросаны на гористых берегах Рейна и придают им такой своеобразныйхарактер. Он теперь уже более или менее овладел искусством этойсентиментальной вычурной речи, которая в некоторых салонах считаетсяпризнаком ума. Будь князь Коразов в Париже, он, несомненно, мог бы гордиться: все вэтот вечер происходило именно так, как он предсказывал. И на другой день и в следующие дни поведение Жюльена также удостоилосьбы его одобрения. От интриг, которые вели члены таинственной камарильи, зависелораспределение нескольких голубых лент; г-жа де Фервак настаивала на том,чтобы в кавалеры ордена был пожалован ее двоюродный дед. Маркиз де Ла-Мольпретендовал на то же самое для своего тестя; они объединили свои усилия, имаршальша посещала особняк де Ла-Моль чуть ли не каждый день. От нее-то иузнал Жюльен, что маркиза должны сделать министром: он предложил камарильевесьма хитроумный план полной ликвидации Хартии в течение какихнибудь трехлет и без всяких потрясений. А если г-н де Ла-Моль станет министром, Жюльен мог рассчитывать современем стать епископом. Но для него теперь все эти высокие чаяния словнозаслонились какой-то завесой. Если они иной раз и рисовались еговоображению, то как-то весьма смутно и отдаленно. Несчастная любовь, котораясделала из него маньяка, перевернула все его жизненные интересы: все, о чембы он теперь ни думал, стояло в тесной связи с тем, как сложатся егоотношения с м-ль де Ла-Моль. Он рассчитывал, что через пять-шесть летнапряженных усилий он добьется того, что она полюбит его снова. Эта столь хладнокровная, трезвая голова дошла, как мы видим, до полногобезрассудства. От всех его качеств, которыми он когда-то отличался, у негоосталось только некоторое упорство. Внешне, в своем поведении. оннеукоснительно следовал плану, предписанному князем Коразовым; каждый вечерон усаживался возле кресла г-жи де Фервак, но был не в состоянии произнестини единого слова. Усилия, которые он должен был делать, чтобы казаться Матильдеизлечившимся, истощали его душевные силы. Он сидел около маршальши ссовершенно безжизненным видом, и даже в глазах его, казалось, угасло всякоевыражение, как у человека, который превозмогает мучительную физическую боль. Так как г-жа де Ла-Моль во всех своих суждениях повторяла слово в словото, что говорил ее супруг, который мог сделать ее герцогиней, она вот уженесколько дней превозносила до небес неоценимые достоинства Жюльена.XXVI ЛЮБОВЬ ДУШЕСПАСИТЕЛЬНАЯ There also was ot course in Adeline That calm patrician polish in the address, Which ne'er can pass the equinoctial line Of any thing which nature would express; Just as a Mandarin finds nothjng fine, - At least his manner suffers not to guess That any thing he views can greatly please Don Juan, с XI 11, st XXXI V [32]. "Все они в этой семье отличаются какой-то взбалмошностью суждений, -думала маршальша. - Теперь они помешались на своем аббатике, который толькои умеет, что слушать, уставившись на вас своими, правда, довольно красивымиглазами". Жюльен, со своей стороны, находил в обращении маршальши поистинедостойный образец той патрицианской невозмутимости, которая проявляется вбезукоризненной вежливости, а еще более того - в полнейшей неспособности ккаким бы то ни было сильным чувствам. Какое-нибудь неожиданное резкоедвижение, утрата самообладания могли шокировать г-жу де Фервак почти в тойже мере, как недостаток внушительности в обращении с подчиненными. Малейшеепроявление чувствительности было в ее глазах чем-то вроде моральнойнетрезвости, которой должно стыдиться и которая сильно роняет чувствособственного достоинства, подобающее человеку высшего общества. Величайшимдля нее удовольствием было поговорить о последней королевской охоте, алюбимой ее книгой были "Мемуары Сен-Симона", особенно в генеалогической ихчасти. Жюльен знал, что у г-жи де Фервак есть свое любимое место в гостиной,где падавший на нее свет оттенял ее красоту самым наивыгодным образом. Онрасполагался там заранее, но при этом старался поставить свой стул так,чтобы ему не видно было Матильды. Удивленная упорством, с каким он от неепрятался, она в один прекрасный вечер покинула голубой диван и уселась сосвоим рукоделием за маленький столик около кресла маршальши. Жюльен видел еетеперь совсем близко изпод полей шляпы г-жи де Фервак. Эти глаза, которымдана была власть распоряжаться его судьбой, сначала испугали его, когда оннеожиданно увидел их так близко, а потом вдруг сразу вся его апатия исчезла- он заговорил, и говорил очень хорошо. Он обращался только к маршальше, но единственной его целью быловоздействовать на душу Матильды. Он до такой степени увлекся, что г-жа деФервак совершенно перестала понимать, что он ей говорит. Это был блестящий успех. Если бы Жюльен догадался увенчать его ещенесколькими фразами в духе немецкой мистики, высокой религиозности ииезуитства, маршальша, вероятно, сразу причислила бы его к выдающимся людям,призванным обновить наш век. "Ну, если уж он до такой степени неразборчив, что способен так долго ис таким пылом разговаривать с госпожой де Фервак, - убеждала себя м-ль деЛаМоль, - я не стану больше его слушать". И она до конца вечера не измениласвоему слову, что стоило ей немалых усилий. В полночь, когда она с подсвечником в руках пошла проводить свою мать вспальню, г-жа де Ла-Моль, остановившись на лестнице, принялась расхваливатьЖюльена. Матильду это привело в еще большее раздражение, и она всю ночь немогла уснуть. Только одна мысль успокаивала ее: "То, что я презираю,маршальше, конечно, кажется, достоинством: наверно, она считает, что этонеобыкновенная личность". Что же касается Жюльена, то он вышел из состояния бездействия и уже нечувствовал себя таким несчастным; случайно взгляд его упал на бумажник изрусской кожи, который князь Коразов преподнес ему вместе с пятьюдесятьютремя любовными письмами. Развернув первое письмо, Жюльен увидел в концепримечание: "Номер первый отсылается через неделю после первой встречи". "Да я опоздал! - воскликнул Жюльен. - Вот уже сколько времени я вижусьс госпожой де Фервак!" И он принялся тут же переписывать это любовноеписьмо; оно представляло собой настоящую проповедь, набитую всякимивысокопарными словами о добродетели, - можно было прямо умереть со скуки.Жюльену посчастливилось: он уснул на второй странице. Через несколько часов яркий солнечный свет разбудил его; оказалось, онвсю ночь так и просидел за столом. Для него теперь самым мучительным в жизнибыл момент пробуждения, когда он, только что очнувшись ото сна, зановоосознавал свое несчастье. В это утро, кончая переписывать письмо, он чуть лине посмеивался. "Да неужели это может быть, - говорил он себе, - чтобынашелся на свете такой юноша, который на самом деле мог все это написать!"Он насчитал несколько фраз по девяти строк. В конце письма он увиделзаметку, сделанную карандашом. "Эти письма надо отвозить лично: верхом, в черном галстуке, в синемсюртуке. Письмо вручают швейцару; вид при этом следует иметь сокрушенный,глубочайшая меланхолия во взоре. Если встретится горничная, надлежитукрадкой смахнуть слезу. Сказать несколько слов горничной". Все это было в точности исполнено. "Я поступаю довольно дерзко, - подумал Жюльен, выходя из особняка деФервак, - но тем хуже для Коразова. Осмелиться писать даме, стольпрославленной своей добродетелью! Воображаю, каким уничтожающим презрениемона теперь встретит меня! Вот будет потеха! Пожалуй, только эта комедия иможет меня расшевелить. Да, выставить на посмешище это отвратительноесущество, которое именуется моим "я". Это единственное, что может меняпозабавить. Будь у меня уверенность, что я способен совершить преступление,я, бы, не задумываясь, совершил его, только чтобы как-нибудь рассеяться". Весь этот месяц единственным счастьем в жизни Жюльена были минуты,когда он отводил свою лошадь на конюшню. Коразов строго-настрого запретилему смотреть на покинувшую его возлюбленную: это не разрешалось ни в коемслучае, ни под каким предлогом. Но знакомый стук копыт его лошади, манераЖюльена похлопывать хлыстом по воротам конюшни, чтобы вызвать конюха, инойраз невольно тянули Матильду поглядеть из-за занавески в окно. Занавескабыла такая тоненькая, что Жюльену было видно сквозь нее. Ухитряясь незаметнопоглядывать из-под полей своей шляпы, Жюльен различал фигуру Матильды, ноглаз ему не было видно "А следовательно, и она не может видеть моих глаз, -рассуждал он. - Это не значит смотреть на нее". Вечером г-жа де Фервак встретила его совершенно так же, как если бы онане получала этого философически-мистического и религиозного трактата,который он с таким меланхолическим видом вручил утром ее швейцару. НаканунеЖюльен случайно открыл способ обрести красноречие: на этот раз он уженарочно уселся так, чтобы ему видны были глаза Матильды. А Матильда тоже,едва только появилась маршальша, покинула голубой диван, иначе говоря,изменила своему кружку. Г-н де Круазенуа был, по-видимому, крайне удрученэтим новым капризом; его явное огорчение немножко смягчило жестокие мукиЖюльена. Эта неожиданная радость вознесла его красноречие в поистине заоблачныевысоты, а так как тщеславие проникает в любые сердца, даже и в те, чтослужат обителью самой непреклонной добродетели, маршальша, усаживаясь вкарету, решила: "Нет, госпожа де ЛаМоль права: этот юный аббат, несомненно,выдающийся человек. Должно быть, первое время он смущался в моемприсутствии. Ведь в этом доме, в сущности, на кого ни посмотришь, на всехлежит отпечаток какого-то легкомыслия, а добродетельные особы, которыхвстречаешь здесь, - это добродетели, обретенные в преклонные годы: онидержатся только при помощи хладной старости. И молодой человек, несомненно,почувствовал разницу. Он пишет недурно, но я сильно опасаюсь, не скрываетсяли в его просьбе просветить его моими советами некое чувство, в котором онсам не отдает себе отчета. А с другой стороны, мало ли мы знаем примеров, когда обращение человекана путь истинный начиналось именно так? И что особенно внушает мне благиенадежды - это разница между его стилем и стилем других молодых людей, чьиписьма мне случалось читать. Нельзя не заметить высокого благочестия,проникновенной серьезности и глубокого убеждения в послании этого юногосвященнослужителя; поистине, в нем есть нечто от кроткой добродетелиМассильона".XXVII ЛУЧШИЕ ЦЕРКОВНЫЕ ДОЛЖНОСТИ Заслуги? Таланты? Достоинства? Пустое!.. Надо принадлежать к какойнибудь клике. Теламах. Таким-то образом представление об епископском сане впервые сочеталось спредставлением о Жюльене в сознании этой женщины, которой рано или позднопредстояло распоряжаться всеми самыми высокими постами французской церкви.Но успех этот нимало не тронул бы Жюльена: мысль его сейчас была не способнаустремиться ни к чему, она была неразлучна с его горем, а кругом все,казалось, только усиливало его: так, например, ему стала совершенноневыносима теперь собственная комната. Вечером, когда он входил к себе сосвечой в руках, каждый предмет, каждая маленькая безделушка, казалось,поднимали голос, чтобы безжалостно крикнуть ему о какой-нибудь новойподробности его горя. "Ну, сегодня я отбываю принудительную повинность, - сказал он, входя стаким оживлением, какого не испытывал уже давно. - Будем надеяться, чтовторое письмо окажется таким же скучным, как и первое". Оно оказалось еще скучней. То, что он переписывал, казалось ему такойбессмыслицей, что он под конец стал писать машинально, строку за строкой, невникая в смысл. "Это что-то до такой степени напыщенное, - говорил он себе, - чтопревзойдет, пожалуй, даже официальные статьи Мюнстерского трактата, которыемой профессор дипломатии заставлял меня переписывать в Лондоне". И тут только он вдруг вспомнил о письмах г-жи де Фервак, которые онзабыл вернуть важному испанцу, дону Диего Бустосу. Он разыскал их: сказатьправду, они оказались чуть ли не в точности такой же невообразимойбессмыслицей, как и письма русского вельможи. Полнейшая расплывчатость! Вних словно хотели сказать все и в то же время не сказать ровно ничего."Стиль - сущая арфа эолова, - решил Жюльен. - За всеми этими превыспреннимиразмышлениями о небытии, о смерти, о вечности я не вижу ничего живого, кромежалкого страха показаться смешной". Монолог, который мы здесь вкратце привели, повторялся две неделиподряд. Засыпать над перепиской чего-то вроде комментариев к Апокалипсису,на другой день отвозить с меланхолическим видом письмо, отводить лошадь наконюшню в надежде увидеть хоть платье Матильды, работать, вечером появлятьсяв Опере, если г-жа де Фервак не приезжала в особняк де Ла-Моль, - таковобыло однообразное течение жизни Жюльена. Она приобретала некоторый интерес,когда г-жа де Фервак приезжала к маркизе; тогда из-за полей шляпы маршальшиему видны были глаза Матильды, и он обретал дар слова. Его образная,прочувствованная речь становилась все более выразительной и в то же времяболее непринужденной. Он прекрасно понимал, что все, что он говорит, кажется Матильде полнойбессмыслицей, но ему хотелось поразить ее изысканностью своего красноречия."Чем больше притворства в том, что я говорю, тем больше я должен ейнравиться", - думал Жюльен и с необычайной смелостью пускался во всякиепреувеличенные описания и восхваления природы. Он очень скоро заметил, чтодля того, чтобы не показаться маршальше заурядным, надо всего болееостерегаться простых и разумных мыслей. Он и продолжал в этом духе, а иногдачуть-чуть сокращал свое многословие, судя по тому, ловил ли он одобрение илиравнодушие в глазах этих двух светских дам, которым он старался понравиться. В общем, существование его было теперь не столь невыносимым, какпрежде, когда он проводил свои дни в полном бездействии. "Что ж, - сказал он себе однажды вечером, - вот уж я переписываюпятнадцатую из этих омерзительных диссертаций. Все четырнадцать предыдущих ясобственными руками вручил швейцару маршальши. По-видимому, мне выпала честьнабить этим все ящики ее письменного стола. А меж тем она держится со мнойтак, будто я вовсе ей никогда не писал! И к чему же это в конце концов можетпривести? Не надоест ли ей мое упорство так же, как оно опротивело мне? Надопризнаться, что этот русский, друг Коразова, влюбленный в прелестнуюквакершу из Ричмонда, был в свое время, вероятно, ужаснейшим человеком.Можно ли быть скучнее?" Как всякий заурядный смертный, которого случай делает свидетелемманевров великого полководца, Жюльен ничего не понимал в этом наступлении,предпринятом молодым русским на сердце неприступной англичанки. Все первыесорок писем предназначались только для того, чтобы испросить прощения задерзость писать ей Необходимо было заставить эту милую особу, которая, надополагать, убийственно скучала, усвоить привычку получать письма, может быть,несколько менее бесцветные, чем ее повседневное существование. Однажды утром Жюльену подали письмо Он узнал герб г-жи де Фервак исломал печать с поспешностью, на которую он еще совсем недавно вряд ли былбы способен. Это было всего-навсего приглашение на обед. Он бросился искать указаний у князя Коразова К сожалению, молодойрусский вздумал блеснуть легкостью стиля Дора как раз там, где ему следовалобы быть простым и внятным; так Жюльен и не мог догадаться, какое душевноесостояние подобает ему изображать за столом у маршальши. Гостиная маршальши блистала великолепием, раззолоченная, словно галереяДианы в Тюильри, с картинами, писанными маслом, в роскошных рамах. Нанекоторых картинах видны были совершенно свежие мазки. Впоследствии Жюльенузнал, что кой-какие сюжеты показались хозяйке не совсем пристойными и онаприказала исправить картины. "Вот истинно нравственный век!" - подумал он. В этом салоне он приметил трех лиц из тех, кто присутствовал присоставлении секретной ноты. Один из них, епископ... ский, дядюшка маршальши,распоряжался назначениями по духовному ведомству и, как говорили, ни в чемне мог отказать своей племяннице. "Вот я как далеко шагнул! - с меланхолической улыбкой сказал себеЖюльен. - И до чего все это мне безразлично! Подумать только, я обедаю сзнаменитым епископом... ским". Обед был весьма посредственный, а разговор раздражал невыносимо."Похоже на оглавление какой-то плохой книги, - подумал Жюльен. - С какойсамоуверенностью берутся здесь за самые великие проблемы мысли человеческой!Но послушай их три минуты, и уже не знаешь, чему больше удивляться: тому ли,что этот говорун так напыщен, или его невероятной невежественности". Читатель уж, наверно, забыл ничтожного писаку по имени Тамбо,племянника академика и будущего профессора, который своими грязнымисплетнями отравлял воздух в гостиной особняка де Ла-Моль. Как раз этот ничтожный человечек и навел Жюльена на мысль, что г-жа деФервак, хотя она и не отвечает на его письма, быть может, относитсяблагосклонно к чувству, которое их диктует. Черная душонка г-на Тамбо просторазрывалась от зависти, когда он думал об успехах Жюльена, но так как, сдругой стороны, и самый одаренный человек, как и любой дурак, не может сразубыть в двух местах, то "ежели этот Сорель станет любовником ослепительноймаршальши, - говорил себе будущий профессор, - она его пристроит к церкви накакое-нибудь выгодное место, и я избавлюсь от него в особняке де Ла-Моль". Аббат Пирар прочел Жюльену целый ряд нравоучений по поводу его успеховв особняке де Фервак. Туг сказался сектантский дух соперничества,существовавший между суровым янсенистом и иезуитским салоне! добродетельноймаршальши, претендующим на возрождение нравов и укрепление монархии.XXVIII МАНОН ЛЕСКО И вот после того, как он вполне убедился в глупости и ослином упрямствеприора, он стал угождать ему очень просто: называя белое черным, а черное -белым. Лихтенберг. В пояснении к русским письмам неукоснительно предписывалось ни в коемслучае не перечить явным образом особе, которой ты пишешь, а также ни подкаким видом не уклоняться от постоянного благоговейного восхищения; всеписьма неизменно исходили из этой основной предпосылки. Как-то раз вечером в Опере, сидя в ложе г-жи де Фервак, Жюльенпревозносил до небес балет "Манон Леско". Единственным основанием дляподобных похвал было то, что сам он находил его ничтожным. Маршальша заметила, что этот балет гораздо слабее романа аббата Прево. "Вот как! - подумал Жюльен, удивленный и заинтересованный. - Особастоль высокой добродетели - и хвалит какой-то роман?" Г-жа де Фервак считаласвоей обязанностью по меньшей мере два-три раза в неделю обрушиваться суничтожающим презрением на этих писак, которые своими мерзкими сочинениямиразвращают молодежь, столь легко поддающуюся, увы, пагубным заблуждениямстрастей. - Среди подобного рода безнравственных, опасных сочинений, - продолжаламаршальша, - "Манон Леско" занимает, как говорят, одно из первых мест.Заблуждения, а также заслуженные страдания глубоко порочного сердца описанытам, говорят, с большой правдивостью и проникновением, что, впрочем, непомешало вашему Бонапарту на острове святой Елены сказать, что этот романнаписан для лакеев. Эти слова вывели Жюльена из душевного оцепенения. "Меня хотели погубитьв глазах маршальши; ей рассказали о моем увлечении Наполеоном. И это такзадело ее, что она не могла устоять перед соблазном дать мне этопочувствовать". Это открытие занимало его весь вечер, и он заметно оживился.Когда он расставался с маршальшей в вестибюле Оперы, она сказала ему: - Запомните, сударь, кто любит меня, не должен любить Бонапарта. Можно,самое большее, признавать его, как некую необходимость, ниспосланнуюпровидением. К тому же этот человек отнюдь не отличался душевной тонкостью,он был неспособен ценить великие произведения искусства. "Кто любит меня! - повторял Жюльен. - Это или ровно ничего не значит,или значит все. Вот тайны языка, непостижимые для нас, бедных провинциалов".И, переписывая необъятное письмо, предназначавшееся для маршальши, он безконца вспоминал о г-же де Реналь. - Как могло случиться, - сказала ему г-жа де Фервак на другой деньтаким равнодушным тоном, что он показался ему явно неестественным, - что выговорите мне о - Лондоне и Ричмонде в письме, которое вы написали, как мнекажется, вчера вечером, после того, как вернулись из Оперы? Жюльен пришел в крайнее замешательство: он переписывал строка застрокой, ничуть не вникая в то, что он пишет, и, по-видимому, не обратилвнимания, что следует переменить слова Лондон и Ричмонд, которые встречалисьв оригинале, на Париж и Сен-Клу. Он попытался что-то сказать, начал былоодну фразу, потом другую, но никак не мог довести их до конца: его душилсмех. Наконец он кое-как выпутался, придумал следующее объяснение:"Увлеченная возвышенными размышлениями о непостижимых идеалах душичеловеческой, моя душа, когда я писал вам, легко могла впасть взабывчивость". "Я произвел впечатление, - решил он, - На сегодняшний вечер я могуизбавить себя от этой скучищи". И он чуть ли не бегом бросился из особнякаде Фервак. Поздно вечером, достав оригинал письма, которое он списывалнакануне, он сразу нашел то роковое место, где молодой русский упоминал оЛондоне и Ричмонде. Жюльен страшно удивился, обнаружив, что это чуть ли нелюбовное письмо. И вот этот-то контраст между кажущейся непринужденностью его разговораи необычайной, чуть ли не апокалиптической глубиной его писем и заставилг-жу де Фервак обратить на него внимание. Маршальшу особенно пленяли егобесконечно длинные фразы: не то что этот скачущий слог, на который завелмоду Вольтер, этот безнравственнейший человек! И хотя герой наш прилагал всестарания, чтобы совершенно изгнать из своих разговоров всякие признакиздравого смысла, все же в них оставался легкий душок антимонархизма ибезбожия, и это не ускользало от маршальши де Фервак. Окруженная людьми ввысшей степени нравственными, но которые обычно за целый вечер неспособныбыли произнести ни одного живого слова, эта дама была весьма восприимчива ковсему, что отличалось некоторой новизной, хоть и считала своим долгомвозмущаться этим. Она называла этот порок печатью легкомысленного века... Но посещать такие гостиные можно, только если вы хотите чего-тодобиться. Скука лишенного всякого интереса существования, которое велЖюльен, разумеется, понятна читателю. Это словно оголенные степи в нашем свами путешествии. Все это время, которое Жюльен тратил на свою затею с де Фервак, м-ль деЛа-Моль приходилось делать над собой немалые усилия, чтобы не думать о нем.В душе ее происходила ожесточенная борьба: иногда она гордо уверяла себя,что презирает этого ничтожного человека, но разговор его невольно пленял ее.Больше всего ее изумляло его непостижимое притворство: во всем, что онговорил маршальше, не было ни единого слова правды, все это был сплошнойобман или по крайней мере чудовищное искажение его образа мыслей, которыйМатильда прекрасно знала чуть ли не по поводу любого предмета. Этотмакьявеллизм поражал ее. "Но как это глубоко продумано! - говорила она себе.- Какая разница по сравнению с этими надутыми тупицами или зауряднымиплутами вроде господина Тамбо, который разглагольствует на те же темы!" И, тем не менее, у Жюльена бывали ужасные дни. Он словно отбывалневыносимо тягостную повинность, появляясь каждый день в гостиной маршальши.Ему стоило таких усилий разыгрывать свою роль, что он иногда доходил дополного изнеможения. Как часто вечером, входя в громадный двор особняка деФервак, он призывал на помощь всю силу своей воли и рассудка, чтобы невпасть в полное отчаяние! "Ведь не поддавался же я отчаянию в семинарии, - убеждал он себя, - акакой ужас был у меня тогда впереди! Достиг бы я тогда успеха или нет, и вэтом и в другом случае я знал, что мне предстоит всю жизнь прожить в самойпрезренной и гнусной среде. И вот следующей весной, всего через каких-нибудьодиннадцать месяцев, я оказался, быть может, счастливейшим человеком из всехмоих сверстников". Но сплошь и рядом все эти прекрасные рассуждения оказывались совершеннобессильными пред лицом невыносимой действительности. Каждый день зазавтраком и за обедом он видел Матильду. Из многочисленных писем, которыеему диктовал г-н де Ла-Моль, он знал, что она вот-вот станет женой г-на деКруазенуа. Этот приятный молодой человек уже стал появляться в особняке деЛа-Моль по два раза в день, и ревнивое око покинутого любовника следило закаждым его шагом. Когда ему казалось, что м-ль де Ла-Моль относится благосклонно к своемунареченному, Жюльен, возвращаясь к себе в комнату, с нежностью поглядывал насвои пистолеты. "Ах! - восклицал он про себя. - Куда было бы умнее с моей стороны снятьметки с белья, забраться в какой-нибудь дальний лес в двадцати лье от Парижаи прекратить это мерзостное существование! Там меня никто не опознает, инедели две никто не будет и знать о моей смерти, а через две недели кто обомне вспомнит?" Рассуждение весьма разумное, ничего не скажешь. Но на другой день онслучайно увидел локоток Матильды, мелькнувший между рукавом и длиннойперчаткой, и этого уж было достаточно: наш юный философ погружался вмучительнейшие воспоминания, которые, однако, привязывали его к жизни. "Ну,хорошо! - говорил он себе. - Доведу до конца эту русскую политику. Но чемвсе это кончится? Что касается маршальши - ясно: после того как я перепишу все этипятьдесят три письма, больше я ей писать не буду. Что же касается Матильды, кто знает: или эта невыносимаяполуторамесячная комедия так ни к чему и не приведет, не заставит еесмягчиться, или она принесет мне хоть краткий миг примирения. Боже великий!Да я умру от счастья!" И тут уж он не мог думать ни о чем. Но когда, очнувшись от этого сладкого забытья, он снова принималсярассуждать, он говорил себе: "Ну и что же из этого выйдет: один деньсчастья, а потом опять начнутся все эти колкости, потому что все этопроисходит оттого, что я не умею ей понравиться! И тогда уж мне больше не начто будет надеяться, все для меня будет кончено раз и навсегда. Как можно зачто-либо поручиться при ее характере? Ах, вся беда в том, что сам-то я немогу похвастаться никакими достоинствами. Нет у меня этого изящества манер,и разговариваю я тяжело, скучно! Боже великий! Ах, если бы я был не я!"XXIX СКУКА Стать жертвой своих страстен! Это еще куда ни шло. Но стать жертвой страстей, которых ты неиспытываешь! О, жалкий XIX век! Жироде. Сначала г-жа де Фервак читала длинные письма Жюльена безо всякогоудовольствия, но постепенно они стали все больше занимать ее внимание;однако ее удручало одно обстоятельство: как жаль, что господин Сорель ненастоящий священник! Вот тогда, пожалуй, можно было бы себе позволить с нимнекоторую близость. Но с этим орденом, в этом почти штатском костюме, - какоградить себя от всяких коварных вопросов и что на них отвечать? Она недоговаривала своей мысли: "Какой-нибудь завистливой приятельнице придет вголову, - и она с радостью будет рассказывать всем, - что это какой-нибудьродственник по отцовской линии, из мелких купцов, заслуживший орден внациональной гвардии". До того как г-жа де Фервак встретилась с Жюльеном, для нее несуществовало большего удовольствия, чем ставить слово "маршальша" рядом сосвоим именем. Теперь болезненное тщеславие выскочки, уязвлявшееся решительновсем, вступило в борьбу с зарождающимся чувством. "Ведь это было бы так просто для меня - сделать его старшим викарием вкаком-нибудь приходе по соседству с Парижем! Но просто господин Сорель, ивсе, да еще какой-то секретарь господина де Ла-Моля! Нет, это ужасно!" Первый раз в жизни эта душа, которая опасалась всего, была затронутакаким-то интересом, не имевшим ничего общего с ее претензиями на знатность,на высокое положение в свете. Старик швейцар заметил, что когда он подавалей письмо от этого молодого красавца, у которого был такой грустный вид, слица хозяйки мгновенно исчезало рассеянное и недовольное выражение, котороемаршальша считала своим долгом принимать в присутствии прислуги. Это скучное существование, насквозь проникнутое честолюбием, желаниемпроизвести впечатление в обществе, между тем как сердце ее, в сущности, дажене испытывало никакой радости от этих успехов, стало для нее до такойстепени невыносимым с тех пор, как у нее проснулся интерес к Жюльену, что ейдостаточно было провести вечером хотя бы час с этим необыкновенным юношей -и тогда на другой день ее горничные могли чувствовать себя спокойно: она недонимала их своими придирками. Доверие, завоеванное им, устояло даже противанонимных писем, написанных с большим искусством. Напрасно г-н Тамбоподсунул г-дам де Люзу, де Круазенуа, де Келюсу две-три весьма ловкосостряпанные клеветы, которые эти господа тут же бросились распространять свеличайшей готовностью, не потрудившись даже проверить, есть ли в них хотьдоля правды. Маршальша, которая по складу своего ума не способна былапротивостоять столь грубым приемам, поверяла свои сомнения Матильде, и та еевсякий раз успокаивала. Однажды, справившись раза три, нет ли ей писем, г-жа де Фервак внезапнорешила, что надо ответить Жюльену. Победу эту следовало приписать скуке. Ноуже на втором письме маршальша заколебалась - ей показалось в высшей степенинепристойным написать собственной своей рукой такой гадкий адрес: Г-нуСорелю в особняке маркиза де Ла-Моля. - Мне нужно иметь конверты с вашим адресом, - сказала она вечеромЖюльену как нельзя более сухим тоном. "Ну, вот я и попал в любовники-лакеи", - подумал Жюльен и поклонился,злорадно представляя себя с физиономией Арсена, старого лакея маркиза. В тот же вечер он принес ей конверты, а на другой день, рано утром,получил третье письмо; он пробежал пять-шесть строк с начала, да две-три вконце. В нем было ровно четыре страницы, исписанные очень мелким почерком. Мало-помалу у нее создалась сладостная привычка писать почти каждыйдень. Жюльен отвечал, аккуратно переписывая русские письма; и - таково ужпреимущество этого ходульного стиля - г-жа де Фервак нимало не удивляласьтому, что ответы так мало соответствуют ее собственным посланиям. Как уязвлена была бы ее гордость, если бы этот тихоня Тамбо,добровольно взявший на себя роль шпиона и следивший за каждым шагом Жюльена,пронюхал и рассказал ей, что все ее письма валяются нераспечатанными,засунутые кое-как в ящик письменного стола. Как-то раз утром швейцар принес ему письмо от маршальши в библиотеку;Матильда встретила швейцара, когда он нес письмо, и узнала на адресе почеркЖюльена. Она вошла в библиотеку в ту самую минуту, когда швейцар выходилоттуда; письмо еще лежало на краю стола: Жюльен, занятый своей работой, неуспел спрятать его в ящик. - Вот этого я уж не могу стерпеть! - воскликнула Матильда, хватаяписьмо. - Вы совершенно пренебрегаете мною, а ведь я ваша жена, сударь. Вашеповедение просто чудовищно. Но едва только у нее вырвались эти слова, как гордость ее, пораженнаяэтой непристойной выходкой, возмутилась. Матильда разразилась слезами, иЖюльену показалось, что она вот-вот лишится чувств. Оторопев от неожиданности, Жюльен не совсем ясно понимал, какоевосхитительное блаженство сулила ему эта сцена. Он помог Матильде сесть; онапочти упала к нему в объятия. В первое мгновение он чуть не обезумел от радости. Но в следующий жемиг он вспомнил Коразова: "Если я скажу хоть слово, я погублю все". Отстрашного усилия, к которому принуждала его осторожная политика, мускулы унего на руках напряглись до боли. "Я даже не смею позволить себе прижать ксердцу этот прелестный, гибкий стан: опять она будет презирать меня, гнатьот себя. Ах, какой ужасный характер!" И, проклиная характер Матильды, он любил ее еще во сто раз больше, иему казалось, что он держит в объятиях королеву. Бесстрастная холодность Жюльена усилила муки гордости, раздиравшие душум-ль де Ла-Моль. Она сейчас не в состоянии была рассуждать хладнокровно; ейне приходило в голову заглянуть Жюльену в глаза и попытаться прочесть в них,что чувствует он к ней в эту минуту. Она не решалась посмотреть ему в лицо -ей страшно было прочесть на нем презрение. Она сидела на библиотечном диване неподвижно, отвернувшись от Жюльена,и сердце ее разрывалось от нестерпимых мучений, которыми любовь и гордостьмогут бичевать душу человеческую. Как это случилось, что она позволила себетакую чудовищную выходку! "Ах, я несчастная! Дойти до того, чтобы, потеряв всякий стыд, чуть лине предлагать себя - и увидеть, как тебя отталкивают! И кто же отталкивает?- подсказывала истерзанная, разъяренная гордость. - Слуга моего отца!" - Нет, этого я не потерплю, - громко сказала она. И, вскочив, она в бешенстве дернула ящик письменного стола, стоявшегопротив нее. Она застыла на месте, остолбенев от ужаса, перед ней лежалагруда из восьми или десяти нераспечатанных писем, совершенно таких же, както, которое только что принес швейцар. На каждом из них адрес был написанрукой Жюльена, слегка измененным почерком. - Ах, вот как! - вскричала она вне себя. - Вы не только поддерживаете сней близкие отношения, вы еще презираете ее, - вы, ничтожество, презираетегоспожу де Фервак! - Ах! Прости меня, душа моя, - вдруг вырвалось у нее, и она упала к егоногам. - Презирай меня, если хочешь, только люби меня! Я не могу жить безтвоей любви! И она без чувств рухнула на пол. "Вот она, эта гордячка, у моих ног!" - подумал Жюльен.XXX ЛОЖА В КОМИЧЕСКОЙ ОПЕРЕ As the blackest sky Foretells the heaviest tempest Don Juan, с LXXIII [33]. Во время этой бурной сцены Жюльен испытывал скорее чувство удивления,чем радости. Оскорбительные возгласы Матильды убедили его в мудрости русскойполитики. "Как можно меньше говорить, как можно меньше действовать - тольков этом мое спасение". Он поднял Матильду и, не говоря ни слова, снова усадил ее на диван.Мало-помалу сознание возвращалось к ней, по щекам ее катились слезы. Стараясь как-нибудь овладеть собой, она взяла в руки письма г-жи деФервак и стала медленно распечатывать их одно за другим. Она всяпередернулась, узнав почерк маршальши. Она переворачивала, не читая, эти ис-писанные листки почтовой бумаги - в каждом письме было примерно по шестьстраниц. - Ответьте мне, по крайней мере, - промолвила, наконец, Матильдаумоляющим голосом, но все еще не решаясь взглянуть на Жюльена. - Вы хорошознаете мою гордость: я избалована - в этом мое несчастье, пусть даже этонесчастье моего характера, я готова в этом сознаться. Так, значит, вашесердце принадлежит теперь госпоже де Фервак, она похитила его у меня?.. Норазве она ради вас пошла на все те жертвы, на которые меня увлекла этароковая любовь? Жюльен отвечал угрюмым молчанием. "Какое у нее право, - думал он, -требовать от меня такой нескромности, недостойной порядочного человека?" Матильда попыталась прочесть исписанные листки, но слезы застилали ейглаза, она ничего не могла разобрать. Целый месяц она чувствовала себя невыразимо несчастной: но эта гордаядуша не позволяла себе сознаться в своих чувствах. Чистая случайность довелаее до этого взрыва. Ревность и любовь нахлынули на нее и в одно мгновениесокрушили ее гордость. Она сидела на диване совсем близко к нему. Он виделее волосы, ее шею, белую, как мрамор; и вдруг он забыл все, что он себевнушал; он тихо обнял ее за талию и привлек к своей груди. Она медленно повернула к нему голову, и он изумился выражениюбезграничного горя в ее глазах, - как это было непохоже на их обычноевыражение! Жюльен почувствовал, что он вот-вот не выдержит; чудовищное насилие,которому он себя подвергал, было свыше его сил. "Скоро в этих глазах не останется ничего, кроме ледяного презрения, -сказал он себе. - Я не должен поддаваться этому счастью, не долженпоказывать ей, л, что я ее люблю". А она между тем еле слышным, прерывающим-ся голосом, тщетно пытаясь говорить связно, твердила ему, как горько онараскаивается во всех своих выходках, на которые толкала ее несноснаягордость. - У меня тоже есть гордость, - с усилием вымолвил Жюльен, и на лице егоизобразилась безграничная усталость. Матильда порывисто обернулась к нему. Услышать его голос - это былотакое счастье, на которое она уже потеряла надежду. Как она теперьпроклинала свою гордость, как ей хотелось совершить что-нибудь необычайное,неслыханное, чтобы доказать ему, до какой степени она его обожает и как онаненавистна самой себе! - И, надо полагать, только благодаря этой гордости вы и удостоили меняна миг вашим вниманием, - продолжал Жюльен, - и нет сомнения, что только моястойкая твердость, подобающая мужчине, и заставляет вас сейчас испытывать комне некоторое уважение. Я могу любить маршальшу... Матильда вздрогнула; в глазах ее промелькнуло какое-то странноевыражение. Сейчас она услышит свой приговор. От Жюльена не ускользнуло еедвижение, он почувствовал, что мужество изменяет ему. "Ах, боже мой! - думал он, прислушиваясь к пустым словам, которыепроизносили его губы, как к какому-то постороннему шуму. - Если бы я могпокрыть поцелуями эти бледные щеки, но только так, чтобы ты этого непочувствовала!" - Я могу любить маршальшу, - продолжал он, - а голос его все слабел,так что его было еле слышно, - но, разумеется, у меня нет никакихсущественных доказательств того, что она интересуется мной. Матильда поглядела на него; он выдержал этот взгляд, по крайней мере оннадеялся, что она ничего не смогла прочесть на его лице. Он чувствовал себяпросто переполненным любовью, она словно нахлынула на него, заполнила докраев все самые сокровенные уголки его сердца. Никогда еще он так небоготворил ее: в эту минуту он сам был почти таким же безумным, как иМатильда. Если бы у нее только нашлось немножко мужества и хладнокровия,чтобы вести себя обдуманно, он бросился бы к ее ногам и отрекся от этойпустой комедии. Но, собрав последний остаток сил, он продолжал говорить."Ах, Коразов, - мысленно восклицал он, - если бы вы были здесь! Как важномне было бы сейчас услышать от вас хоть одно слово, чтобы знать, что мнеделать дальше!" А губы его в это время произносили: - Не будь у меня даже никаких чувств, одной признательности было быдостаточно, чтобы я привязался к маршальше: она была так снисходительна комне, она утешала меня, когда меня презирали. У меня есть основания неслишком доверять некоторым проявлениям чувств, несомненно весьма лестным дляменя, но, по всей вероятности, столь же мимолетным. - Ах, боже мой! - воскликнула Матильда. - В самом деле, какое ручательство вы можете мне дать? - настойчиво ирешительно спросил ее Жюльен, вдруг словно откинув на миг всю своюдипломатическую сдержанность. - Да и какое может быть ручательство, какойбог может поручиться, что расположение ваше, которое вы готовы вернуть мнесейчас, продлится более двух дней? - Моя безграничная любовь и безграничное горе, если вы меня больше нелюбите, - отвечала она, схватив его за руки и поворачиваясь к нему. От этого порывистого движения ее пелерина чутьчуть откинулась, и Жюльенувидел ее прелестные плечи. Ее слегка растрепавшиеся волосы воскресили в немсладостные воспоминания... Он уже готов был сдаться. "Одно неосторожное слово, - подумал он, - иопять наступит для меня бесконечная вереница дней беспросветного отчаяния.Госпожа де Реналь находила для себя разумные оправдания, когда поступалатак, как ей диктовало сердце. А эта великосветская девица дает волю своемусердцу только после того, как доводами рассудка докажет себе, что емуследует дать волю". Эта истина осенила его мгновенно, и в то же мгновение к нему вернулосьмужество. Он высвободил свои руки, которые Матильда так крепко сжимала в своих, ис нарочитой почтительностью чуть-чуть отодвинулся от нее. Ему потребоваласьна это вся сила, вся стойкость, на какую только способен человек. Затем онсобрал в одну пачку все письма г-жи де Фервак, разбросанные на диване, и спреувеличенной учтивостью, столь жестокой в эту минуту, добавил: - Надеюсь, мадемуазель де Ла-Моль разрешит мне подумать обо всем этом. И он быстрыми шагами вышел из библиотеки; она долго слышала стукдверей, которые по мере того, как он удалялся, захлопывались за ним одна задругой. "Он даже ничуть не растрогался! Вот изверг, - подумала она. - Ах, что яговорю - изверг! Он умный, предусмотрительный, он хороший, а я кругомвиновата так, что хуже и придумать нельзя". Это настроение не покидало ее весь день. Матильда чувствовала себяпочти счастливой, ибо все существо ее было поглощено любовью; можно былоподумать, что эта душа никогда и не знала страданий гордости, да еще какойгордости! Когда вечером в гостиной лакей доложил о г-же де Фервак, она в ужасесодрогнулась: голос этого человека показался ей зловещим. Она была не всостоянии встретиться с маршальшей и поспешно скрылась. У Жюльена было малооснований гордиться столь трудно доставшейся ему победой; он боялся выдатьсебя взглядом и не обедал в особняке де Ла-Моль. Его любовь, его радость возрастали с неудержимой силой по мере того,как отдалялся момент его поединка с Матильдой; он уже готов был ругать себя."Как мог я устоять против нее? - говорил он себе. - А если она совсем меняразлюбит? В этой надменной душе в один миг может произойти переворот, а я,надо сознаться, обращался с ней просто чудовищно". Вечером он вспомнил, что ему непременно надо появиться в ложе г-жи деФервак в Комической опере. Она даже прислала ему особое приглашение.Матильда, конечно, будет осведомлена, был он там или позволил себе такуюневежливость и не явился. Но как ни очевидны были эти доводы, когда насталвечер, он чувствовал себя не в состоянии показаться на людях. Придетсяразговаривать, а это значит наполовину растерять свою радость. Пробило десять; надо было во что бы то ни стало ехать. На его счастье, когда он пришел, ложа г-жи де Фервак была полна дамами;его оттеснили к самой двери, и там он совсем скрылся под целой тучей шляпок.Это обстоятельство спасло его, иначе он оказался бы в неловком положении:божественные звуки, в которых изливается отчаяние Каролины в "Тайном браке",вызвали у него слезы. Г-жа де Фервак их заметила. Это было так непохоже наобычное выражение мужественной твердости, присущее его лицу, что даже душаэтой великосветской дамы, давно пресыщенная всякими острыми ощущениями,которые выпадают на долю болезненно самолюбивой выскочки, была тронута. Тонемногое, что еще сохранилось в ней от женской сердечности, заставило еезаговорить с ним. Ей хотелось насладиться звуком его голоса в эту минуту. - Видели вы госпожу и мадемуазель де Ла-Моль? - спросила она его. - Онив третьем ярусе. Жюльен в ту же секунду заглянул в зал и, довольно невежливооблокотившись на барьер ложи, увидел Матильду: в глазах у нее блестелислезы. "А ведь сегодня - не их оперный день, - подумал Жюльен. - Какоеусердие!" Матильда уговорила свою мать поехать в Комическую оперу, несмотря нато, что ложа в третьем ярусе, которую поспешила им предложить одна изугодливых знакомых, постоянно бывавшая в их доме, совсем не подходила длядам их положения. Ей хотелось узнать, будет ли Жюльен в этот вечер умаршальши или нет.XXXI ДЕРЖАТЬ ЕЕ В СТРАХЕ Вот оно, истинное чудо вашей цивилизации! Вы ухитрились превратитьлюбовь в обыкновенную сделку. Барнав Жюльен бросился в ложу г-жи де Ла-Моль. Его глаза сразу встретились сзаплаканными глазами Матильды; она плакала и даже не старалась сдержаться; вложе были какие-то посторонние малозначительные лица - приятельница еематери, предложившая им места, и несколько человек ее знакомых. Матильдаположила руку на руку Жюльена: она как будто совсем забыла, что тут женаходится ее мать. Почти задыхаясь от слез, она вымолвила только одно слово:"Ручательство". "Только бы не говорить с ней, - повторял себе Жюльен, а сам, страшновзволнованный, старался коекак прикрыть глаза рукой, словно заслоняясь отослепительного света люстры, которая висит прямо против третьего яруса. Еслия заговорю, она сразу поймет, в каком я сейчас смятении, мой голос выдастменя, и тогда все может пойти насмарку". Эта борьба с самим собой была сейчас много тягостнее, чем утром; душаего за это время успела встревожиться. Он боялся, как бы Матильду опять необуяла гордость. Вне себя от любви и страсти, он все же заставил себя неговорить с ней ни слова. По-моему, это одна из самых удивительных черт его характера; человек,способный на такое усилие над самим собой, может пойти далеко, si fatasinant. Мадемуазель де Ла-Моль настояла, чтобы Жюльен поехал домой с ними. Ксчастью, шел проливной дождь. Но маркиза усадила его против себя, непрерывноговорила с ним всю дорогу и не дала ему сказать ни слова с дочерью. Можнобыло подумать, что маркиза взялась охранять счастье Жюльена; и он, уже небоясь погубить все, как-нибудь нечаянно выдав свои чувства, предавался им совсем безрассудством. Решусь ли я рассказать о том, что, едва только Жюльен очутился у себя вкомнате, он бросился на колени и стал целовать любовные письма, которые емудал князь Коразов? "О великий человек! - восклицал этот безумец. - Я всем, всем тебеобязан!" Мало-помалу к нему возвратилось некоторое хладнокровие. Он сравнил себяс полководцем, который наполовину выиграл крупное сражение. "Успех явный,огромный, - рассуждал он сам с собой, - но "что произойдет завтра? Один миг- и можно потерять все". Он лихорадочно раскрыл "Мемуары", продиктованные Наполеоном на островесв. Елены, и в течение добрых двух часов заставлял себя читать их; правда,читали только его глаза, но все равно он заставлял себя читать. А во времяэтого крайне странного чтения голова его и сердце, воспламененные свышевсякой меры, работали сами собою. "Ведь это сердце совсем не то, что угоспожи де Реналь", - повторял он себе, но дальше этого он двинуться не мог. "Держать ее в страхе! - вдруг воскликнул он, далеко отшвырнув книгу. -Мой враг только тогда будет повиноваться мне, когда он будет страшитьсяменя: тогда он не посмеет меня презирать". Он расхаживал по своей маленькой комнате, совершенно обезумев отсчастья. Сказать правду, счастье это происходило скорее от гордости, нежелиот любви. "Держать ее в страхе! - гордо повторял он себе, и у него были основаниягордиться. - Даже в самые счастливые минуты госпожа де Реналь всегдамучилась страхом, люблю ли я ее так же сильно, как она меня. А ведь здесь -это сущий демон, которого надо укротить, - ну, так и будем укрощать его!" Он отлично знал, что завтра, в восемь часов утра, Матильда уже будет вбиблиотеке; он явился только к девяти, сгорая от любви, но заставляя своесердце повиноваться рассудку. Он ни одной минуты не забывал повторять себе:"Держать ее постоянно в этом великом сомнении: любит ли он меня? Ееблестящее положение, лесть, которую ей расточают кругом, все это приводит ктому, что она чересчур уверена в себе". Она сидела на диване, бледная, спокойная, но, по-видимому, была не всилах двинуться. Она протянула ему руку: - Милый, я обидела тебя, это правда, и ты вправе сердиться на меня. Жюльен никак не ожидал такого простого тона. Он чуть было тут же невыдал себя. - Вы хотите от меня ручательства, мой друг? - добавила она, помолчав, внадежде, что он, может быть, прервет это молчание. - Вы правы. Увезите меня,уедем в Лондон... Это меня погубит навеки, обесчестит... - Она решиласьотнять руку у Жюльена, чтобы прикрыть ею глаза. Чувства скромности и женскойстыдливости вдруг снова овладели этой душой. - Ну вот, обесчестите меня, вотвам и ручательство. "Вчера я был счастлив, потому что у меня хватило мужества обуздатьсебя", - подумал Жюльен. Помолчав немного, он совладал со своим сердцемнастолько, что мог ответить ей ледяным тоном: - Ну, допустим, что мы с вами уедем в Лондон; допустим, что вы, как выизволили выразиться, обесчещены, - кто мне поручится, что вы будете любитьменя, что мое присутствие в почтовой карете не станет вам вдруг ненавистным?Я не изверг, погубить вас в общественном мнении будет для меня только ещеодним новым несчастьем. Ведь не ваше положение в свете являетсяпрепятствием. Все горе в вашем собственном характере. Можете вы поручитьсясамой себе, что будете любить меня хотя бы неделю? "Ах, если бы она любила меня неделю, всего-навсего неделю, - шептал просебя Жюльен, - я бы умер от счастья Что мне до будущего, что мне вся мояжизнь? Это райское блаженство может начаться хоть сию минуту, стоит мнетолько захотеть. Это зависит только от меня!" Матильда видела, что он задумался. - Значит, я совсем недостойна вас? - промолвила она, беря его за руку. Жюльен обнял и поцеловал ее, но в тот же миг железная рука долгастиснула его сердце "Если только она увидит, как я люблю ее, я ее потеряю".И, прежде чем высвободиться из ее объятий, он постарался принять вид,достойный мужчины. Весь этот день и все следующие он искусно скрывал свою безмернуюрадость; бывали минуты, когда он даже отказывал себе в блаженстве заключитьее в свои объятия. Но бывали минуты, когда, обезумев от счастья, он забывал всякие доводыблагоразумия. Когда-то Жюльен облюбовал укромное местечко в саду, - он забирался вгустые заросли жимолости, где стояла лестница садовника, и, спрятавшисьсреди душистой зелени, следил за решетчатой ставней Матильды и оплакивалнепостоянство своей возлюбленной. Рядом возвышался могучий дуб, и егоширокий ствол скрывал Жюльена от нескромных взглядов. Как-то раз, прогуливаясь вдвоем, они забрели в это место, и оно такживо напомнило ему об этих горестных минутах, что он вдруг с необычайнойсилой ощутил разительный контраст между безысходным отчаянием, в которомпребывал еще так недавно, и своим теперешним блаженством; слезы выступили унего на глазах, он поднес к губам руку своей возлюбленной и сказал ей: - Здесь я жил мыслью о вас, отсюда смотрел я на эту ставню, часамиподстерегал блаженную минуту, когда увижу, как эта ручка открывает ее... И тут уж он потерял всякую власть над собой. С подкупающей искренностью, которую невозможно подделать, он сталрассказывать ей о пережитых им страшных минутах горького отчаяния. Невольновырывавшиеся у него короткие восклицания красноречиво свидетельствовали отом, как счастлив он сейчас, когда миновала эта нестерпимая пытка. "Боже великий, что же это я делаю? - вдруг опомнился Жюльен. - Япогиб". Его охватил ужас, ему казалось уже, что глаза м-ль де Ла-Моль глядят нанего совсем не так ласково. Это было просто самовнушение, но лицо Жюльенавнезапно изменилось, покрывшись смертельной бледностью. Глаза его сразупогасли, и выражение пылкой искренней любви сменилось презрительным и чутьли не злобным выражением. - Что с вами, друг мой? - спросила его Матильда ласково и тревожно. - Я лгу, - ответил Жюльен с раздражением, - и лгу вам. Не могу проститьсебе этого: видит бог, я слишком вас уважаю, чтобы лгать вам. Вы любитеменя, вы преданы мне, и мне незачем придумывать разные фразы, чтобыпонравиться вам. - Боже! Так это были одни фразы - все то, что я слушала сейчас с такимвосхищением, все, что вы говорили мне эти последние десять минут? - Да, и я страшно браню себя за это, дорогая. Я сочинил все этокогда-то для одной женщины, которая меня любила и докучала мне. Это ужаснаячерта моего характера, каюсь в ней сам, простите меня. Горькие слезы градом катились по щекам Матильды. - Стоит только какой-нибудь мелочи задеть меня, - продолжал Жюльен, - ия как-то незаметно для себя впадаю в забывчивость; тут моя проклятая памятьуводит меня неведомо куда, и я поддаюсь этому. - Так, значит, я нечаянно задела вас чем-то? - сказала Матильда строгательной наивностью. - Мне вспомнилось, как однажды вы гуляли около этой жимолости и сорвалицветок. Господин де Люз взял его у вас, и вы ему его оставили. Я был в двухшагах от вас. - Господин де Люз? Быть не может, - возразила Матильда со всемсвойственным ей высокомерием. - Это на меня непохоже. - Уверяю вас, - настойчиво подхватил Жюльен. - Ну, значит, это правда, мой друг, - сказала Матильда, печальноопуская глаза. Она прекрасно знала, что вот уже много месяцев, как г-ну де Люзу ничегоподобного не разрешалось. Жюльен поглядел на нее с невыразимой нежностью: "Нет, нет, - сказал онпро себя, - она меня любит не меньше прежнего". В тот же вечер она шутливо упрекнула его за увлечение г-жой де Фервак: - Простолюдин, влюбленный в выскочку! Ведь это, пожалуй, единственнаяпорода сердец в мире, которую даже мой Жюльен не может заставить пылать. Аведь она сделала из вас настоящего денди! - добавила она, играя прядями еговолос. За то время, пока Жюльен был уверен, что Матильда его презирает, оннаучился следить за своей внешностью и теперь, пожалуй, одевался не хужесамых изысканных парижских франтов. При этом у него было перед ними топреимущество, что, раз одевшись, он уже переставал думать о своем костюме. Одно обстоятельство не могло не огорчать Матильду: Жюльен продолжалпереписывать русские письма и отвозить их маршальше.XXXII ТИГР Увы! Почему это так, а не иначе? Бомарше. Один английский путешественник рассказывает о том, как он дружил стигром; он вырастил его, ласкал его, но у него на столе всегда лежалзаряженный пистолет. Жюльен отдавался своему безмерному счастью только в те минуты, когдаМатильда не могла прочесть выражения этого счастья в его глазах. Оннеизменно придерживался предписанного себе правила и время от времениговорил с нею сухо и холодно. Когда же кротость Матильды, которая приводила его в изумление, и еебезграничная преданность доводили его до того, что он вот-вот готов былпотерять власть над собой, он призывал на помощь все свое мужество имгновенно уходил от нее. Впервые Матильда любила. Жизнь, которая всегда тащилась для нее черепашьим шагом, теперь летела,словно на крыльях. И так как гордость ее должна была найти себе какой-то выход, онапроявлялась теперь в безрассудном пренебрежении всеми опасностями, которымподвергала ее любовь. Благоразумие теперь стало уделом Жюльена, иединственно, в чем Матильда не подчинялась ему, - это когда возникала речьоб опасности. Однако кроткая и почти смиренная с ним, она стала теперь ещевысокомернее со всеми домашними, будь то родные или слуги. Вечером, в гостиной, где находилось человек шестьдесят гостей, онаподзывала к себе Жюльена и, не замечая никого, подолгу разговаривала с ним. Проныра Тамбо однажды пристроился около них, однако она попросила егоотправиться в библиотеку и принести ей тот том Смолетта, где говорится ореволюции тысяча шестьсот восемьдесят восьмого года, а видя, что он мешкает,добавила: "Можете не торопиться!" - с таким уничтожающим высокомерием, чтоЖюльен восхитился. - Заметили вы, как он поглядел на вас, этот уродец? - сказал он ей. - Его дядюшка двенадцать лет стоит на задних лапках в этой гостиной, иесли бы не это, я бы его выгнала в одну минуту. По отношению к г-дам де Круазенуа, де Люзу и прочим она соблюдалавнешне все правила учтивости, но, признаться, держала себя с ними не менеевызывающе. Матильда страшно упрекала себя за все те признания, которыми онакогда-то изводила Жюльена, тем более, что у нее теперь не хватало духусознаться ему, что она сильно преувеличивала те, в сущности, совершенноневинные знаки внимания, коих удостаивались эти господа. Несмотря на самые благие намерения, ее женская гордость не позволяла ейсказать ему: "Ведь только потому, что я говорила с вами, мне доставлялоудовольствие рассказывать о том, что я однажды позволила себе не сразуотнять руку, когда господин де Круазенуа, положив свою руку на мраморныйстолик рядом с моей, слегка коснулся ее". Теперь стоило кому-нибудь из этих господ поговорить с ней несколькосекунд, как у нее сразу находился какой-нибудь неотложный вопрос к Жюльену,и это уже оказывалось предлогом, чтобы удержать его подле себя. Она забеременела и с радостью сообщила об этом Жюльену. - Ну как, будете вы теперь сомневаться во мне? Это ли не ручательство?Теперь я ваша супруга навеки. Это известие потрясло Жюльена; он уже готов был отказаться отпредписанных себе правил поведения. "Как я могу быть намеренно холодным ирезким с этой несчастной девушкой, которая губит себя ради меня?" Едватолько он замечал, что у нее не совсем здоровый вид, будь даже это в тотмиг, когда его благоразумие настойчиво возвышало свой грозный голос, у неготеперь не хватало духу сказать ей какую-нибудь жестокую фразу, которая, какэто показывал опыт, была необходима для продления их любви. - Я думаю написать отцу, - сказала ему однажды Матильда, - он для менябольше, чем отец, - это друг, и я считаю недостойным ни вас, ни себяобманывать его больше ни минуты. - Боже мой! Что вы хотите сделать? - ужаснулся Жюльен. - Исполнить долг свой, - отвечала она ему с радостно загоревшимисяглазами. Наконец-то она проявила больше величия души, чем ее возлюбленный. - Да он меня выгонит с позором! - Это - его право. И надо уважать это право. Я возьму вас под руку, имы вместе выйдем из подъезда среди бела дня. Жюльен, еще не опомнившись от изумления, попросил ее подождать неделю. - Не могу, - отвечала она, - честь требует этого. Я знаю, что это долгмой, надо его исполнить, и немедленно. - Ах, так! Тогда я приказываю вам подождать, - настойчиво сказалЖюльен. - Ваша честь не беззащитна - я супруг ваш. Этот решительный шагперевернет всю нашу жизнь - и мою и вашу. У меня тоже есть свои права.Сегодня у нас вторник, в следующий вторник будет вечер у герцога де Реца,так вот, когда господин де Ла-Моль вернется с этого вечера, швейцар передастему роковое письмо... Он только о том и мечтает, чтобы увидеть васгерцогиней, я-то хорошо это знаю; подумайте, какой это будет для него удар! - Вы, быть может, хотите сказать: какая это будет месть? - Я могу жалеть человека, который меня облагодетельствовал, скорбеть отом, что причинил ему зло, но я не боюсь, и меня никто никогда не испугает. Матильда подчинилась ему. С тех пор как она сказала ему о своемположении, Жюльен впервые говорил с ней тоном повелителя; никогда еще он нелюбил ее так сильно. Все, что было нежного в его душе, с радостью хваталось,как за предлог, за теперешнее состояние Матильды, чтобы уклониться отнеобходимости говорить с нею резко. Признание, которое она собираласьсделать маркизу де Ла-Моль, страшно взволновало его. Неужели ему придетсярасстаться с Матильдой? И как бы она ни горевала, когда он будет уезжать,вспомнит ли она о нем через месяц после его отъезда? Не меньше страшили его и те справедливые упреки, которые ему придетсявыслушать от маркиза. Вечером он признался Матильде в этой второй причине своих огорчений, апотом, забывшись, увлеченный любовью, рассказал и о первой. Матильда изменилась в лице. - Правда? - спросила она. - Расстаться со мной на полгода - это для васнесчастье? - Невероятное, единственная вещь в мире, о которой я не могу подуматьбез ужаса. Матильда была наверху блаженства. Жюльен так старательно выдерживалсвою роль, что вполне убедил ее, что из них двоих она любит сильнее. Настал роковой вторник. В полночь, вернувшись домой, маркиз получилписьмо, на конверте которого было написано, что он должен его вскрыть сам,лично, и прочесть, будучи наедине. "Отец, Все общественные узы порваны между нами, остались только те, чтосвязывают нас кровно. После моего мужа Вы и теперь и всегда будете для менясамым дорогим существом на свете. Глаза мои застилаются слезами; я думаю огоре, которое причиняю Вам, но чтобы стыд мой не стал общим достоянием,чтобы у Вас нашлось время обсудить все это и поступить так, как Вы найдетенужным, я не могу долее медлить с признанием, которое я обязана сделать.Если Ваша привязанность ко мне, которая, по-моему, не знает предела,позволит Вам уделить мне небольшой пенсион, я уеду, куда Вы прикажете, вШвейцарию, например, вместе с моим мужем. Имя его столь безвестно, что ниодна душа не узнает дочь Вашу под именем госпожи Сорель, снохи верьерскогоплотника. Вот оно, это имя, которое мне было так трудно написать. Мнестрашно прогневить Вас, как бы ни был справедлив Ваш гнев, я боюсь, что онобрушится на Жюльена. Я не буду герцогиней, отец, и я знала это с тойминуты, как полюбила его; потому что это я полюбила его первая, я соблазнилаего. От Вас, от предков наших унаследовала я столь высокую душу, что ничтозаурядное или хотя бы кажущееся заурядным на мой взгляд не может привлечьмоего внимания. Тщетно я, желая Вам угодить, пыталась заинтересоватьсягосподином де Круазенуа. Зачем же Вы допустили, чтобы в это самое времярядом, у меня на глазах, находился истинно достойный человек? Ведь Вы самисказали мне, когда я вернулась из Гиера: "Молодой Сорель - единственноесущество, с которым можно провести время без скуки"; бедняжка сейчас - еслиэто только можно было бы себе представить - страдает так же, как и я, примысли о том горе, которое принесет Вам это письмо. Не в моей властиотвратить от себя Ваш отцовский гнев, но не отталкивайте меня, не лишайтеменя Вашей дружбы. Жюльен относился ко мне почтительно. Если он и разговаривал со мнойиногда, то только из глубокой признательности к Вам, ибо природная гордостьего характера не позволяла ему держаться иначе, как официально, с кем бы тони было, стоящим по своему положению настолько выше его. У него очень сильноэто врожденное чувство различия общественных положений. И это я, - и япризнаюсь в этом со стыдом Вам, моему лучшему другу, и никогда никто другойне услышит от меня этого признания, - я сама однажды в саду пожала ему руку. Пройдет время, - ужели и завтра, спустя сутки, Вы будете все так жегневаться на него? Мой грех непоправим. Если Вы пожелаете, Жюльен через меняпринесет Вам уверения в своем глубочайшем уважении и в искренней скорбисвоей оттого, что он навлек на себя Ваш гнев. Вы его больше никогда неувидите, но я последую за ним всюду, куда он захочет. Это его право, это мойдолг, он отец моего ребенка. Если Вы по доброте своей соблаговолитеназначить нам шесть тысяч франков на нашу жизнь, я приму их с великойпризнательностью, а если нет, то Жюльен рассчитывает устроиться в Безансонепреподавателем латыни и литературы. С какой бы ступени он ни начал, яуверена, что он выдвинется. С ним я не боюсь безвестности. Случисьреволюция, я не сомневаюсь, что он будет играть первую роль. А могли ли быВы сказать нечто подобное о ком-либо из тех, кто добивался моей руки? У нихбогатые имения? Но это единственное преимущество не может заставить меняплениться ими. Мой Жюльен достиг бы высокого положения и при существующемрежиме, будь у него миллион и покровительство моего отца..?" Матильда знала, что отец ее человек вспыльчивый, и потому исписалавосемь страниц. "Что делать? - рассуждал сам с собой Жюльен, прогуливаясь в полночь всаду, в то время как г-н де Ла-Моль читал это письмо. - Каков, во-первых,мой долг, во-вторых, мои интересы? То, чем я обязан ему, безмерно; без негоя был бы жалким плутом на какойнибудь ничтожной должности, да, пожалуй, ещеи не настолько плутом, чтобы не навлечь на себя ненависть и презрениеокружающих. Он сделал из меня светского человека. В силу этого моинеизбежные плутни будут, во-первых, более редки и, во-вторых, менее гнусны. А это стоит больше, чем если бы он подарил мне миллион. Я обязан ему иэтим орденом и моими якобы дипломатическими заслугами, которые возвышаютменя над общим уровнем. Если он сидит сейчас с пером в руке и намеревается предписать мне, какя должен вести себя, - что он напишет?" Тут размышления Жюльена были внезапно прерваны старым камердинером г-наде Ла-Моля. - Маркиз требует вас сию минуту, одетого, неодетого, все равно. И, провожая Жюльена, камердинер добавил вполголоса: - Берегитесь, господин маркиз прямо рвет и мечет.XXXIII ПРОПАСТЬ МАЛОДУШИЯ Шлифуя этот алмаз, неискусный гранильщик сточил его самые искрометныеграни. В средние века - да что я говорю, - еще при Ришелье француз обладалспособностью хотеть. Мирабо. Жюльен застал маркиза в бешенстве; должно быть, в первый раз в жизниэтот вельможа вел себя непристойно: он обрушился на Жюльена потокомплощадной брани. Наш герой был изумлен, уязвлен, но его чувствопризнательности к маркизу нимало не поколебалось. "Сколько великолепных пла-нов, издавна взлелеянных заветной мечтой, - и вот в одно мгновениенесчастный человек видит, как все это рассыпается в прах! Но я должен емуответить что-нибудь, мое молчание только увеличивает его ярость". Ответподвернулся из роли Тартюфа. - Я не ангел... Я служил вам верно, и вы щедро вознаграждали меня... Яполон признательности, но, посудите, мне двадцать два года... В этом домеменя только и понимали вы сами и эта прелестная особа... - Гадина! - заорал маркиз. - Прелестная, прелестная! Да в тот день,когда вам пришло в голову, что она прелестна, вы должны были бежать отсюдасо всех ног! - Я и хотел бежать: я тогда просил вас отпустить меня в Лангедок. Маркиз от ярости бегал по комнате; наконец, обессилив от этой беготни,раздавленный горем, упал в кресло. Жюльен слышал, как он пробормотал просебя: "И ведь это вовсе не злой человек..?" - Нет, никогда у меня не было зла против вас! - воскликнул Жюльен,падая перед ним на колени. Но ему тут же стало нестерпимо стыдно этого движения, и он тотчасподнялся. Маркиз был словно в каком-то беспамятстве. Увидав, как Жюльен бросилсяна колени, он снова принялся осыпать его неистовыми ругательствами,достойными извозчика. Быть может, новизна этих крепких словечек немногоотвлекала его. "Как! Дочь моя будет именоваться "госпожа Сорель"? Как! Дочь моя небудет герцогиней?" Всякий раз, как эти две мысли отчетливо возникали в егосознании, маркиза словно всего переворачивало, и он мгновенно терялспособность владеть собой. Жюльен боялся, что он вот-вот бросится его бить. В минуты просветления, когда маркиз словно осваивался со своимнесчастьем, он обращался к Жюльену с довольно разумными упреками. - Надо было уехать, сударь... - говорил он ему. - Ваш долг был скрытьсяотсюда... Вы вели себя, как самый последний негодяй... Тут Жюльен подошел к столу и написал: "Жизнь давно уже стала для меня невыносимой, и я кладу ей конец. Прошугосподина маркиза принять уверения в моей безграничной признательности, атакже мои извинения за то беспокойство, которое смерть моя в его доме можетему причинить". - Прошу господина маркиза пробежать эти строки... Убейте меня, - сказалЖюльен, - или прикажите вашему камердинеру убить меня. Сейчас час ночи, ябуду ходить там по саду, у дальней стены. - Убирайтесь вон! К черту! - крикнул ему вслед маркиз. "Понимаю, - подумал Жюльен, - он ничего не имел бы против, если бы яизбавил его лакея от необходимости прикончить меня... Нет, пусть убьет,пожалуйста, это удовлетворение, которое я ему предлагаю... Но я-то, чертвозьми, я люблю жизнь... Я должен жить для моего сына". Эта мысль, которая впервые с такой ясностью представилась еговоображению, поглотила его всего целиком, после того как он в течениенескольких минут бродил по саду, охваченный острым чувством грозившей емуопасности. Эта столь новая для него забота сделала его осмотрительным. "Надо скем-нибудь посоветоваться, как мне вести себя с этим неистовым человеком...Он сейчас просто лишился рассудка, он на все способен. Фуке от меня слишкомдалеко, да и где ему понять, что делается в душе такого человека, какмаркиз? Граф Альтамира... А можно ли поручиться, что он будет молчать об этомдо могилы? Надо подумать о том, чтобы моя попытка посоветоваться с кем-то непривела к каким-нибудь последствиям и не осложнила еще больше моегоположения! Увы! У меня, кажется, никого не остается, кроме мрачного аббатаПирара... Но при этой его янсенистской узости взглядов... Какойнибудьпройдоха-иезуит, который знает свет, мог бы мне быть гораздо полезней...Пирар, да он способен прибить меня, едва только я заикнусь о моемпреступлении!" Дух Тартюфа явился Жюльену на помощь. "Вот что! Пойду к нему наисповедь!" На этом решении, после двухчасовой прогулки по саду, он и остано-вился. Он уже больше не думал о том, что его вот-вот настигнет ружейнаяпуля; его непреодолимо клонило ко сну. На другой день рано утром Жюльен уже был за много лье от Парижа истучался у двери сурового янсениста. К своему великому удивлению, онобнаружил, что исповедь его отнюдь не оказалась такой уж неожиданностью дляаббата. "Пожалуй, мне следует винить самого себя", - говорил себе аббат, ивидно было, что он не столько рассержен, сколько озабочен. - Я почти догадывался об этой любовной истории. Но из расположения квам, несчастный юноша, я не захотел намекнуть об этом отцу... - Но что он, по-вашему, сделает? - нетерпеливо спросил Жюльен. В эту минуту он чувствовал привязанность к аббату, и резкое объяснениес ним было бы для него чрезвычайно тягостно. - Мне представляется, что у него есть три возможности, - продолжалЖюльен. - Во-первых, господин де Ла-Моль может меня прикончить, - и онрассказал аббату про предсмертную записку самоубийцы, которую он оставилмаркизу. - Во-вторых, он может поручить это дело графу Норберу, и тотвызовет меня на дуэль. - И вы примете такой вызов? - в негодовании вскричал аббат, вскакивая сместа. - Вы не даете мне договорить. Разумеется, я бы никогда не стал стрелятьв сына моего благодетеля. В-третьих, он может удалить меня отсюда. Если онскажет мне: поезжайте в Эдинбург или в Нью-Йорк, я послушаюсь. В такомслучае положение мадемуазель де Ла-Моль можно будет скрыть, но я ни за чтоне допущу, чтобы они умертвили моего сына. - Не сомневайтесь, это первое, что придет в голову этому развращенномучеловеку... Между тем Матильда в Париже сходила с ума от отчаяния. Она виделась сотцом около семи часов утра. Он показал ей записку Жюльена, и с тех пор онасебе места не находила; ее преследовала ужасная мысль: не решил ли Жюльен,что для него самое благородное - покончить с собой?" И даже не сказав мне",- говорила она себе с горестным возмущением. - Если он умрет, я умру тоже, - говорила она отцу. - И это вы будетевиновны в его смерти... Быть может, вы будете даже очень довольны этим... ноклянусь памятью его, что я, во-первых, надену траур и объявлю всем, что явдова Сорель, и с этой надписью разошлю уведомления о похоронах, имейте этов виду... Ни трусить, ни прятаться я не стану. Любовь ее доходила до помешательства. Теперь уже сам маркиз растерялся. Он начинал смотреть на совершившееся более трезво. За завтракомМатильда не показалась. Маркиз почувствовал громадное облегчение, а главное,он был польщен тем, что она, как выяснилось, ни словом не обмолвилась обовсем этом матери. Жюльен только успел соскочить с лошади, как Матильда уже прислала заним и бросилась ему на шею почти на глазах у своей горничной. Жюльен был неслишком признателен ей за этот порыв; долгое совещание с аббатом Пираромнастроило его весьма дипломатично и расчетливо. Перечисление и подсчетвсяких возможностей охладили его воображение. Матильда со слезами на глазахрассказала ему, что она видела его записку о том, что он покончит с собой. - Отец может передумать. Сделайте мне одолжение, уезжайте сейчас же вВилькье, садитесь на лошадь и уезжайте, пока наши не встали из-за стола. И, видя, что Жюльен не двигается и смотрит на нее удивленным и холоднымвзглядом, она расплакалась. - Предоставь мне вести все наши дела! - воскликнула она, бросаясь кнему на грудь и сжимая его в своих объятиях. - Ты ведь знаешь, что я толькопоневоле расстаюсь с тобой. Пиши на имя моей горничной, только адрес пустьбудет написан чужой рукой, а уж я буду писать тебе целые тома. Прощай! Беги! Это последнее слово задело Жюльена, но он все же повиновался. "Как этотак неизбежно случается, - подумал он, - что даже в самые лучшие их минутыэти люди всегда ухитряются чем-нибудь да задеть меня". Матильда решительно отклонила все благоразумные планы своего отца. Онане желала вступать ни в какие соглашения иначе, как на следующих условиях:она будет госпожой Сорель и будет скромно существовать со своим мужем вШвейцарии либо останется с ним у отца в Париже. Она и слушать не хотела отайных родах. - Вот тут-то и пойдет всякая клевета, и тогда уж не спасешься отпозора. Через два месяца после свадьбы мы с мужем отправимся путешествовать,и тогда нам будет очень легко представить дело так, что никто не усомнится втом, что сын мой появился на свет в надлежащее время. Это упорство сначала приводило маркиза в бешенство, но под конецзаставило его поколебаться. Как-то раз он смягчился. - На, возьми, - сказал он дочери, - вот тебе дарственная на десятьтысяч ренты, отошли ее твоему Жюльену, и пусть он примет меры, да поскорейотошли, чтобы я не мог отобрать ее, если передумаю. Зная страсть Матильды командовать, Жюльен, только для того, чтобыуступить ей, проскакал неизвестно зачем сорок лье: он был в Вилькье ипроверял там счета фермеров; благодеяние маркиза явилось для него предлогомвернуться. Он отправился искать приюта у аббата Пирара, который к этомувремени сделался самым полезным союзником Матильды. Каждый раз, как толькомаркиз обращался к нему за советом, он доказывал ему, что всякий иной выход,кроме законного брака, был бы преступлением перед богом. - И к счастью, - добавлял аббат, - житейская мудрость в данном случаена стороне религии. Можно ли хоть на минуту предположить, что мадемуазель деЛа-Моль при ее неукротимом характере будет хранить в тайне то, что сама онане желает скрывать? А если вы не согласитесь на то, чтобы свадьба состояласьоткрыто, как полагается, в обществе гораздо дольше будут заниматься этимзагадочным неравным браком. Надо все объявить разом, чтобы не оставалосьничего неясного, ни тени тайны. - Это правда, - задумчиво согласился маркиза - В наше время разговорыоб этом браке уже через три дня покажутся пережевыванием старого, скучнойболтовней, которой занимаются никчемные люди. Хорошо бы воспользоватьсякаким-нибудь крупным правительственным мероприятием против якобинцев и тутже, под шумок, все это и уладить. Двое или трое из числа друзей г-на де Ла-Моля держались того же мнения,что и аббат Пирар. Они тоже считали, что решительный характер Матильдыявляется главным препятствием для каких бы то ни было иных возможностей. Нои после всех этих прекрасных рассуждений маркиз в глубине души никак не могсвыкнуться с мыслью, что надо навсегда расстаться с надеждой на табурет длясвоей дочери. Его память, его воображение были насыщены всевозможными похождениями иразными ловкими проделками, которые были еще возможны в дни его юности.Уступать необходимости, опасаться закона казалось ему просто нелепым инедостойным для человека его положения. Как дорого приходилось ему теперьрасплачиваться за все те обольстительные мечты о будущности дочери, которымион тешил себя в течение десяти лет! "И кто бы мог это предвидеть? - мысленно восклицал он. - Девушка стаким надменным характером, с таким замечательным умом! И ведь она большеменя гордилась именем, которое она носит! Еще когда она была ребенком, самыезнатные люди Франции просили у меня ее руки. Да, надо забыть о всяком благоразумии! Уж таково наше время, все летитвверх тормашками. Мы катимся к полному хаосу".XXXIV ЧЕЛОВЕК С ГОЛОВОЙ Префект ехал верхом и рассуждал сам с собой?" Почему бы мне не статьминистром, председателем сове та, герцогом? Войну я бы стал вести вот какимобразом!.. А вот как бы я расправился и заковал в кандалы всяких охотниковдо нововведений!" "Глоб" Никакие доводы рассудка не в состоянии уничтожить могущественной властицелого десятилетия сладостных грез. Маркиз соглашался, что сердитьсянеблагоразумно, но не мог решиться простить. "Если бы этот Жюльен погибкак-нибудь неожиданно, от несчастного случая!.." - думал он иногда. Так егоудрученное воображение пыталось утешить себя самыми невероятными фантазиями.И это парализовало влияние всех мудрых доводов аббата Пирара. Прошел месяц,и разговоры о том, как прийти к соглашению, не подвинулись ни на шаг. В этом семейном деле совершенно так же, как и в делах политических,маркиза вдруг осеняли блестящие идеи и воодушевляли его дня на три. И тогдавсякий другой план действий, исходивший из трезвых рассуждений, отвергалсяим, ибо трезвые рассуждения только тогда имели силу в его глазах, когда ониподдерживали его излюбленный план. В течение трех дней он со всем пылом ивоодушевлением истинного поэта трудился над тем, чтобы повернуть дело так,как ему хотелось; но проходил еще день, и он уже не думал об этом. Сначала Жюльен недоумевал - его сбивала с толку медлительность маркиза,но когда прошло несколько недель, он стал догадываться, что г-н де Ла-Мольпросто не знает, на что решиться. Госпожа де Ла-Моль и все в доме были уверены, что Жюльен уехал впровинцию по делам управления их поместьями. Он скрывался в доме аббатаПирара и почти каждый день виделся с Матильдой; каждое утро она приходила котцу и проводила с ним час; но иногда они по целым неделям не разговаривалио том, чем были поглощены все их мысли. - Я знать не хочу, где он, этот человек, - сказал ей однажды маркиз. -Пошлите ему это письмо. Матильда прочла: "Лангедокские земли приносят 20 600 франков. Даю 10600 франков моейдочери и 10000 франков господину Жюльену Сорелю. Отдаю, разумеется, и, землитакже. Скажите нотариусу, чтобы приготовил две отдельные дарственные и пустьпринесет мне их завтра; после этого все отношения между нами порваны. Ах,сударь! Мог ли я ожидать от вас всего этого? Маркиз де Ла-Моль. - Благодарю от всей души, - весело сказала Матильда. - Мы поселимся взамке д'Эгийон, поблизости от Ажена и Марманды. Говорят, это оченьживописные места, настоящая Италия. Этот дар чрезвычайно удивил Жюльена. Теперь это был уже не тотнепреклонный, холодный человек, каким мы его знали. Судьба сына заранеепоглощала все его мысли. Это неожиданное и довольно солидное для такогобедного человека состояние сделало его честолюбцем. Теперь у него с женойбыло 36 000 франков ренты. Что касается Матильды, все существо ее былопоглощено одним-единственным чувством - обожанием мужа: так она теперьвсегда из гордости называла Жюльена. И все честолюбие ее сосредоточивалосьисключительно на том, чтобы добиться признания этого брака. Она без концапревозносила высокое благоразумие, которое проявила, соединив свою судьбу стаким выдающимся человеком. Личные достоинства - вот был излюбленный довод,на который она неизменно опиралась. Длительная разлука, множество всяких дел, редкие минуты, когда имудавалось поговорить друг с другом о своей любви, - все это как нельзя лучшепомогало плодотворному действию мудрой политики, изобретенной в свое времяЖюльеном. Наконец Матильда вышла из терпения и возмутилась, что ей приходитсяурывками видеться с человеком, которого она теперь по-настоящему полюбила. В порыве этого возмущения она написала отцу, начав свое письмо, какОтелло: "То, что я предпочла Жюльена светским удовольствиям, которые обществомогло предоставить дочери господина де Ла-Моля, выбор мой доказываетдостаточно ясно. Все эти радости мелкого самолюбия и пустого тщеславия дляменя не существуют. Вот уже полтора месяца, как я живу в разлуке с моиммужем. Этого довольно, чтобы засвидетельствовать мое уважение к Вам. Набудущей неделе, не позднее четверга, я покину родительский дом. Вашиблагодеяния обогатили нас. В тайну мою не посвящен никто, кроме почтенногоаббата Пирара. Я отправляюсь к нему, он нас обвенчает, а час спустя мы ужебудем на пути в Лангедок и не появимся в Париже впредь до Вашего разрешения.Одно только заставляет сжиматься мое сердце - все это станет пищей дляпикантных анекдотов на мой счет и на Ваш. Остроты каких-нибудь глупцов,пожалуй, заставят нашего доблестного Норбера искать ссоры с Жюльеном. А притаких обстоятельствах - я хорошо знаю его - я буду бессильна оказать наЖюльена какое-либо воздействие: в нем заговорит дух восставшего плебея.Умоляю Вас на коленях, отец, придите на мое венчание в церковь аббата Пирарав следующий четверг. Это обезвредит ехидство светских пересудов и отвратитопасность, угрожающую жизни Вашего единственного сына и жизни моего мужа...", и так далее, и так далее. Это письмо повергло маркиза в необыкновенное смятение. Итак, значит,необходимо в конце концов принять какое-то решение. Все его правила, всепривычные дружеские связи утратили для него всякое значение. В этих исключительных обстоятельствах в нем властно заговорили всеистинно значительные черты его характера, выкованные великими потрясениями,которые он пережил в юности. Невзгоды эмиграции сделали его фантазером.После того как он на протяжении двух лет видел себя обладателем громадногосостояния, пожинал всякие отличия при дворе, 1790 год внезапно вверг его вужасную нищету эмиграции. Эта суровая школа перекроила душудвадцатидвухлетнего юноши. Он, в сущности, чувствовал себя как бызавоевателем, раскинувшим лагерь среди всего своего богатства; оно отнюдь непорабощало его. Но это же самое воображение, которое уберегло его душу отгубительной отравы золота, сделало его жертвой безумной страсти - добитьсяво что бы то ни стало для своей дочери громкого титула. В продолжение последних полутора месяцев маркиз, повинуясь внезапномукапризу, вдруг решал обогатить Жюльена, бедность которого казалась емучем-то унизительным, позорным для него самого, маркиза де ЛаМоля, чем-тонемыслимым для супруга его дочери. Он швырял деньгами. На другой день еговоображение кидалось в другую сторону: ему казалось, что Жюльен поймет этотнемой язык расточительной щедрости, переменит имя, уедет в Америку и оттуданапишет Матильде, что он для нее больше не существует. Г-н де ЛаМоль ужепредставлял себе это письмо написанным, стараясь угадать, какое действиеможет оно оказать на его дочь. Когда все эти юношеские мечты были разрушены подлинным письмомМатильды, маркиз после долгих раздумий о том, как бы ему убить Жюльена илизаставить его исчезнуть, вдруг неожиданно загорелся желанием создать емублестящее положение. Он даст ему имя одного из своих владений. Почему бы непередать ему и титул? Герцог де Шон, его тесть, после того как единственныйсын его был убит в Испании, не раз уже говаривал маркизу, что он думаетпередать свой титул Норберу... "Нельзя отказать Жюльену в исключительных деловых способностях, вредкой отваге, пожалуй, даже и в некотором блеске... - рассуждал сам с собоймаркиз. - Но в глубине этой натуры есть что-то пугающее. И такое впечатлениеон производит решительно на всех, значит, действительно что-то есть. (И чемтруднее было определить это "что-то", тем больше пугало оно пылкоевоображение старого маркиза.) Моя дочь очень тонко выразила это как-то на днях (в письме, которого мыне приводим): "Жюльен не пристал ни к одному салону, ни к какой клике". Онне заручился против меня ни малейшей поддержкой, если я от него откажусь, оностанется без всего... Но что это - просто его неведение современногосостояния общества? Я два или три раза говорил ему: добиться какого-нибудьположения, выдвинуться можно только при помощи салонов... Нет, у него нет ловкости и хитрости какого-нибудь проныры, который неупустит ни удобной минуты, ни благоприятного случая... Это характер отнюдьне в духе Людовика XI. А с другой стороны, я вижу, что он руководится отнюдьне возвышенными правилами. Для меня это что-то непонятное... Может быть, онвнушил себе все эти правила, чтобы не давать воли своим чувствам? В одном можно не сомневаться: он не выносит презрения, и этим-то я идержу его. У него нет преклонения перед знатностью, по правде сказать, нетникакого врожденного уважения к нам. В этом его недостаток. Но семинарскаядушонка может чувствовать себя неудовлетворенной только от отсутствия денеги жизненных благ. У него совсем другое: он ни за что в мире не позволит,чтобы его презирали". Прижатый к стене письмом дочери, г-н де Ла-Моль понимал, что надо начто-то решиться. Так вот, прежде всего надо выяснить самое главное: "Необъясняется ли дерзость Жюльена, побудившая его ухаживать за моей дочерью,тем, что он знал, что я люблю ее больше всего на свете и что у меня стотысяч экю ренты? Матильда уверяет меня в противном... Нет, дорогой господин Жюльен, яхочу, чтобы у меня на этот счет не было ни малейшего сомнения. Что это: настоящая любовь, неудержимая и внезапная? Или низкоедомогательство, желание подняться повыше, создать себе блестящее положение?Матильда весьма прозорлива, она сразу почувствовала, что это соображениеможет погубить его в моих глазах, отсюда, разумеется, и это признание: она,видите ли, полюбила его первая. Девушка с таким гордым характером - и поверить, что она забылась дотого, чтобы делать ему откровенные авансы? Пожимать ему руку вечером в саду,- какой ужас! Будто у нее не было сотни иных, менее непристойных способовдать ему понять, что она его отличает? Кто оправдывается, тот сам себя выдает; я не верю Матильде..." В этотвечер рассуждения маркиза были много более решительны и последовательны, чемобычно. Однако привычка взяла свое: он решил выиграть еще немного времени инаписать дочери, ибо у них теперь завязалась переписка из одной комнатыособняка в другую. Г-н де Ла-Моль не решался спорить с Матильдой ипереубеждать ее. Он боялся, как бы это не кончилось внезапной уступкой с егостороны. Письмо: "Остерегайтесь совершить еще новые глупости; вот Вам патент гусарскогопоручика на имя шевалье Жюльена Сореля де Ла-Верне. Вы видите, чего я тольконе делаю для него. Не спорьте со мной, не спрашивайте меня. Пусть изволит втечение двадцати четырех часов явиться в Страсбург, где стоит его полк. Вотвексельное письмо моему банкиру; повиноваться беспрекословно". Любовь и радость Матильды были безграничны, она решила воспользоватьсяпобедой и написала тотчас же: "Господин де Ла-Верне бросился бы к Вашим ногам, не помня себя отблагодарности, если бы он только знал, что Вы для него делаете. Но при всемсвоем великодушии отец мой забывает обо мне - честь Вашей дочери подугрозой. Малейшая нескромность может запятнать ее навеки, и тогда уж идвадцать тысяч экю ренты не смоют этого позора. Я пошлю патент господину деЛа-Верне только в том случае, если Вы мне дадите слово, что в течениеследующего месяца моя свадьба состоится публично в Вилькье. Вскоре послеэтого срока, который умоляю Вас не пропустить. Ваша дочь не сможетпоявляться на людях иначе, как под именем госпожи де Ла-Верне. Как яблагодарна Вам, милый папа, что Вы избавили меня от этого имени - Сорель...", и так далее, и так далее. Ответ оказался неожиданным. "Повинуйтесь, или я беру все назад. Трепещите, юная сумасбродка. Сам яеще не имею представления, что такое Ваш Жюльен, а Вы и того меньше. Пустьотправляется в Страсбург и ведет себя как следует. Я сообщу о моем решениичерез две недели". Этот решительный ответ весьма удивил Матильду. "Я не знаю, что такоеВаш Жюльена - эти слова захватили ее воображение, и ей тут же сталирисоваться самые увлекательные возможности, которые она уже принимала заистину. "Ум моего Жюльена не подгоняется к тесному покрою пошлого салонногообразца, и именно это доказательство его исключительной натуры внушаетнедоверие отцу. Однако, если я не послушаюсь его каприза, дело может дойти допубличного скандала, а огласка, конечно, весьма дурно повлияет на моеположение в свете и, быть может, даже несколько охладит ко мне Жюльена. А ужпосле такой огласки... жалкое существование по крайней мере лет на десять. Абезумство выбрать себе мужа за его личные достоинства не грозит сделать тебяпосмешищем только тогда, когда ты располагаешь громадным состоянием. Если ябуду жить вдалеке от отца, то он, в его возрасте, легко может позабыть обомне... Норбер женится на какой-нибудь обаятельной ловкой женщине. Ведьсумела же герцогиня Бургундская обольстить старого Людовика XIV". Она решила покориться, но остереглась показать отцовское письмоЖюльену. Зная его неистовый характер, она опасалась какой-нибудь безумнойвыходки. Когда вечером она рассказала Жюльену, что он теперь гусарский поручик,радость его не знала границ. Можно себе представить эту радость, знаячестолюбивые мечты всей его жизни и эту его новую страсть к своему сыну.Перемена имени совершенно ошеломила его. "Итак, - сказал он себе, - роман мой в конце концов завершился, и яобязан этим только самому себе. Я сумел заставить полюбить себя этучудовищную гордячку, - думал он, поглядывая на Матильду, - отец ее не можетжить без нее, а она без меня".XXXV ГРОЗА Даруй мне, господи, посредственность Мирабо Душа его упивалась, он едва отвечал на пылкую нежность Матильды Он былмрачен и молчалив. Никогда еще он не казался Матильде столь необыкновенным,и никогда еще она так не боготворила его Она дрожала от страха, как бы егочрезмерно чувствительная гордость не испортила дело. Она видела, что аббат Пирар является в особняк чуть ли не каждый день.Может быть, Жюльен через него узнал что-нибудь о намерениях ее отца? Или,может быть, поддавшись минутной прихоти, маркиз сам написал ему? Чемобъяснить этот суровый вид Жюльена после такой счастливой неожиданности?Спросить его она не осмеливалась. Не осмеливалась! Она, Матильда! И вот с этой минуты в ее чувство кЖюльену прокралось что-то смутное, безотчетное, что-то похожее на ужас. Этачерствая душа познала в своей любви все, что только доступно человеческомусуществу, взлелеянному среди излишеств цивилизации, которыми восхищаетсяПариж. На другой день, на рассвете, Жюльен явился к аббату Пирару. За нимследом во двор въехали почтовые лошади, запряженные в старую разбитуюколымагу, нанятую на соседнем почтовом дворе. - Такой экипаж вам теперь не годится, - брюзгливым тоном сказал емусуровый аббат. - Вот вам двадцать тысяч франков, подарок господина деЛа-Моля; вам рекомендуется истратить их за год, но постараться, наскольковозможно, не давать повода для насмешек. (Бросить на расточение молодомучеловеку такую огромную сумму, с точки зрения священника, означало толкнутьего на грех.) Маркиз добавляет: господин Жюльен де Ла-Верне должен считать, что онполучил эти деньги от своего отца, называть коего нет надобности Господин деЛаВерне, быть может, найдет уместным сделать подарок господину Сорелю,плотнику в Верьере, который заботился о нем в детстве... - Я могу взять на себя эту часть его поручений, - добавил аббат, - я,наконец, убедил господина де ЛаМоля пойти на мировую с этим иезуитом,аббатом Фрилером. Его влияние, разумеется, намного превышает наше. Так вот,этот человек, который, в сущности, управляет всем Безансоном, долженпризнать ваше высокое происхождение - это будет одним из негласных условиймирного соглашения. Жюльен не мог совладать со своими чувствами и бросился аббату на шею.Ему уже казалось, что его признали. - Что это? - сказал аббат Пирар, отталкивая его, - что говорит в вас,светское тщеславие?.. Так вот, что касается Сореля и его сыновей, - япредложу им от своего имени пенсию в пятьсот франков, которая будет имвыплачиваться ежегодно, покуда я буду доволен их поведением. Жюльен уже снова был холоден и высокомерен. Он поблагодарил, но ввыражениях крайне неопределенных и ни к чему не обязывающих. "А ведь вполневозможно, что я побочный сын какого-нибудь видного сановника, сосланногогрозным Наполеоном в наши горы!" С каждой минутой эта мысль казалась ему всеменее и менее невероятной. "Моя ненависть к отцу явилась бы в таком случаепрямым доказательством... Значит, я, вовсе не такой уж изверг!" Спустя несколько дней после этого монолога Пятнадцатый гусарский полк,один из самых блестящих полков французской армии, стоял в боевом порядке наплацу города Страсбурга. Шевалье де Ла-Верне гарцевал на превосходномэльзасском жеребце, который обошелся ему в шесть тысяч франков. Он былзачислен в полк в чине поручика, никогда не числившись подпоручиком, развечто в именных списках какого-нибудь полка, о котором он никогда не слыхал. Его бесстрастный вид, суровый и чуть ли не злой взгляд, бледность инеизменное хладнокровие - все это заставило заговорить о нем с первого жедня. Очень скоро его безукоризненная и весьма сдержанная учтивость, ловкостьв стрельбе и в фехтовании, обнаруженные им безо всякого бахвальства, отнялиохоту у остряков громко подшучивать над ним. Поколебавшись пять-шесть дней,общественное мнение полка высказалось в его пользу. "В этом молодомчеловеке, - говорили старые полковые зубоскалы, - все есть, не хватаеттолько одного - молодости". Из Страсбурга Жюльен написал г-ну Шелану, бывшему верьерскому кюре,который теперь был уже в весьма преклонных летах: "Не сомневаюсь, что Вы с радостью узнали о важных событиях, которыепобудили моих родных обогатить меня. Прилагаю пятьсот франков и прошу Васраздать их негласно, не называя моего имени, несчастным, которые обретаютсяныне в такой же бедности, в какой когда-то пребывал я, и которым Вы,конечно, помогаете, как когда-то помогали мне..." Жюльена обуревало честолюбие, но отнюдь не тщеславие; однако это немешало ему уделять очень много внимания своей внешности. Его лошади, егомундир, ливреи его слуг - все было в безукоризненном порядке, которыйподдерживался с пунктуальностью, способной сделать честь английскомумилорду. Став чуть ли не вчера поручиком по протекции, он уже рассчитывал,что для того, чтобы в тридцать лет, никак не позже, стать командиром полкапо примеру всех великих генералов, надо уже в двадцать три года быть чиномвыше поручика Он только и думал, что о славе и о своем сыне. И вот в разгаре этих честолюбивых мечтаний, которым он предавался снеудержимым пылом, его неожиданно вернул к действительности молодой лакей изособняка де Ла-Моль, прискакавший к нему нарочным. "Все пропало, - писала ему Матильда, - приезжайте как можно скорее,бросайте все. Дезертируйте, если нельзя иначе. Как только приедете, ожидайтеменя в наемной карете у маленькой калитки в сад возле дома N... по улице...Я выйду поговорить с Вами; быть может, удастся провести Вас в сад. Всепогибло, и боюсь, безвозвратно; не сомневайтесь во мне, я буду тверда ипредана Вам во всех невзгодах. Я люблю Вас". Через несколько минут, получив от полковника отпуск, Жюльен сломяголову мчался из Страсбурга; но ужасное беспокойство, глодавшее его, лишалоего сил, и, доскакав до Меца, он оказался не в состоянии продолжать верхомсвое путешествие. Он вскочил в почтовую карету и с почти невероятнойбыстротой примчался в указанное место, к садовой калитке особняка де ЛаМоль.Калитка открылась, и в тот же миг Матильда, пренебрегая всеми людскимитолками, бросилась к нему на грудь. К счастью, было всего только пять часовутра, и на улице не было ни души. - Все кончено! Отец, опасаясь моих слез, уехал в ночь на четверг. Куда?Никто понятия не имеет. Вот его письмо, читайте! - И она вскочила в экипаж кЖюльену. "Я мог бы простить все, кроме заранее обдуманного намерения соблазнитьВас только потому, что Вы богаты. Вот, несчастная дочь, вот Вам страшнаяправда. Даю Вам честное мое слово, что я никогда не соглашусь на Ваш брак сэтим человеком. Ему будет обеспечено десять тысяч ливров ренты, если онуберется куда-нибудь подальше за пределы Франции, лучше всего - в Америку.Прочтите письмо, которое было получено мною в ответ на мою просьбу сообщитьо нем какие-нибудь сведения. Этот наглец сам предложил мне написать госпожеде Реналь. Ни одной строки от Вас с упоминанием об этом человеке я больше нестану читать. Мне опротивели и Париж и Вы. Настоятельно советую Вам хранитьв глубочайшей тайне то, что должно произойти. Отрекитесь чистосердечно отэтого подлого человека, и Вы снова обретете отца". - Где письмо госпожи де Реналь? - холодно спросил Жюльен. - Вот оно. Я не хотела тебе показывать его сразу, пока не подготовилатебя. Письмо: "Долг мой перед священными заветами религии и нравственностью вынуждаетменя, сударь, исполнить эту тягостную обязанность по отношению к Вам;нерушимый закон повелевает мне в эту минуту причинить вред моему ближнему,но лишь затем, чтобы предотвратить еще худший соблазн. Скорбь, которую яиспытываю, должна быть преодолена чувством долга. Нет сомнений, сударь, чтоповедение особы, о которой Вы меня спрашиваете и о которой Вы желаете знатьвсю правду, может показаться необъяснимым или даже порядочным. От Вас сочлинужным утаить долю правды, а возможно, даже представить кое-что в иномсвете, руководствуясь требованиями осторожности, а также и религиознымиубеждениями. Но поведение, которым Вы интересуетесь, заслуживает величайшегоосуждения и даже более, чем я сумею Вам высказать. Бедность и жадностьпобудили этого человека, способного на невероятное лицемерие, совратитьслабую и несчастную женщину и таким путем создать себе некоторое положение ивыбиться в люди. Мой тягостный долг заставляет меня при этом добавить, чтогосподин Ж... не признает никаких законов религии. Сказать по совести, явынуждена думать, что одним из способов достигнуть успеха является для негообольщение женщины, которая пользуется в доме наибольшим влиянием.Прикидываясь как нельзя более бескорыстным и прикрываясь всякими фразами изроманов, он ставит себе единственной целью сделаться полновластнымгосподином и захватить в свои руки хозяина дома и его состояние. Он сеетнесчастья и вечные сожаления... ", и так далее, и так далее. Это письмо, неимоверно длинное и наполовину размытое слезами, было,несомненно, написано рукой г-жи де Реналь, и даже написано более тщательно,чем обычно. - Я не смею осуждать господина де Ла-Моля, - произнес Жюльен, дочитавдо конца. - Он поступил правильно и разумно. Какой отец согласится отдатьсвою любимую дочь такому человеку? Прощайте! Жюльен выскочил из экипажа и побежал к почтовой карете, дожидавшейсяего в конце улицы. Матильда, о которой он как будто совершенно забыл,бросилась за ним, но она сделала всего несколько шагов, - взглядыприказчиков, хорошо знавших ее и теперь с любопытством высовывавшихся из-задверей своих лавок, заставили ее поспешно скрыться в сад. Жюльен помчался в Верьер. Во время этой головоломной скачки он не могнаписать Матильде, как намеревался, рука его выводила на бумаге какие-тонепонятные каракули. Он приехал в Верьер в воскресенье утром. Он вошел в лавку к оружейнику,который тотчас же бросился поздравлять его с неожиданно доставшимся емубогатством. Весь город был взбудоражен этой новостью. Жюльену стоило немалых трудов растолковать ему, что он хочет купитьпистолеты. По его просьбе оружейник зарядил их. Колокол прогудел трижды; во французских деревнях этот хорошо знакомыйблаговест после многозвучных утренних перезвонов возвещает, что сейчас жевслед за ним начинается богослужение. Жюльен вошел в новую верьерскую церковь. Все высокие окна храма былизатянуты темно-красными занавесями. Жюльен остановился позади скамьи г-жи деРеналь, в нескольких шагах от нее. Ему казалось, что она усердно молится.При виде этой женщины, которая его так любила, рука Жюльена задрожала, и онне в состоянии был выполнить свое намерение. "Не могу, - говорил он себе, -не в силах, не могу". В этот миг служка, прислуживавший во время богослужений, позвонил вколокольчик, как делается перед выносом святых даров. Г-жа де Ренальопустила голову, которая почти совсем потонула в складках ее шали. Теперьуже Жюльен не так ясно ощущал, что это она. Он выстрелил и промахнулся; онвыстрелил еще раз - она упала.XXXVI НЕВЕСЕЛЫЕ ПОДРОБНОСТИ Не думайте, я не проявлю малодушия: я отомстил за себя. Я заслуживаюсмерти, вот я, берите меня. Молитесь о моей душе. Шиллер. Жюльен стоял не двигаясь; он ничего не видел. Когда он немного пришел всебя, то заметил, что прихожане бегут вон из церкви; священник покинулалтарь. Жюльен медленно двинулся вслед за какими-то женщинами, которыебежали с криками. Одна из них, рванувшись вперед, сильно толкнула его, и онупал. Ноги ему придавило стулом, опрокинутым толпой; поднимаясь, онпочувствовал, что его держат за ворот, - это был жандарм в полной формеЖюльен машинально взялся было за свои маленькие пистолеты, но другой жандармв это время схватил его за локоть. Его повели в тюрьму. Ввели в какую-то комнату, надели на него наручникии оставили одного; дверь захлопнулась, и ключ в замке щелкнул дважды. Всеэто произошло очень быстро, и он при этом ровно ничего не ощущал. - Ну вот, можно сказать, все кончено, - громко произнес он, приходя всебя. - Значит, через две недели гильотина... или покончить с собой до техпор. Мысли его не шли дальше этого; ему казалось, точно кто-то изо всех силсжимает ему голову. Он обернулся, чтобы посмотреть, не держит ли егокто-нибудь. Через несколько секунд он спал мертвым сном. Госпожа де Реналь не была смертельно ранена. Первая пуля пробила еешляпку; едва она обернулась, грянул второй выстрел. Пуля попала ей в плечо и- удивительная вещь! - отскочила от плечевой кости, переломив ее, иударилась о готический пилон, отколов от него здоровенный кусок. Когда, после долгой и мучительной перевязки, хирург, человек серьезный,сказал г-же де Реналь: "Я отвечаю за вашу жизнь, как за свою собственную", -она была глубоко огорчена. Она уже давно всем сердцем жаждала умереть. Письмо к г-ну де Ла-Молю,которое ее заставил написать ее теперешний духовник, было последним ударомдля этой души, обессиленной слишком длительным горем. Горе это - быларазлука с Жюльеном, а она называла его угрызениями совести. Ее духовник,доброди тельный и усердный молодой священник, только что приехавший изДижона, отнюдь не заблуждался на этот счет. "Умереть вот так, не от своей руки - ведь это совсем не грех, -говорила себе г-жа де Реналь. - Быть может, бог меня простит за то, что ярадуюсь смерти". Она не смела договорить: "А умереть от руки Жюльена - какоеблаженство!" Едва только она, наконец, освободилась от хирурга и от всехприятельниц, сбежавшихся к ней, как она позвала к себе свою горничную Элизу. - Тюремщик очень жестокий человек, - сказала она ей, страшно краснея, -он, конечно, будет с ним очень скверно обращаться, думая, что он мне этимугодит... Меня очень мучает эта мысль. Не могли бы вы сходить к этомутюремщику, как будто от себя, и отдать ему вот этот конвертик? Тут нескольколуидоров. Скажите, что религия не позволяет ему обращаться с ним жестоко...И, главное, чтобы он не рассказывал о том, что ему дали денег. Вот этому-то обстоятельству, о котором мы сейчас упомянули, Жюльен ибыл обязан гуманным отношением верьерского тюремщика; это был все тот же г-нНуару, ревностный блюститель порядка, на которого, как мы когда-то видели,прибытие г-на Апера нагнало такой страх. В тюрьму явился следователь. - Я совершил убийство с заранее обдуманным намерением, - сказал емуЖюльен, - я купил и велел зарядить пистолеты у такого-то оружейника. Статьятысяча триста сорок вторая уголовного кодекса гласит ясно - я заслуживаюсмерти и жду ее. Узколобому следователю было непонятно такое чистосердечие: он засыпалего всяческими вопросами, стараясь добиться, чтобы обвиняемый запутался впоказаниях. - Разве вы не видите, - с улыбкой сказал Жюльен, - я так явно признаюсебя виновным, что лучшего вам и желать нечего. Бросьте, сударь, ваша добычане уйдет от вас. Вы будете иметь удовольствие осудить меня. Избавьте меня отвашего присутствия. "Мне остается исполнить еще одну довольно скучную повинность, - подумалЖюльен. - Надо написать мадемуазель де Ла-Моль". "Я отомстил за себя, - писал он ей. - К несчастью, имя мое попадет вгазеты, и мне не удастся исчезнуть из этого мира незаметно. Прошу проститьменя за это. Через два месяца я умру. Месть моя была ужасна, как и гореразлуки с Вами. С этой минуты я запрещаю себе писать Вам и произносить Вашеимя. Не говорите обо мне никогда, даже моему сыну: молчание - этоединственный способ почтить мою память. Для большинства людей я буду самымобыкновенным убийцей. Позвольте мне сказать Вам правду в этот последний миг:Вы меня забудете. Это ужасное событие, о котором я Вам советую никогда незаикаться ни одной живой душе, исчерпает на долгие годы жажду необычайного ичрезмерную любовь к риску, которые я усматриваю в Вашем характере. Вы былисозданы, чтобы жить среди героев средневековья, проявите же в данныхобстоятельствах достойную их твердость. Пусть то, что должно произойти,совершится в тайне, не опорочив Вас. Скройтесь под чужим именем и недоверяйтесь никому. Если вы не сможете обойтись без дружеской помощи, язавещаю Вам аббата Пирара. Никому другому ни слова, особенно людям Вашего круга: господам де Люзу,де Келюсу. Через год после моей смерти выходите замуж за господина де Круазенуа, яВас прошу об этом, приказываю Вам как Ваш супруг. Не пишите мне, я не будуотвечать. Хоть я, как мне кажется, и не столь злобен, как Яго, я все жескажу, как он: From this time forth I never will speak word. Ничто не заставит меня ни говорить, ни писать. К Вам обращены моипоследние слова, как и последние мои пылкие чувства. Ж. С.". Только после того, как он отправил письмо, Жюльен, немного придя всебя, в первый раз почувствовал, до какой степени он несчастен. Каждую изего честолюбивых надежд должно было одну за другой вырвать из сердца этимивеликими словами: "Я умру, надо умереть". Сама по себе смерть не казаласьему ужасной. Вся жизнь его, в сущности, была не чем иным, как долгимподготовлением к бедствиям, и он никогда не забывал о том, которое считаетсясамым страшным. "Ну что тут такого? - говорил он себе. - Если бы мне, скажем, через двамесяца предстояло драться на дуэли с человеком, который необыкновенно ловковладеет шпагой, разве я проявил бы такое малодушие, чтобы думать об этомбеспрестанно, да еще с ужасом в душе?" Час с лишним, допытывал он самого себя на этот счет. Когда он стал явственно различать в своей душе и правда предстала передним так же отчетливо, как столб, поддерживающий своды его темницы, он сталдумать о раскаянии. "А в чем, собственно, я должен раскаиваться? Меня оскорбили самымжестоким образом, я убил, я заслуживаю смерти, но это и все. Я умираю, послетого как свел счеты с человечеством. Я не оставляю после себя ни одногоневыполненного обязательства, я никому ничего не должен, а в смерти моей нетрешительно ничего постыдного, если не считать способа, которым я буду убит.Конечно, одного этого более чем достаточно, чтобы заклеймить меня в глазахверьерских мещан, но с высшей, так сказать, философской, точки зрения -какое это имеет значение? У меня, впрочем, есть средство оставить после себяпочтенную память - это швырять в толпу золотые монеты, идя на казнь. И тогдапамять обо мне, связанная с воспоминанием о золоте, будет поистинелучезарной". Успокоившись на этом рассуждении, которое через минуту показалось емусовершенно правильным, Жюльен сказал: "Мне нечего больше делать на земле! -и заснул крепким сном. Около десяти часов вечера тюремщик разбудил его: он принес ему ужин. - Что говорят в Верьере? - Господин Жюльен, я перед распятием присягал в королевском суде в тотдень, когда меня взяли на эту должность, - я должен молчать. Он молчал, но не уходил. Это грубое лицемерие рассмешило Жюльена. "Надозаставить его подольше подождать этих пяти франков, которые он надеетсяполучить с меня за свою совесть", - подумал он. Видя, что ужин подходит к концу, а его даже не пытаются соблазнить,тюремщик не выдержал. - Вот только что разве по дружбе к вам, господин Жюльен, - промолвил онпритворно сочувственным тоном, - я уж вам скажу, - хоть и говорят, что этовредит правосудию, потому как вы сможете воспользоваться этим для своейзащиты... Но вы, господин Жюльен, вы добрая душа, и вам, конечно, будетприятно узнать, что госпожа де Реналь поправляется. - Как! Она жива? - вне себя воскликнул Жюльен, вскочив из-за стола. - А вы ничего не знали? - сказал тюремщик с тупым изумлением, котороемгновенно сменилось выражением ликующей алчности. - Да уж следовало бы вам,сударь, что-нибудь дать хирургу, потому что ведь он по закону и посправедливости помалкивать должен бы. Ну, а я, сударь, хотел угодить вам:сходил к нему, а он мне все и выложил. - Так, значит, рана не смертельна? - шагнув к нему, нетерпеливо спросилЖюльен. - Смотри, ты жизнью своей мне за это ответишь. Тюремщик, исполин саженного роста, струхнул и попятился к двери. Жюльенпонял, что так он от него ничего не добьется. Он сел и швырнул золотой г-нуНуару. По мере того, как из рассказа этого человека Жюльен убеждался, что ранаг-жи де Реналь не смертельна, он чувствовал, что самообладание покидает егои слезы готовы хлынуть у него из глаз. - Оставьте меня! - отрывисто сказал он. Тюремщик повиновался. Едва за ним захлопнулась дверь, "Боже великий.Она жива! - воскликнул Жюльен и бросился на колени, рыдая и заливаясьслезами. В эту неповторимую минуту он был верующим Какое ему было дело до поповсо всем их ханженством и лицемерием? Разве это как-нибудь умаляло для негосейчас истину и величие образа божьего? И вот только теперь Жюльен почувствовал раскаяние в совершенном импреступлении. По какому-то странному совпадению, которое спасло его ототчаяния, он только сейчас вышел из того состояния лихорадочного возбужденияи полубезумия, в котором он пребывал все время с той самой минуты, каквыехал из Парижа в Верьер. Это были благодатные, чистые слезы; он ни на минуту не сомневался втом, что будет осужден. - Значит, она будет жить! - повторял он - Она будет жить, и простит, ибудет любить меня... Наутро, уже довольно поздно, его разбудил тюремщик. - Видно, у вас спокойно на душе, господин Жюльен, - сказал тюремщик. -Вот уж два раза, как я к вам входил, да только постеснялся будить вас Вот,пожалуйста, две бутылочки славного винца: это вам посылает господин Малой,наш кюре. - Как! Этот мошенник еще здесь? - сказал Жюльен. - Да, сударь, - отвечал тюремщик, понижая голос. - Только вы уж неговорите так громко, это вам может повредить. Жюльен рассмеялся. - В том положении, милый мой, в каком я сейчас оказался, только вы одинможете мне повредить: это если перестанете быть таким участливым и добрым...Вы не прогадаете, вам хорошо заплатят, - спохватившись, внушительно добавилЖюльен. И он тут же подтвердил свой внушительный тон, бросив г-ну Нуару золотуюмонету. Господин Нуару снова и на этот раз с еще большими подробностями изложилвсе, что узнал про г-жу де Реналь, но о посещении мадемуазель Элизы незаикнулся ни словом. Это была низкая и поистине раболепная натура. Внезапно у Жюльенамелькнула мысль: "Этот безобразный великан получает здесь три-четыре сотнифранков, не больше, ибо народу у него в тюрьме не так много; я могупообещать ему десять тысяч франков, если он сбежит со мной в Швейцарию.Трудно будет только заставить его поверить, что я его не обману". Но когдаЖюльен представил себе, как долго ему придется объясняться с этим гнуснымживотным, он почувствовал отвращение и стал думать о другом. Вечером оказалось, что время уже упущено. В полночь за ним приехалапочтовая карета и увезла его. Он остался очень доволен своими спутниками -жандармами. Утром он был доставлен в безансонскую тюрьму, где его любезнопрепроводили в верхний этаж готической башни. Приглядевшись, он решил, чтоэта архитектура относится к началу XIV века, и залюбовался ее изяществом ипленительной легкостью. Сквозь узкий просвет между двумя стенами, надугрюмой глубиной двора, открывался вдали изумительной красоты пейзаж. На следующий день ему учинили допрос, после чего несколько дней емуникто не докучал. На душе у него было спокойно. Его дело казалось ему прощепростого: "Я хотел убить - меня следует убить". Его мысль не задерживалась на этом рассуждении. Суд, неприятностьвыступать перед публикой, защита - все это были какие-то досадные пустяки,скучные церемонии, о которых будет время подумать, когда все это наступит. Исамый момент смерти также не задерживает его мысли: "Подумаю после суда".Жизнь вовсе не казалась ему скучной, он на все смотрел теперь другимиглазами: у него не было никакого честолюбия. Он редко вспоминал о м-ль деЛа-Моль. Он был охвачен чувством раскаяния, и образ г-жи де Реналь частовставал перед ним, особенно в ночной тишине, которую в этой высокой башнепрерывали только крики орлана. Он благодарил небо за то, что рана, которую он нанес, оказалась несмертельной. "Странное дело! - рассуждал он сам с собой. - Ведь мнеказалось, что она своим письмом к господину де Ла-Молю разрушила навсегдасчастье, которое только что открылось передо мной, и вот не прошло и двухнедель после этого письма, а я даже не вспоминаю о том, что так меня тогдаволновало... Две-три тысячи ливров ренты, чтобы жить спокойно где-нибудь вгорах, в местности вроде Вержи... Я был счастлив тогда. Я только не понималсвоего счастья!" Бывали минуты, когда он вдруг срывался со стула в страшном смятении."Если бы я ранил насмерть госпожу де Реналь, я бы покончил с собой. Мненеобходима эта уверенность, что она жива, чтобы не задыхаться от отвращенияк себе. Покончить с собой! Вот о чем стоит подумать, - говорил он себе. -Эти лютые формалисты судьи, которые с такой яростью преследуют несчастногоподсудимого, а сами за какой-нибудь жалкий орден готовы вздернуть нависелицу лучшего из своих сограждан... Я бы избавился от их власти, от всехих оскорблений на отвратительном французском языке, который здешняя газеткабудет называть красноречием... Ведь я могу прожить еще по меньшей мере недель пять-шесть...""Покончить с собой! Нет, черт возьми, - решил он спустя несколько дней, -ведь Наполеон жил. И потом, мне приятно жить. Здесь тихо, спокойно, никто мне ненадоедает", - смеясь, добавил он и начал составлять список книг, которые со-бирался выписать из Парижа.XXXVII БАШЕНКА Могила друга. Стерн. Из коридора донесся громкий шум, - в этот час обычно никто неподнимался сюда; орлан улетел с криком, дверь растворилась, и почтенный кюреШелан, трясущийся, с палкой в руках, упал к нему на грудь. - Ах, боже праведный! Да как же это может быть, дитя мое... Чудовище,следовало бы мне сказать! И добрый старик уже больше не в состоянии был вымолвить ни слова.Жюльен боялся, что он вот-вот упадет Ему пришлось довести его до стула.Длань времени тяжело легла на этого когда-то столь деятельного человека.Жюльену казалось, что перед ним тень прежнего кюре. Отдышавшись немного,старик заговорил: - Только позавчера я получил ваше письмо из Страсбурга и в нем вашипятьсот франков для верьерских бедняков Мне его принесли туда в горы, вЛиврю: я теперь там живу, у моего племянника Жана. И вдруг вчера узнаю обэтой катастрофе... Господи боже мой! Да может ли это быть! - Старик уже неплакал, взор его был лишен всякой мысли, и он как бы машинально добавил -Вам понадобятся ваши пятьсот франков, я вам их принес. - Мне только вас надобно видеть, отец мой! - воскликнул растроганныйЖюльен. - А деньги у меня еще есть. Но больше он уже не мог добиться от старика ни одного разумного слова.Время от времени слезы набегали на глаза г-на Шелана и тихонько катились пощекам; он устремлял взгляд на Жюльена и, казалось, не мог прийти в себя отизумления, видя, как тот берет его руки и подносит их к своим губам. Этолицо, когдато такое живое, так пламенно воодушевлявшееся поистинеблагородными чувствами, теперь словно застыло, лишенное всякого выражения.Вскоре за старцем пришел какой-то крестьянин. - Не годится ему уставать-то, и говорить много нельзя, - сказал онЖюльену, и тот понял, что это и есть его племянник. Это посещение погрузило Жюльена в жестокое уныние без слез, которыемогли бы его облегчить. Все стало для него теперь мрачным, безутешным, исердце его словно оледенело в груди. Это были самые ужасные минуты из того, что он пережил со времени своегопреступления. Он увидел смерть во всей ее неприглядности. Все призракидушевного величия и благородства рассеялись, как облако от налетевшей бури. Несколько часов длилось это ужасное состояние. Когда душа отравлена, еелечат физическим воздействием и шампанским. Но Жюльен счел бы себя низкимтрусом, если бы прибегнул к подобного рода средствам. На исходе этогоужасного дня, в течение которого он непрерывно метался взад и вперед посвоей тесной башне, он вдруг воскликнул: - Ах, какой же я дурак! Ведь если бы мне предстояло умереть, каквсякому другому, тогда, конечно, вид этого несчастного старика мог быпривести меня в такое невыносимое уныние. Но смерть мгновенная и в цвете лет- она как раз и избавляет меня от этого жалкого разрушения. Однако, несмотря на все эти рассуждения, Жюльен чувствовал, что онослабел, что он проявил малодушие, и потому-то его так и расстроило этопосещение. В нем теперь уж не было никакой суровости, ничего величественного,никаких римских добродетелей. Смерть царила где-то на большой высоте, и нетакая уж это была легкая вещь. "Вот это будет мой термометр, - сказал он себе. - Сегодня вечером я надесять градусов ниже того мужества, с каким следует идти на гильотину. Асегодня утром мое мужество было на надлежащем уровне. А в общем, не все льравно? Лишь бы оно вернулось ко мне в должную минуту". Эта мысль отермометре несколько развлекла его и в конце концов рассеяла его мрачноенастроение. Когда он на другой день проснулся, ему было стыдно вспоминать вчерашнийдень. "Мое счастье и спокойствие под угрозой". Он даже решил написатьглавному прокурору, чтобы к нему никого не допускали. "А Фуке? - подумал он.- Если он вздумает приехать сюда, в Безансон, как это его огорчит!" Наверное, он месяца два уже не вспоминал о Фуке. "Каким глупцом я был вСтрасбурге! Мои мысли не поднимались выше воротника на моем мундире".Воспоминание о Фуке надолго заняло его, и он опять расчувствовался. Он вволнении шагал из угла в угол. "Ну вот я и опустился уже на двадцатьградусов ниже уровня смерти... Если моя слабость будет расти, лучше ужпокончить с собой. Как будут торжествовать все эти аббаты Малоны и господаВально, если я умру слюнтяем!" Приехал Фуке; этот добрый, простодушный человек не помнил себя от горя.Он только об одном и толковал: продать все свое имущество, подкупитьтюремщика и устроить Жюльену побег. Он долго говорил о бегстве г-на деЛавалета. - Ты меня огорчаешь, - сказал ему Жюльен. - Господин де Лавалет былневинен, а я виновен. Ты, сам того не желая, заставляешь меня думать об этомразличии... Но что это ты говоришь? Неужели? Ты готов продать все своеимущество? - удивился Жюльен, вдруг снова обретая всю свою наблюдательностьи недоверчивость. Фуке, обрадовавшись, что наконец-то его друг откликнулся на егозамечательную идею, начал подробно высчитывать с точностью чуть ли не докаждой сотни франков, сколько он может выручить за каждый из своих участков. "Какое изумительное самоотвержение для деревенского собственника! -думал Жюльен. - Сколько скопидомства, бережливости, чуть ли не мелкогоскряжничества, которое заставляло меня краснеть, когда я замечал это за ним,и всем этим он жертвует для меня! Конечно, у блестящих молодых людей,читающих "Рене", которых я встречал в особняке де Ла-Моля, нет его смешныхнедостатков, но, за исключением разве какихнибудь совершенных юнцов,неожиданно разбогатевших благодаря какому-нибудь наследству и еще не знающихцены деньгам, кто из этих блестящих парижан способен на такоесамопожертвование?" Все ошибки речи, неотесанные манеры Фуке - все исчезло для него, иЖюльен бросился обнимать друга. Никогда еще провинция, при сравнения сПарижем, не Удостаивалась такого высокого предпочтения. Фуке, в восторге оттого чувства, которое он прочел в глазах Жюльена, принял его за согласиебежать... Это проявление величия вернуло Жюльену всю твердость духа, которойлишило его посещение г-на Шелана. Он был еще очень молод, но, по-моему, внем было заложено много хорошего. Вместо того, чтобы перейти отчувствительности к хитрости, как это случается с громадным большинствомлюдей, он постепенно обрел бы с годами истинно отзывчивую доброту иизлечился бы от своей безумной подозрительности. А впрочем, к чему этипраздные предсказания? Допросы участились вопреки всем усилиям Жюльена, который своимипоказаниями всячески старался сократить эту волокиту. - Я убил или, во всяком случае, пытался убить преднамеренно, - повторялон каждый день" Но судья его был прежде всего формалистом. Показания Жюльена отнюдь несокращали допросов; они задевали самолюбие судьи. Жюльен не знал, что егохотели перевести в ужасное подземелье и что только благодаря стараниям Фукеон остался в этой славной комнатке, помещавшейся на высоте ста восьмидесятиступеней. Аббат де Фрилер принадлежал к числу тех влиятельных лиц, которым Фукепоставлял дрова на топливо Добрый лесоторговец приложил все старания, чтобыпроникнуть к всесильному старшему викарию. Радость его была неописуема,когда г-н де Фрилер объявил ему, что, помня добрые качества Жюльена иуслуги, которые он когда-то оказал семинарии, он постарается расположитьсудей в его пользу. У Фуке появилась надежда на спасение друга; уходя, онкланялся чуть ли не до земли и просил г-на старшего викария принять ираздать на служение месс небольшую сумму в шесть луидоров, дабы вымолитьоправдание обвиняемому. Фуке пребывал в странном заблуждении. Г-н де Фрилер был отнюдь не четаВально. Он отказался взять его луидоры и даже не пытался дать понятьпростакукрестьянину, что ему лучше попридержать свои денежки. Видя, что емуникак нельзя этого втолковать, без того чтобы не допустить какой-нибудьнеосторожности, он посоветовал Фуке раздать эти деньги беднякам-заключенным,которые действительно были лишены всего. "Престранное существо этот Жюльен, - раздумывал г-н де Фрилер. -Поступок его поистине необъясним, а для меня таких вещей не должно быть.Может быть, его можно будет изобразить мучеником... Во всяком случае, янайду концы, дознаюсь, в чем тут дело, и, кстати, мне может подвернутьсяслучай припугнуть эту госпожу де Реналь, которая не питает к нам нималейшего уважения и, в сущности, терпеть меня не может. А попутно мне,может быть, удастся найти путь к блистательному примирению с господином деЛа-Молем, который явно питает слабость к этому семинаристу". Мировая по тяжбе была подписана несколько недель тому назад, и аббатПирар, уезжая из Безансона, не упустил случая обронить несколько слов насчеттаинственного происхождения Жюльена; это было как раз в тот самый день,когда несчастный покушался убить г-жу де Реналь в верьерской церкви. Жюльен опасался теперь только одной неприятности перед смертью -посещения отца. Он посоветовался с Фуке, не написать ли ему прокурору, чтобыего избавили от всяких посетителей. Этот ужас перед встречей с родным отцом,да еще в такую минуту, глубоко возмутил честную мещанскую натурулесоторговца. Ему даже показалось, что теперь он понимает, почему столько людейискренне ненавидят его друга. Но из уважения к его несчастью он скрыл своимысли. - Уж во всяком случае, - холодно заметил он Жюльену, - этот приказ онедопущении свиданий не может коснуться твоего отца.XXXVIII МОГУЩЕСТВЕННЫЙ ЧЕЛОВЕК Но какое загадочное поведение! Какая благородная осанка! Кто бы это могбыть? Шиллер. На другой день ранним утром дверь башни отворилась. Жюльен был разбуженвнезапно. "О, боже милостивый! Это отец, - подумал он. - Какая неприятность!" В тот же миг женщина в платье простолюдинки бросилась ему на грудь. Онс трудом узнал ее. Это была м-ль де Ла-Моль. - Ах, злюка! Я только из твоего письма узнала, где ты. То, что тыназываешь преступлением, это только благородная месть, которая показывает,какое возвышенное сердце бьется в твоей груди, - так вот, я узнала об этомтолько в Верьере... Несмотря на предубеждение против м-ль де ЛаМоль, в котором он, впрочем,и сам себе не вполне признавался, она показалась Жюльену прелестной. Да икак не увидеть было во всех ее поступках и речах подлинно благородное,бескорыстное чувство, настолько превосходящее все то, на что способна былабы отважиться мелкая, заурядная душонка? Ему снова показалось, что он любиткоролеву, и через несколько минут, настроившись как нельзя более возвышенно,он обратился к ней в самых изысканных выражениях: - Будущее представлялось мне вполне ясно. Я полагал, что после моейсмерти вы сочетаетесь браком с господином де Круазенуа, который женился бына вдове. Благородная, хоть несколько взбалмошная душа прелестной вдовы,потрясенная и обращенная на путь жизненного благоразумия необычайнымсобытием, знаменательным для нее и трагическим, соизволит признать подлинныедостоинства молодого маркиза. Вы примиритесь с уделом быть счастливой тем,что признается за счастье всеми, - почетом, богатством, положением. Но,дорогая моя Матильда, ваш приезд в Безансон, если только он как-нибудьобнаружится, будет смертельным ударом для господина де Ла-Моля, а этого ясебе никогда не прощу. Я и так причинил ему много горя! Ваш академик непреминет сказать, что господин маркиз пригрел на своей груди змею. - Признаюсь, я совсем не ожидала такой холодной рассудительности итаких забот о будущем, - полусердито сказала м-ль де Ла-Моль. - Моягорничная, почти такая же осмотрительная, как вы, взяла паспорт на свое имя,и я приехала сюда в почтовой карете под именем госпожи Мишле. - И госпоже Мишле удалось так легко проникнуть ко мне! - Ах, ты все тот же удивительный человек, кого я предпочла всем.Во-первых, я сразу сунула сто франков судейскому, который уверял, что меняникак не пропустят в эту башню. Но, получив деньги, этот честный человекзаставил меня ждать, начал придумывать всякие препятствия, я даже подумала,что он просто хочет обмануть меня... - Она остановилась. - Ну и что же? - сказал Жюльен. - Не сердись, пожалуйста, милый мой Жюльен, - сказала она, обнимая его.- Мне пришлось назвать себя этому секретарю, который принял меня замолоденькую парижскую работницу, влюбленную в красавца Жюльена... Нет,правда, он так именно и выразился. Я поклялась ему, что я твоя жена, итеперь я получу разрешение видеть тебя каждый день. "Сущее безумие, - подумал Жюльен. - Но разве я могу этому помешать? Вконце концов господин де ЛаМоль такой важный сановник, что общественноемнение сумеет найти оправдание для молодого полковника, который женится наэтой прелестной вдовушке. Смерть моя скоро покроет все". И он с упоениемотдался пылкой любви Матильды; тут было и безумие и величие души - все, чтотолько можно вообразить самого необычайного. Она совершенно серьезнопредложила ему покончить вместе самоубийством. После первых восторгов, после того, как она досыта насладилась счастьемвидеть Жюльена, острое любопытство внезапно овладело ее душой Онаприглядывалась к своему возлюбленному и находила, что он неизмеримо выше,чем она себе представляла до сих пор. Ей казалось, что она видит воскресшегоБонифаса де Ла-Моля, но только еще более героического. Матильда побывала у лучших местных адвокатов и с самого начала обиделаих тем, что сразу, безо всяких церемоний, предложила им деньги; но в концеконцов деньги они приняли. Она быстро уразумела, что в отношении всяких трудно разрешимых и вместес тем весьма важных вопросов здесь, в Безансоне, все решительно зависит отаббата де Фрилера. Оказалось, что под никому неведомым именем госпожи Мишле проникнуть квсемогущему иезуиту мешают совершенно непреодолимые препятствия. Но погороду разнеслась молва о красоте юной модистки, которая, потеряв голову отлюбви, явилась из Парижа в Безансон утешать молодого аббата Жюльена. Матильда носилась туда и сюда пешком, без провожатых, по безансонскимулицам; она надеялась, что ее никто не узнает. Но как бы там ни было,произвести сильное впечатление на народ казалось ей небесполезным для дела.Ее безумие доходило до того, что она уже видела, как по ее призыву народподнимает восстание, чтобы спасти Жюльена, идущего на казнь. М-ль де Ла-Мольказалось, что она одета очень просто, как подобает одеваться женщине в горе,в действительности же она была одета так, что не было человека, который быне глазел на нее. Она уже стала в Безансоне предметом всеобщего внимания, когда наконец,после недельных хлопот, ей удалось добиться приема у г-на де Фрилера. Как ни отважна она была, но мысль о могущественном иезуите так тесносвязывалась в ее представлении с темным, непостижимым злодейством, что ееохватила невольная дрожь, когда она позвонила у дверей епископскогоподворья. Она поднялась по лестнице, которая вела в покои старшего викария.Мороз пробегал у нее по коже. Пустынная уединенность епископского дворцапронизывала ее холодом. "Вот я приду, сяду в кресло, а оно стиснет менясзади за локти, и я исчезну. У кого тогда моя горничная будет справлятьсяобо мне? Жандармский начальник поостережется и пальцем двинуть... Я здесьодна-одинешенька в этом большом городе!" Но при первом же взгляде на апартаменты старшего викария м-ль деЛа-Моль успокоилась. Прежде всего дверь ей отворил лакей в роскошной ливрее.Гостиная, где ее попросили подождать, была обставлена с таким изысканнымвкусом и тонким изяществом, резко отличающимся от грубой показной пышности,что, пожалуй, и в Париже только в самых лучших домах можно было встретитьнечто подобное. Едва только она увидела г-на де Фрилера, который вышел к нейс отеческим видом, все ее мысли о чудовищном злодействе сразу исчезли. Онане обнаружила на этом красивом лице ни следа той энергичной и несколькогрубой решимости, которую так ненавидят в парижских салонах. Приветливаяполуулыбка, оживлявшая черты викария, заправлявшего всем в Безансоне,изобличала человека из хорошего общества, образованного прелата,распорядительного начальника. Матильда почувствовала себя в Париже. Господину де Фрилеру потребовалось всего несколько секунд, чтобызаставить Матильду признаться, что она не кто иная, как дочь егомогущественного противника, маркиза де Ла-Моля. - Да, в самом деле, я вовсе не госпожа Мишле, - сказала она, сноваобретая все свое высокомерие, столь свойственное ее манере держаться, - и яне опасаюсь признаться вам в этом, ибо я явилась к вам посоветоваться,сударь, о возможности устроить побег господину де Ла-Верне. Во-первых, еслион в чем-либо и виновен, так только в опрометчивости: женщина, в которую онстрелял, уже поправилась. Во-вторых, что касается подкупа младшихчиновников, я могу предоставить на это сейчас же пятьдесят тысяч франков иобязуюсь дать еще столько же. И, наконец, как я, так и мои родные, мыпостараемся выразить нашу признательность и не остановимся ни перед чем,чтобы отблагодарить человека, который спасет господина де Ла-Верне. Господин де Фрилер, по-видимому, был удивлен, услышав это имя. Матильдапоказала ему несколько писем военного министра, адресованных на имя г-наЖюльена Сореля де Ла-Верне. - Вы сами видите, сударь, что отец мой взялся устроить его судьбу. Всеэто объясняется очень просто: мы обвенчались тайно, и отец хотел, чтобы онсостоял в рядах высшего офицерства, прежде чем огласить этот брак, которыймог бы показаться несколько удивительным для дочери де Ла-Моля. Тут Матильда заметила, что, по мере того как г-н де Фрилер делал этистоль важные открытия, выражение доброты и мягкой приветливости на его лицебыстро улетучивалось. Хитрость и затаенное коварство проступили в егочертах. Аббатом овладевали какие-то сомнения; он медленно перечитывалофициальные документы. "Какую пользу можно извлечь из этих необычайных признаний? - раздумывалон. - У меня неожиданно завязывается тесная связь с приятельницей знаменитоймаршальши де Фервак, всесильной племянницы монсиньора епископа... ского, изрук которого получают епископский жезл во Франции. То, на что я мог рассчитывать только в далеком будущем, внезапнооказывается совсем рядом. Ведь это может привести к осуществлению всех моихжеланий". Сначала Матильда испугалась, увидев, как внезапно переменился в лицеэтот могущественный человек, с которым она находилась наедине, в отдаленномпокое. "Ну и что ж! - сказала она себе в следующее мгновение. - Ведь хужевсего было бы, если бы я не произвела ни малейшего впечатления на этухолодную, эгоистическую натуру попа, пресыщенного могуществом и всемиблагами". Ослепленный этой неожиданно представшей перед ним возможностью получитьепископский жезл, пораженный умом Матильды, г-н де Фрилер, забыл на мигвсякую осторожность. Матильда видела, что он чуть ли не пресмыкается передней; честолюбие, обуявшее его, сделало его суетливым: он весь дрожал нервнойдрожью. "Все теперь ясно, - решила она про себя. - Здесь не будет решительноничего невозможного для подруги госпожи де Фервак". И как ни трудно ей былоподавить мучительное чувство ревности, все еще терзавшее ее, она нашла всебе мужество сказать викарию, что Жюльен был близким другом маршальши ивстречался у нее чуть не каждый день с монсиньором епископом... ским. - Если бы даже список из тридцати шести присяжных составляли по жребиючетыре или пять раз подряд из почетных граждан нашего департамента, -промолвил старший викарий, устремив на нее взгляд, полный самого алчногочестолюбия, и многозначительно подчеркивая каждое слово, - я должен был быпризнать себя большим неудачником, когда бы не насчитал среди участвующих вжеребьевке восьми или десяти друзей, и при этом самых смышленых из всегосписка. За мной почти всегда будет большинство, и даже больше того, чемтребуется для вынесения приговора. Итак, вы сами можете судить, мадемуазель,что для меня не составит никаких затруднений добиться оправдания... Аббат вдруг остановился, словно пораженный звуком собственных слов. Онпризнавался в таких вещах, о которых никогда не следует заикаться переднепосвященными. Но и он, в свою очередь, поразил Матильду, рассказав ей, что в этойнеобычайной истории Жюльена безансонское общество было больше всего удивленои заинтересовано тем, что он когда-то был предметом пылкой привязанностиг-жи де Реналь и отвечал ей взаимностью в течение довольно долгого времени.Господину де Фрилеру нетрудно было заметить, что его рассказ произвелошеломляющее впечатление. "Вот когда я отыгрался! - подумал он. - Во всякомслучае, у меня теперь есть средство припугнуть эту маленькую своенравнуюособу; я боялся, что мне это не удастся". Величественный вид Матильды, ееманера держаться, изобличающая отнюдь не смиренный характер, еще усиливали вего глазах очарование этой изумительной красавицы, глядевшей на него сейчасчуть ли не с мольбой. Он снова обрел все свое хладнокровие и, незадумываясь, повернул кинжал в сердце своей жертвы. - Признаться, я даже не удивлюсь, - заметил он как бы вскользь, - еслимы услышим, что это из ревности господин Сорель выстрелил дважды изпистолета в женщину, которую когда-то он так любил. Она отнюдь не лишенапривлекательности, а с некоторых пор она очень часто виделась с некимаббатом Маркине из Дижона: он чуть ли не янсенист, человек безнравственный,как и все они. Господин де Фрилер дал себе волю и с наслаждением терзал сердце этойкрасивой молодой девушки, нащупав ее слабую струну. - Зачем понадобилось господину Сорелю, - говорил он, устремив наМатильду пылающий взор, - выбрать для этого церковь, если не ради того, чтов это самое время соперник его совершал там богослужение. Все считают, чтосчастливец, которому вы покровительствуете, исключительно умный, более того,на редкость осторожный человек. Казалось бы, чего проще было спрятаться всаду господина де Реналя, где ему так хорошо знаком каждый уголок; ведь тампочти наверняка никто бы его не увидел, не схватил, не заподозрил, и онпреспокойно мог бы убить эту женщину, которую приревновал. Это рассуждение, по всей видимости, столь правильное, совершеннорасстроило Матильду; она потеряла всякую власть над собой. Гордой душе, ноуже успевшей впитать в себя все то черствое благоразумие, которое в большомсвете стремится искусно подражать человеческому сердцу, не так-то легкопостигнуть, какую радость доставляет человеку пренебречь всякимблагоразумием и как сильно может быть такое чувство в пылкой душе. В высшихслоях парижского света, где протекала жизнь Матильды, никакое чувство, заочень редким исключением, не способно отрешиться от благоразумия, - ведь изокна бросаются только с шестого этажа. Наконец аббат Фрилер убедился в том, что он держит Матильду в руках. Ондал ей понять (разумеется, он лгал), что у него есть возможностьвоздействовать на прокурора, который будет выступать обвинителем Жюльена. А когда будут назначены тридцать шесть присяжных судебной сессии, онсамолично поговорит по крайней мере с тридцатью из них. Если бы Матильда не показалась г-ну де Фрилеру такой обворожительной,ей бы пришлось ходить к нему раз пять или шесть, прежде чем он снизошел быдо столь откровенного разговора.XXXIX ИНТРИГА Кастр, 1676. В соседнем доме брат убил сестру; сей дворянин уже и ранеебыл повинен в убийстве. Отец его роздал тайно пятьсот экю советникам и этимспас ему жизнь. Локк, "Путешествие во Францию". Выйдя из епископского подворья, Матильда, не задумываясь, послаланарочного к г-же де Фервак; боязнь скомпрометировать себя не остановила еени на секунду. Она умоляла соперницу заручиться от монсиньора епископанаписанным им собственноручно письмом на имя аббата де Фрилера. Она дошла дотого, что умоляла ее самое приехать в Безансон - поступок поистинегероический для этой ревнивой и гордой души. По совету Фуке она остереглась рассказывать о своих хлопотах Жюльену.Ее присутствие и без того доставляло ему немало беспокойства. Близостьсмерти сделала его таким щепетильным, каким он никогда не был в жизни, и еготеперь мучили угрызения совести не только по отношению к г-ну де Ла-Молю, нои по отношению к самой Матильде. "Да как же это так! - говорил он себе. - Я ловлю себя на том, чтоневнимателен к ней и даже скучаю, когда она здесь. Она губит себя ради меня,и вот как я отплачиваю ей! Неужели я просто злой человек?" Этот вопрос оченьмало занимал его, когда он был честолюбцем: не добиться успеха - вотединственное, что считалось тогда постыдным в его глазах. Тягостная неловкость, которую он испытывал в присутствии Матильды,усугублялась еще и тем, что она сейчас пылала к нему какой-то необычайной,неистовой любовью. Она только и говорила, что о всяких невообразимыхжертвах, на которые она пойдет для того, чтобы его спасти. Воодушевленная чувством, которое наполняло ее гордостью и подавляло всеее природное высокомерие, она стремилась наполнить каждое мгновение своейжизни каким-нибудь необыкновенным поступком. Все ее долгие разговоры сЖюльеном были сплошь посвящены самым невероятным и как нельзя болеерискованным для нее проектам. Тюремщики, которым она щедро платила,предоставляли ей полновластно всем распоряжаться в тюрьме. Фантазии Матильдыне ограничивались тем, что она жертвовала своей репутацией; пусть ее историястанет известна всему свету, - ей было все равно. Вымолить на коленяхпомилование Жюльену, бросившись перед мчащейся во весь опор каретой короля,привлечь внимание монарха, рискуя тысячу раз быть раздавленной, - это былаодна из наименее сумасшедших выдумок, которыми увлекалось ее безудержное,пылкое воображение. Она не сомневалась, что с помощью своих друзей,состоявших при особе короля, она сможет проникнуть в запретную часть паркаСен-Клу. Жюльен чувствовал себя недостойным такой самоотверженной привязанности,и, по правде сказать, ему было невмоготу от всего этого героизма. Будь этопростая нежность, наивная, почти боязливая, она бы нашла у него отклик,тогда как здесь было как раз наоборот: надменной душе Матильды воображениевсегда рисовало аудиторию, посторонних... Среди всех ее мучительных волнений и страхов за жизнь своеговозлюбленного, которого она не мыслила пережить, Жюльен угадывал в нейтайную потребность поразить мир своей необыкновенной любовью, величием своихпоступков. Жюльен негодовал на себя за то, что его совсем не трогает весь этотгероизм. Что было бы, если бы он узнал о всех безумствах, которыми Матильдадонимала преданного, но весьма рассудительного и трезвого добряка Фуке. Тот и сам не понимал, что, собственно, его раздражает в этойпреданности Матильды; потому что ведь и он тоже готов был пожертвовать всемсвоим состоянием и пойти на любую опасность, лишь бы спасти Жюльена. Он былсовершенно потрясен огромным количеством золота, которое разбрасывалаМатильда. В первые дни эти столь щедро расточаемые суммы внушали невольноеуважение Фуке, который относился к деньгам со всем благоговениемпровинциала. Наконец он сделал открытие, что проекты м-ль де Ла-Моль меняются что нидень, и, к великому своему облегчению, нашел словцо для порицания этогостоль обременительного для него характера: она была непоседа. А от этогоэпитета до репутации шалая - хуже этого прозвища в провинции нет - всегоодин шаг. "Как странно, - говорил себе однажды Жюльен после ухода Матильды, - чтотакая пылкая любовь, предметом которой я являюсь, оставляет меня до такойстепени безразличным. Я не раз читал, что с приближением смерти человектеряет интерес ко всему; но как ужасно чувствовать себя неблагодарным и небыть в состоянии перемениться! Значит, я эгоист?" И он осыпал себя самымижестокими упреками. Честолюбие умерло в его сердце, и из праха его появилось новое чувство;он называл его раскаянием в том, что он пытался убить г-жу де Реналь. На самом же деле он был в нее без памяти влюблен. Его охватывалонеизъяснимое чувство, когда, оставшись один и не опасаясь, что ему помешают,он всей душой погружался в воспоминания о счастливых днях, которые онпережил в Верьере или в Вержи. Все самые маленькие происшествия той поры,которая промелькнула так быстро, дышали для него свежестью и очарованием. Онникогда не вспоминал о своих успехах в Париже, ему скучно было думать обэтом. Это его душевное состояние, усиливавшееся с каждым днем, было донекоторой степени вызвано ревностью Матильды. Она видела, что ей приходитсябороться с его стремлением к одиночеству. Иногда она с ужасом произносилаимя г-жи де Реналь. Она замечала, как Жюльен вздрагивал. И ее страстноечувство к нему разгоралось сильней, для него уже не существовало пределов. "Если он умрет, я умру вслед за ним, - говорила она себе с полнымубеждением. - Что сказали бы в парижских гостиных, если бы увидели, чтодевушка моего круга до такой степени боготворит своего возлюбленного,осужденного на смерть? Только в героические времена можно найти подобныечувства. Да, такой вот любовью пылали сердца во времена Карла IX и ГенрихаIII. В минуты самой пылкой нежности, прижимая к груди своей голову Жюльена,она с ужасом говорила себе: "Как! Эта прелестная голова обречена пасть? Нучто ж! - прибавляла она, пылая героизмом, не лишенным радости. - Если так,то не пройдет и суток - и мои губы, что прижимаются сейчас к этим красивымкудрям, остынут навеки". Воспоминания об этих порывах героизма и исступленной страсти держали еев каком-то неодолимом плену. Мысль о самоубийстве, столь заманчивая сама посебе, но доныне неведомая этой высокомерной душе, теперь проникла в нее,завладев ею безраздельно. "Нет, кровь моих предков не охладела во мне", - с гордостью говориласебе Матильда. - У меня есть к вам просьба, - сказал однажды ее возлюбленный, -отдайте вашего ребенка какой-нибудь кормилице в Верьере, а госпожа де Ренальприсмотрит за кормилицей. - Как это жестоко, то, что вы мне говорите... - Матильда побледнела. - Да, правда, прости меня, я бесконечно виноват перед тобой! -воскликнул Жюльен, очнувшись от забытья и сжимая Матильду в объятиях. Но после того, как ему удалось успокоить ее и она перестала плакать, онснова вернулся к той же мысли, но на этот раз более осмотрительно. Онзаговорил с оттенком философической грусти. Он говорил о будущем, котороевот-вот должно было оборваться для него. - Надо сознаться, дорогая, что любовь - это просто случайность в жизни,но такая случайность возможна только для высокой души. Смерть моего сынабыла бы, в сущности, счастьем для вашей фамильной гордости, и вся вашачелядь отлично это поймет. Всеобщее пренебрежение - вот участь, котораяожидает этого ребенка, плод несчастья и позора... Я надеюсь, что придетвремя, - не берусь предсказывать, когда это произойдет, но мужество мое этопредвидит, - вы исполните мою последнюю волю и выйдете замуж за маркиза деКруазенуа. - Как! Я, обесчещенная? - Клеймо бесчестия не пристанет к такому имени, как ваше. Вы будетевдовой, и вдовой безумца, вот и все. Я даже скажу больше: мое преступление,в котором отнюдь не замешаны денежные расчеты, не будет считаться столь ужпозорным. Быть может, к тому времени какой-нибудь философ-законодательдобьется, вопреки предрассудкам своих современников, отмены смертной казни.И вот тогда какой-нибудь дружеский голос при случае скажет: "А помните,первый супруг мадемуазель де Ла-Моль?.. Конечно, он был безумец, но он вовсене был злодеем или извергом. Поистине это была нелепость - отрубить емуголову..." И тогда память обо мне совсем не будет позорной, по крайней меречерез некоторое время... Ваше положение в свете, ваше состояние и -позвольте вам это сказать - ваш ум дадут возможность господину де Круазенуа,если он станет вашим супругом, играть такую роль, какой он никогда бы недобился сам. Ведь, кроме знатного происхождения и храбрости, он ничем неотличается, а эти качества, с которыми можно было преуспевать в тысячасемьсот двадцать девятом году - ибо тогда это было все, - теперь, векспустя, считаются просто анахронизмом и толь" ко побуждают человека ковсяческим надеждам. Надо иметь еще кое-что за душой, чтобы стоять во главефранцузской молодежи. Вы, с вашим предприимчивым и твердым характером, будете оказыватьподдержку той политической партии, в которую заставите войти вашего супруга.Вы сможете стать достойной преемницей госпожи де Шеврез или госпожи деЛонгвиль, что действовали во времена Фронды... Но к тому времени, дорогаямоя, божественный пыл, который сейчас одушевляет вас, несколько охладеет. - Позвольте мне сказать вам, - прибавил он после целого ряда разныхподготовительных фраз, - что пройдет пятнадцать лет, и эта любовь, которуювы сейчас питаете ко мне, будет казаться вам сумасбродством, простительным,быть может, но все же сумасбродством. Он вдруг замолчал и задумался. Им снова завладела та же мысль, котораятак возмутила Матильду: "Пройдет пятнадцать лет, и госпожа де Реналь будетобожать моего сына, а вы его забудете".XL СПОКОЙСТВИЕ Вот потому-то, что я тогда был безумцем, я стал мудрым ныне. О ты,философ, не умеющий видеть ничего за пределами мгновенья, сколь беден твойкругозор! Глаз твой не способен наблюдать сокровенную работу незримыхчеловеческих страстей. Гете. Этот разговор был прерван допросом и тотчас же вслед за ним беседой садвокатом, которому была поручена защита. Эти моменты были единственнойнеприятностью в жизни Жюльена, полной беспечности и нежных воспоминаний. - Это убийство, и убийство с заранее обдуманным намерением, - повторялон и следователю и адвокату. - Я очень сожалею, господа, - прибавил он,улыбаясь, - но по крайней мере вам это не доставит никаких хлопот. "В конце концов, - сказал себе Жюльен, когда ему удалось отделаться отэтих субъектов, - я, надо полагать, храбрый человек и уж, разумеется,храбрее этих двоих. Для них это предел несчастья, вершина ужасов - этотпоединок с несчастным исходом, но займусь я им всерьез только в тот день,когда он произойдет". "Дело в том, что я знавал и большие несчастья, - продолжалфилософствовать Жюльен. - Я страдал куда больше во время моей первой поездкив Страсбург, когда я был уверен, что Матильда покинула меня... И подуматьтолько, как страстно я домогался тогда этой близости, к которой сейчас ясовершенно безразличен! Сказать по правде, я себя чувствую гораздосчастливее наедине с собой, чем когда эта красавица разделяет со мной моеодиночество". Адвокат, законник и формалист, считал его сумасшедшим и присоединялся кобщему мнению, что он схватился за пистолет в припадке ревности. Однажды онотважился намекнуть Жюльену, что такое показание, соответствует оно истинеили нет, было бы превосходной опорой для защиты. Но тут подсудимый мгновенновыказал всю свою запальчивую и нетерпеливую натуру. - Если вы дорожите жизнью, сударь, - вскричал Жюльен вне себя, - тоберегитесь и оставьте это раз навсегда, не повторяйте этой чудовищной лжи! Осторожный адвокат на секунду струхнул: а ну-ка, он его сейчас задушит? Адвокат готовил свою защитительную речь, ибо решительная минутаприближалась. В Безансоне, как и во всем департаменте, только и былоразговоров, что об этом громком процессе. Жюльен ничего этого не знал; онраз навсегда просил избавить его от подобного рода рассказов. В этот день Фуке с Матильдой сделали попытку сообщить ему кое-какиеслухи, по их мнению, весьма обнадеживающие. Жюльен остановил их с первых жеслов. - Дайте мне жить моей идеальной жизнью. Все эти ваши мелкие дрязги,ваши рассказы о житейской действительности, более или менее оскорбительныедля моего самолюбия, только и могут что заставить меня упасть с неба наземлю. Всякий умирает, как может, вот и я хочу думать о смерти на свойсобственный лад. Какое мне дело до других? Мои отношения с другими скоропрервутся навсегда. Умоляю вас, не говорите мне больше об этих людях:довольно с меня и того, что мне приходится терпеть следователя и адвоката. "Видно, в самом деле, - говорил он себе, - так уж мне на роду написано- умереть, мечтая. К чему такому безвестному человеку, как я, который можетбыть твердо уверен, что через каких-нибудь две недели о нем все забудут, кчему ему, сказать по правде, строить из себя дурака и разыгрывать какую-токомедию?.. А странно все-таки, что я только теперь постигаю искусство радоватьсяжизни, когда уж совсем близко вижу ее конец". Он проводил последние дни, шагая по узенькой площадке на самом верхусвоей башни, куря великолепные сигары, за которыми Матильда посылаланарочного в Голландию, и нимало не подозревая о том, что его появления ждутне дождутся и что все, у кого только есть подзорные трубы, изо дня в деньстерегут этот миг. Мысли его витали в Вержи. Он никогда не говорил с Фуке ог-же де Реналь, но раза два-три приятель сообщал ему, что она быстропоправляется, и слова эти заставляли трепетать сердце Жюльена. Между тем, как душа Жюльена вся целиком почти неизменно пребывала встране грез, Матильда занималась разными житейскими делами, как это иподобает натуре аристократической, и сумела настолько продвинутьдружественную переписку между г-жой де Фервак и г-ном де Фрилером, что ужевеликое слово "епископство" было произнесено. Почтеннейший прелат, в руках которого находился список бенефиций,соизволил сделать собственноручную приписку к письму своей племянницы."Бедный Сорель просто легкомысленный юноша; я надеюсь, что нам его вернут". Господин де Фрилер, увидев эти строки, чуть не сошел с ума от радости.Он не сомневался, что ему удастся спасти Жюльена. - Если бы только не этот якобинский закон, который предписываетсоставлять бесконечный список присяжных, что, в сущности, преследует лишьодну цель - лишить всякого влияния представителей знати, - говорил онМатильде накануне жеребьевки тридцати шести присяжных на судебную сессию, -я мог бы вам поручиться за приговор. Ведь добился же я оправдания кюре Н. На другой день г-н де Фрилер с великим удовлетворением обнаружил средиимен, оказавшихся в списке после жеребьевки, пять членов безансонскойконгрегации, а в числе лиц, избранных от других городов, имена господВально, де Муаро, де Шолена. - Я хоть сейчас могу поручиться за этих восьмерых, - заявил онМатильде. - Первые пять - это просто пешки. Вально - мой агент, Муаро обязанмне решительно всем, а де Шолен - болван, который боится всего на свете. Департаментская газета сообщила имена присяжных, и г-жа де Реналь, кнеописуемому ужасу своего супруга, пожелала отправиться в Безансон.Единственное, чего удалось добиться от нее г-ну де Реналю, - это то, что онапообещала ему не вставать с постели, чтобы избегнуть неприятности бытьвызванной в суд в качестве свидетельницы. - Вы не представляете себе моего положения, - говорил бывший мэрВерьера, - я ведь теперь считаюсь либералом из отпавших, как у насвыражаются. Можно не сомневаться, что этот прохвост Вально и господин деФрилер постараются внушить прокурору и судьям обернуть дело так, чтобынапакостить мне как только можно. Госпожа де Реналь охотно подчинилась требованию своего супруга. "Если япоявлюсь на суде, - говорила она себе, - это произведет впечатление, что ятребую кары". Несмотря на все обещания вести себя благоразумно, обещания, данные ею идуховнику и мужу, она, едва только успев приехать в Безансон, тотчас женаписала собственноручно каждому из тридцати шести присяжных: "Я не появлюсь в день суда, сударь, ибо мое присутствие можетотразиться неблагоприятно на интересах господина Сореля. Единственно, чего явсем сердцем горячо желаю, - это то, чтобы он был оправдан. Поверьте,ужасная мысль, что невинный человек будет из-за меня осужден на смерть,отравит весь остаток моей жизни и, несомненно, сократит ее. Как Вы можетеприговорить его к смерти, если я жива! Нет, безусловно, общество не имеетправа отнимать жизнь, а тем паче у такого человека, как Жюльен Сорель. Все вВерьере и раньше знали, что у него бывают минуты душевного расстройства. Уэтого несчастного юноши есть могущественные враги, но даже и среди еговрагов (а сколько их у него!) найдется ли хоть один, который бы усомнился вего исключительных дарованиях, в его глубочайших знаниях? Человек, которогоВам предстоит судить, сударь, - это незаурядное существо. В течение почтиполутора лет мы все знали его как благочестивого, скромного, прилежногоюношу, но два-три раза в год у него бывали приступы меланхолии, доходившиечуть ли не до помрачения рассудка. Весь Верьер, все наши соседи в Вержи, гдемы проводим лето, вся моя семья и сам господин помощник префекта могутподтвердить его примерное благочестие; он знает наизусть все священноеписание. Разве нечестивец стал бы трудиться целыми годами, чтобы выучить этусвятую книгу? Мои сыновья будут иметь честь вручить Вам это письмо; они -дети. Соблаговолите, сударь, спросить их; они Вам расскажут об этомзлосчастном юноше много всяких подробностей, которые, безусловно, убедят Васв том, что осудить его было бы жесточайшим варварством. Вы не только неотомстите за меня. Вы и меня лишите жизни. Что могут его враги противопоставить простому факту? Рана, нанесеннаяим в состоянии умопомрачения, которое даже и дети мои замечали у своегогувернера, оказалась такой пустячной, что не прошло и двух месяцев, как яуже смогла приехать на почтовых из Верьера в Безансон. Если я узнаю, сударь,что Вы хоть скольконибудь колеблетесь пощадить столь мало виновное существои не карать его бесчеловечным законом, я встану с постели, где меняудерживает исключительно приказание моего мужа, приду к Вам и буду умолятьВас на коленях. Объявите, сударь, что злоумышление не доказано, И Вам не придетсявинить себя в том, что Вы пролили невинную кровь..." и так далее и такдалее.XLI СУД В стране долго будут вспоминать об этом нашумевшем процессе Интерес кподсудимому возрастал переходя в настоящее смятение, ибо сколько ниудивительно казалось его преступление, оно не внушало ужаса. Да будь онодаже ужасно, этот юноша был так хорош собой! Его блестящая карьера,прервавшаяся так рано, вызывала к нему живейшее участие "Неужели он будетосужден?" - допытывались женщины у знакомых мужчин и, бледнея, ждали ответа. Сент Бев Наконец настал этот день, которого так страшились г-жа де Реналь иМатильда. Необычный вид города внушал им невольный ужас, и даже мужественная душаФуке была повергнута в смятение Вся провинция стеклась в Безансон, чтобыпослушать это романическое дело. Уже за несколько дней в гостиницах не оставалось ни одного свободногоугла Г-на председателя суда осаждали просьбами о входных билетах Всегородские дамы жаждали присутствовать на суде, на улицах продавали портретЖюльена, и т.п., и т.п. Матильда приберегла для этой решительной минуты собственноручное письмомонсиньора епископа... ского Этот прелат, который управлял французскойцерковью и рукополагал епископов, соблаговолил просить об оправдании ЖюльенаНакануне суда Матильда отнесла его послание всемогущему старшему викарию. К концу беседы, когда она уже уходила вся в слезах, г-н де Фрилер,оставив, наконец, свою дипломатическую сдержанность и чуть ли и сам нерастрогавшись, сказал ей. - Я вам ручаюсь за приговор присяжных из двенадцати человек, которымпоручено решить, повинно ли в преступлении лицо, пользующееся вашимпокровительством, а главное, в преступлении с заранее обдуманным намерением,я насчитываю шесть друзей, заинтересованных в моем служебном положении, и ядал им понять, что от них зависит помочь мне достигнуть епископского сана.Барон Вально, которого я сделал мэром Верьера, безусловно, располагаетголосами двух своих подчиненных: господ де Муаро и де Шолена. По правдесказать, жребий подкинул нам для этого дела двух весьма неблагонадежныхприсяжных, но хоть это и ярые либералы, они все же подчиняются мне всерьезных случаях, а я просил их голосовать заодно с господином Вально. Мнеизвестно, что шестой присяжный, очень богатый фабрикант, болтун и либерал,домогается втайне некоей поставки по военному ведомству, и, разумеется, онне захочет вызвать мое неудовольствие. Я велел шепнуть ему, что господинВально действует по моему указанию. - А кто такой этот Вально? - с беспокойством спросила Матильда. - Если бы вы его знали, вы бы не сомневались в успехе. Это такойкраснобай, нахальный, бесстыжий, грубый, созданный для того, чтобы вести засобой дураков. В тысяча восемьсот четырнадцатом году он был оборванцем. Ясделал его префектом. Он способен поколотить своих коллег присяжных, еслиони не захотят голосовать заодно с ним. Матильда немного успокоилась. Вечером ей предстоял еще один разговор. Жюльен решил совсем невыступать на суде, чтобы не затягивать неприятной сцены, исход которой, поего мнению, был совершенно очевиден. - Довольно и того, что выступит мой адвокат, - заявил он Матильде. -Мне и так слишком долго придется служить зрелищем для всех моих врагов. Всеэти провинциалы возмущены моей молниеносной карьерой, которой я обязантолько вам. Уверяю вас, среди них нет ни одного, который не желал бы, чтобыменя осудили, что, однако, не помешает им реветь самым дурацким образом,когда меня поведут на смерть. - Они будут рады вашему унижению - это верно, - сказала Матильда, - но,по-моему, это не от жестокосердия. Мое появление в Безансоне и зрелище моихстраданий возбудили сочувствие всех женщин, а ваша интересная внешностьдовершит остальное. Достаточно вам произнести хотя бы одно слово передвашими судьями, и весь зал будет за вас... - и так далее, и так далее. На другой день, в десять часов утра, когда Жюльен вышел из тюрьмы,чтобы отправиться в большой зал здания суда, жандармам пришлось немалопотрудиться, чтобы разогнать громадную толпу, теснившуюся во дворе. Жюльенпрекрасно выспался, он чувствовал себя совершенно спокойным и не испытывалничего, кроме философского сострадания к этой толпе завистников, которые безвсякой жестокости встретят рукоплесканиями его смертный приговор. Он былкрайне изумлен, обнаружив за те четверть часа, когда его вели через толпу,что он внушает этим людям сердечную жалость. Он не слыхал ни одногонедоброжелательного слова. "Эти провинциалы вовсе не так злы, как мнеказалось", - подумал он. Входя в зал судебных заседаний, он поразился изяществу его архитектуры.Это была чистейшая готика, целый лес очаровательных маленьких колонн, снеобыкновенной тщательностью выточенных из камня. Ему показалось, что он вАнглии. Но вскоре все внимание его было поглощено красивыми лицами двенадцати -пятнадцати женщин, которые расположились как раз напротив скамьи подсудимых,в трех ложах, над местами для судей и присяжных. Повернувшись лицом кпублике, он увидал, что вся галерея, идущая кругом над амфитеатром, сплошьзаполнена женщинами, преимущественно молоденькими и, как ему показалось,очень красивыми; глаза у них блестели, и взгляд их был полон участия. Внизу,в зале, было битком набито, народ ломился в двери, и часовым никак неудавалось водворить тишину. Когда все эти глаза, жадно искавшие Жюльена, обнаружили его и увидели,как он усаживается на место, отведенное для подсудимого на небольшомвозвышении, до него донесся удивленный, сочувственный ропот. Ему сегодня нельзя было дать и двадцати лет; одет он был очень просто,но с большим изяществом, волосы его и лоб были очаровательны. Матильда самапозаботилась о его туалете. Лицо Жюльена поражало бледностью. Едва он уселсяна свою скамью, как со всех сторон послышалось перешептывание: "Боже! Какоймолоденький!.. Да ведь это совсем ребенок!.. Он гораздо красивее, чем напортрете!" - Взгляните, подсудимый, - сказал ему жандарм, сидевший справа от него,- видите вы этих шестерых дам в ложе? - И жандарм показал ему на небольшуюнишу, немного выступавшую над той частью амфитеатра, где сидели присяжные. -Вот это супруга господина префекта, а рядом с ней госпожа маркиза де Н.; онаочень вам благоволит: я сам слышал, как она говорила со следователем. А занею - госпожа Дервиль. - Госпожа Дервиль! - воскликнул Жюльен и вспыхнул до корней волос. "Как только она выйдет отсюда, - подумал он, - она сейчас же напишетгоспоже де Реналь". Он знал, что г-жа де Реналь приехала в Безансон. Начался допрос свидетелей. Он длился несколько часов. При первых словахобвинительной речи, с которой выступил генеральный прокурор, две из тех дам,что сидели в маленькой ложе, как раз напротив Жюльена, залились слезами."Госпожа Дервиль не такая, она не расчувствуется", - подумал Жюльен; однакоон заметил, что лицо у нее пылает. Генеральный прокурор с величайшим пафосом на скверном французском языкераспространялся о варварстве совершенного преступления. Жюльен заметил, чтососедки г-жи Дервиль слушают его с явным неодобрением. Некоторые изприсяжных, по-видимому, знакомые этих дам, обменивались с ними замечаниямии, видимо, успокаивали их. "Вот это, пожалуй, недурной знак", - подумалЖюльен. До сих пор он испытывал только чувство безграничного презрения ко всемэтим людям, которые собрались здесь на суде. Пошлое красноречие прокурораеще усугубило его чувство омерзения. Но мало-помалу душевная сухость Жюльенаисчезала, побежденная явным сочувствием, которое он видел со всех сторон. Он с удовлетворением отметил решительное выражение лица своегозащитника. "Только, пожалуйста, без лишних фраз", - тихонько шепнул он ему,когда тот приготовился взять слово. - Вся эта выспренность, вытащенная из Боссюэ, которую здесь развернулипротив вас, пошла вам только на пользу, - сказал адвокат. И действительно, не прошло и пяти минут после того как он начал своюречь, как почти у всех женщин появились в руках носовые платки. Адвокат,окрыленный этим поощрением, обращался к присяжным чрезвычайно внушительно.Жюльен был потрясен: он чувствовал, что сам вот-вот разразится слезами."Боже великий! Что скажут мои враги?" Он уже совсем готов был расчувствоваться, как вдруг, на свое счастье,встретился с нахальным взглядом барона де Вально. "Глаза этого подхалима так и горят, - сказал он про себя. - Какторжествует эта низкая душонка! Если бы это зрелище было единственнымследствием моего преступления, и то я должен был бы проклинать его. Богзнает, чего он только не будет плести обо мне госпоже де Реналь, сидя у нихзимними вечерами". Эта мысль мигом вытеснила все остальные. Но вскоре Жюльен был выведениз своей задумчивости громкими одобрительными возгласами. Адвокат окончилсвою речь. Жюльен вспомнил, что полагается пожать ему руку. Время пролетелоудивительно быстро. Адвокату и подсудимому принесли подкрепиться. И тут только Жюльен скрайним изумлением обнаружил одно обстоятельство: ни одна из женщин непокинула зала, чтобы пойти поесть. - Я, признаться, помираю с голоду, - сказал защитник. - А вы? - Я тоже, - отвечал Жюльен. - Смотрите-ка, вот и супруге господина префекта принесли поесть, -сказал адвокат, показывая ему на маленькую ложу. - Мужайтесь: все идетотлично. Заседание возобновилось. Когда председатель выступил с заключительным словом, раздался бой часов- било полночь. Председатель вынужден был остановиться; в тишине, средиобщего напряженного ожидания, бой часов гулко раздавался на весь зал. "Вот он, мой последний день, наступает", - подумал Жюльен И вскоре онпочувствовал, как им неудержимо овладевает идея долга. До сих пор онпревозмогал себя, не позволял себе расчувствоваться и твердо решилотказаться от последнего слова. Но когда председатель спросил его, не желаетли он что-либо добавить, он встал. Прямо перед собой он видел глаза г-жиДервиль, которые при вечернем освещении казались ему необычайно блестящими."Уж не плачет ли она?" - подумал он. - Господа присяжные! Страх перед людским презрением, которым, мне казалось, я могупренебречь в мой смертный час, заставляет меня взять слово. Я отнюдь не имеючести принадлежать к вашему сословию, господа: вы видите перед собойпростолюдина, возмутившегося против своего низкого жребия. Я не прошу у вас никакой милости, - продолжал Жюльен окрепшим голосом.- Я не льщу себя никакими надеждами: меня ждет смерть; она мной заслужена. Яосмелился покуситься на жизнь женщины, достойной всяческого уважения,всяческих похвал. Госпожа де Реналь была для меня все равно что мать.Преступление мое чудовищно, и оно было предумышленно. Итак, я заслужилсмерть, господа присяжные. Но будь я и менее виновен, я вижу здесь людей,которые, не задумываясь над тем, что молодость моя заслуживает некоторогосострадания, пожелают наказать и раз навсегда сломить в моем лице эту породумолодых людей низкого происхождения, задавленных нищетой, коимпосчастливилось получить хорошее образование, в силу чего они осмелилисьзатесаться в среду, которую высокомерие богачей именует хорошим обществом. Вот мое преступление, господа, и оно будет наказано с тем большейсуровостью, что меня, в сущности, судят отнюдь не равные мне. Я не вижуздесь на скамьях присяжных ни одного разбогатевшего крестьянина, а толькоодних возмущенных буржуа... В продолжение двадцати минут Жюльен говорил в том же духе; он высказалвсе, что у него было на душе. Прокурор, заискивавший перед аристократией, внегодовании подскакивал на своем кресле; и все же, несмотря на несколькоотвлеченный характер этого выступления Жюльена, все женщины плакали навзрыд.Даже г-жа Дервиль не отнимала платка от глаз. Перед тем как окончить своюречь, Жюльен еще раз упомянул о своем злоумышлении, о своем раскаянии и отом уважении и безграничной преданности, которые он когда-то, в болеесчастливые времена, питал к г-же де Реналь. Г-жа Дервиль вдруг вскрикнула илишилась чувств. Пробило час ночи, когда присяжные удалились в свою камеру. Ни одна изженщин не покинула своего места, многие мужчины вытирали глаза. Сначала шлиоживленные разговоры, но мало-помалу в этом томительном ожидании решенияприсяжных усталость давала себя чувствовать, и в зале водворялась тишина.Это были торжественные минуты. Огни люстр уже начинали тускнеть. Жюльен,страшно усталый, слышал, как рядом с ним шел разговор о том, хороший это илидурной признак, что присяжные так долго совещаются. Ему было приятно, чтовсе решительно были за него; присяжные все не возвращались, но тем не менеени одна женщина не уходила из зала. Но вот часы пробили два - и сразу вслед за этим послышалось шумноедвижение. Маленькая дверца комнаты присяжных распахнулась. Г-н барон деВально торжественно и театрально шествовал впереди, за ним следовали всеостальные присяжные. Он откашлялся и затем провозгласил, что присяжные, поправде и совести, приняли единогласное решение, что Жюльен Сорель виновен вубийстве, и в убийстве с заранее обдуманным намерением. Это решение влеклоза собой смертную казнь; приговор был объявлен тотчас же. Жюльен взглянул насвои часы, и ему вспомнился господин де Лавалет; часы показывали четвертьтретьего. "Сегодня пятница", - подумал он. "Да, но это счастливый день для Вально, который посылает меня наказнь... Меня слишком хорошо стерегут, чтобы Матильда могла спасти меня, какэто сделала госпожа де Лавалет... Итак, через три дня, в этот самый час, яузнаю, какого мнения следует держаться о великом "Может быть". Тут он услышал громкий крик, и это вернуло его на землю. Женщины вокругнего рыдали навзрыд; он увидел, что все повернулись лицом к маленькой нише,которая завершала собой венчик готического пилястра. Позже он узнал, что тамскрывалась Матильда. Так как крик больше не повторился, все снова обернулиськ Жюльену, которого жандармы силились провести через толпу. "Постараемся не дать повода для зубоскальства этому мошеннику Вально, -подумал Жюльен. - С какой приторной постной рожей объявил он это решение,которое влечет за собой смертную казнь, тогда как даже у этого бедняги,председателя суда, - а уж он, конечно, не первый год судьей, - и то слезывыступили на глазах, когда он произносил приговор. Какая радость для Вальноотомстить мне, наконец, за наше давнее соперничество из-за госпожи деРеналь!.. Так, значит, я ее больше не увижу! Все кончено. Последнее "прости"уж невозможно для нас, я чувствую это... Как я был бы счастлив сказать ей, вкаком ужасе я от своего злодейства! Вот только эти слова: я осужден справедливо".XLII Жюльена снова отвели в тюрьму и поместили в каземат, предназначенныйдля приговоренных к смертной казни. И он, который всегда все замечал вплотьдо мельчайших подробностей, на этот раз даже не заметил, что его не повелинаверх, в его башню. Он был поглощен мыслью о том, что он скажет г-же деРеналь, если ему выпадет счастье увидеть ее в последнюю минуту. Он думал,что она тут же прервет его. И ему хотелось сказать как-нибудь так, чтобы онас первых же слов поняла его раскаяние. "После такого поступка как убедитьее, что я только ее одну и люблю? Потому что ведь как-никак я все-такипокушался убить ее, то ли из честолюбия, то ли из-за любви к Матильде". Укладываясь спать, он почувствовал прикосновение грубых холщовыхпростынь. У него точно открылись глаза. "Ах, да! Ведь я в каземате, - сказалон себе, - для приговоренных к смерти. Справедливо... Граф Альтамира рассказывал мне, что Дантон накануне смерти говорилсвоим громовым голосом: "Какая странность, ведь глагол "гильотинировать"нельзя спрягать во всех временах! Можно сказать: я буду гильотинирован, тыбудешь гильотинирован, но не говорят: я был гильотинирован". "А почему бы и нет, - продолжал Жюльен, - если существует загробнаяжизнь?.. Сказать по правде, если я там встречусь с христианским богом, япропал, - это деспот, и, как всякий деспот, он весь поглощен мыслями омщении. Библия только и повествует, что о всяких чудовищных карах. Я никогдане любил его и даже ни" когда не допускал мысли, что его можно искреннелюбить. Он безжалостен (Жюльен припомнил некоторые цитаты из Библии). Онрасправится со мной самым ужасающим образом... Но если меня встретит там бог Фенелона! Быть может, он скажет мне: тебемногое простится, потому что ты много любил... А любил ли я много? Ах, я любил госпожу де Реналь, но я поступалчудовищно. И здесь, как и во всем прочем, я пренебрег качествами простыми искромными ради какого-то блеска... Да, "о какая будущность открывалась передо мной!.. Гусарский полковник,если бы началась война, а в мирное время - секретарь посольства, затемпосол... потому что я бы, конечно, быстро освоился в этих делах... Да будь ядаже сущим болваном, разве зять маркиза де Ла-Моля может опасатьсякакого-либо соперничества? Все мои дурачества простились бы мне или дажебыли бы поставлены мне в заслугу. И вот я - заслуженная персона инаслаждаюсь роскошной жизнью где-нибудь в Вене или Лондоне... Изволите ошибаться, сударь, через три дня вам отрубят голову". Жюльен от души расхохотался над этим неожиданным выпадом своегоздравомыслия. "Вот уж поистине в человеке уживаются два существа, - подумалон, - Откуда оно, черт возьми, вылезло, это ехидное замечаньице?" "Да, верно, дружище, через три дня тебе отрубят голову, - ответил онсвоему несговорчивому собеседнику. - Господин де Шолен, чтобы поглазеть,снимет окошко пополам с аббатом Малоном. А вот когда им придется платить заэто окошко, интересно, кто кого обворует из этих двух достойных особ?" Внезапно ему пришли на ум строки из "Вячеслава" Ротру: Владислав: ...Душа моя готова. Король (отец Владислава): И плаха также. Неси главу свою. "Прекрасный ответ!" - подумал он и уснул. Он проснулся утрем,почувствовав, что кто-то обнял его за плечи. - Как! Уже? - прошептал Жюльен, в испуге открывая глаза: емупоказалось, что он уже в руках палача. Эта была Матильда. "На мое счастье, она не поняла, что я подумал".Мысль эта вернула ему все его хладнокровие. Матильда показалась ему сильноизменившейся, точно она полгода болела; ее нельзя было узнать. - Этот негодяй Фрилер обманул меня! - говорила она, ломая руки. От ярости она не могла плакать. - А не правда ли, я был недурен вчера, когда держал речь? - прервал ееЖюльен. - Это у меня так, само собой вышло, первый раз в жизни! Правда,можно опасаться, что это будет и последний. Жюльен в эту минуту играл на характере Матильды со всем хладнокровиемискусного пианиста, властвующего над клавишами. - Мне, правда, недостает знатного происхождения, - добавил он, - новысокая душа Матильды возвысила до себя своего возлюбленного. Вы думаете,Бонифас де Ла-Моль лучше бы держался перед своими судьями? Матильда в этот день была нежна безо всякой напыщенности, словно беднаядевушка, живущая где-нибудь на шестом этаже; но она не могла добиться отнего ни одного простого слова. Он воздавал ей, сам того не зная, теми жесамыми муками, которым она так часто подвергала его. "Никому неведомы истоки Нила, - рассуждал сам с собой Жюльен, - никогдаоку человеческому не дано было узреть этого царя рек в состоянии простогоручейка. И вот так же никогда глаз человеческий не увидит Жюльена слабым,прежде всего потому, что он отнюдь не таков. Но сердце мое легко растрогать:самое простое слово, если в нем слышится искренность, может заставить голосмой дрогнуть и даже довести меня до слез. И как часто люди с черствою душойпрезирали меня за этот недостаток! Им казалось, что я прошу пощады, а вотэтого-то и нельзя допускать. Говорят, будто Дантон дрогнул у эшафота, вспомнив о жене. Но Дантонвдохнул силу в этот народ, в этих вертопрахов и не дал неприятелю войти вПариж... А ведь я только один и знаю, что бы я мог совершить... Для других явсего-навсего некое может быть. Что если бы здесь, в этой темнице, со мной была не Матильда, а госпожаде Реналь? Мог бы я отвечать за себя? Мое беспредельное отчаяние, моераскаяние показались бы Вально, да и всем здешним патрициям подлым страхомперед смертью: ведь они так чванливы, эти жалкие душонки, которых лишьдоходные местечки ограждают от всяких соблазнов. "Видите, что значитродиться сыном плотника? - сказали бы господа Муаро и Шолены, приговорившиеменя к смерти. - Можно стать ученым, дельцом, но мужеству, мужеству никак ненаучишься. Даже с этой бедняжкой Матильдой, которая сейчас плачет, или,верней, уж больше не в силах плакать", - подумал он, глядя на еепокрасневшие глаза. И он прижал ее к своей груди. Зрелище этогонеподдельного горя отвлекло его от всяких умозаключений. "Она, быть может,проплакала сегодня всю ночь, - подумал он, - но пройдет время, и с какимчувством стыда она будет вспоминать об этом! Ей будет казаться, что ее сбилис толку в юности, что она поддалась жалкому плебейскому образу мыслей.Круазенуа - человек слабый: он, конечно, женится на ней, и, признаться,отлично сделает. Она ему создаст положение. Господством мощного, широкого ума. Над жалкой скудостью обыденных суждений. Ах, вот действительно забавно:с тех пор как я обречен умереть, все стихи, какие я когда-либо знал в жизни,так и лезут на ум. Не иначе как признак упадка..?" Матильда чуть слышным голосом повторяла ему: - Он в соседней комнате. Наконец ее слова дошли до него. "Голос у нее ослаб, - подумал он, - новся ее властная натура еще чувствуется в ее тоне. Она говорит тихо, чтобы невспылить". - А кто там? - мягко спросил он. - Адвокат, надо подписать апелляцию. - Я не буду апеллировать. - Как так! Вы не будете апеллировать? - сказала она, вскакивая и гневносверкая глазами. - А почему, разрешите узнать? - Потому что сейчас я чувствую в себе достаточно мужества умереть, несделав себя посмешищем. А кто может сказать, каково будет мое состояниечерез два месяца, после долгого сидения в этой дыре? Меня будут дониматьпопы, явится отец. А хуже этого для меня ничего быть не может. Лучшеумереть. Это непредвиденное сопротивление пробудило всю заносчивость, всевысокомерие Матильды. Ей не удалось повидаться с аббатом де Фрилером дотого, как стали пускать в каземат, и теперь вся ярость ее обрушилась наЖюльена. Она боготворила его, и, однако, на протяжении пятнадцати минут,пока она осыпала его проклятиями за скверный характер и ругала себя за то,что полюбила его, он снова видел перед собой прежнюю гордячку, котораякогда-то так унижала и оскорбляла его в библиотеке особняка де Ла-Моля. - Для славы вашего рода судьба должна была бы тебе позволить родитьсямужчиной, - сказал он. "Ну, а что до меня, - подумал он, - дурак я буду, если соглашусьпрожить еще два месяца в этой отвратительной дыре и подвергаться всякимподлостям и унижениям, какие только способна изобрести аристократическаяклика, а единственным утешением будут проклятия этой полоумной... Итак,послезавтра утром я сойдусь на поединке с человеком, хорошо известным своимхладнокровием и замечательной ловкостью... Весьма замечательной, - добавилмефистофельский голос, - он никогда не дает промаха". "Ну что ж, в добрый час (красноречие Матильды не истощалось). Нет, низа что, - решил он, - не буду апеллировать". Приняв это решение, он погрузился в задумчивость... "Почтальон принесетгазету, как всегда, в шесть часов, а в восемь, после того как господин деРеналь прочтет ее, Элиза на цыпочках войдет и положит газету ей на постель.Потом она проснется и вдруг, пробегая глазами, вскрикнет, ее прелестнаяручка задрожит, она прочтет слова: "В десять часов пять минут его не стало". Она заплачет горючими слезами, я знаю ее. Пусть я хотел убить ее, - всебудет забыто, и эта женщина, у которой я хотел отнять жизнь, будетединственным существом, которое от всего сердца будет оплакивать моюсмерть". "Удачное противопоставление! - подумал он, и все время, все этипятнадцать минут, пока Матильда продолжала бранить его, он предавался мыслямо г-же де Реналь. И хотя он даже время от времени и отвечал на то, что емуговорила Матильда, он не в силах был оторваться душой от воспоминаний оспальне в Верьере. Он видел: вот лежит безансонская газета на стеганомодеяле из оранжевой тафты; он видел, как ее судорожно сжимает этабелая-белая рука; видел, как плачет г-жа де Реналь... Он следил взором закаждой слезинкой, катившейся по этому прелестному лицу. Мадемуазель де Ла-Моль, так ничего и не добившись от Жюльена, позвалаадвоката. К счастью, это оказался бывший капитан Итальянской армии, участникпоходов 1796 года, товарищ Манюэля. Порядка ради он попытался переубедить осужденного. Жюльен только из уважения к нему подробно изложил все свои доводы. - Сказать по чести, можно рассуждать и по-вашему, - сказал, выслушавего, г-н Феликс Вано (так звали адвоката). - Но у вас еще целых три дня дляподачи апелляции, и мой долг - приходить и уговаривать вас в течение всехэтих трех дней. Если бы за эти два месяца под тюрьмой вдруг открылся вулкан,вы были бы спасены. Да вы можете умереть и от болезни, - добавил он, глядяЖюльену в глаза. И когда, наконец, Матильда и адвокат ушли, он чувствовал гораздо большеприязни к адвокату, чем к ней.XLIII Час спустя, когда он спал крепким сном, его разбудили чьи-то слезы, оникапали ему на руку. "Ах, опять Матильда! - подумал он в полусне. - Вот онапришла, верная своей тактике, надеясь уломать меня при помощи нежныхчувств". С тоской предвидя новую сцену в патетическом жанре, он не открывалглаз. Ему припомнились стишки о Бельфегоре, убегающем от жены. Тут он услыхал какой-то сдавленный вздох; он открыл глаза: это былаг-жа де Реналь. - Ах, так я вижу тебя перед тем, как умереть! Или мне снится это? -воскликнул он, бросаясь к ее ногам. - Но простите меня, сударыня, ведь вваших глазах я только убийца, - сказал он, тотчас же спохватившись. - Сударь, я пришла сюда, чтобы умолить вас подать апелляцию: я знаю,что вы отказываетесь сделать это... Рыдания душили ее, она не могла говорить. - Умоляю вас простить меня. - Если ты хочешь, чтобы я простила тебя, - сказала она, вставая икидаясь ему на грудь, - то немедленно подай апелляцию об отмене смертногоприговора. Жюльен осыпал ее поцелуями. - А ты будешь приходить ко мне каждый день в течение этих двух месяцев? - Клянусь тебе. Каждый день, если только мой муж не запретит мне это. - Тогда подам! - вскричал Жюльен. - Как! Ты меня прощаешь! Неужели этоправда? Он сжимал ее в своих объятиях, он совсем обезумел. Вдруг она тихоньковскрикнула. - Ничего, - сказала она, - просто ты мне больно сделал. - Плечу твоему! - воскликнул Жюльен, заливаясь слезами. Чуть-чутьоткинувшись, он прильнул к ее руке, покрывая ее жаркими поцелуями. - И ктобы мог сказать это тогда, в последний раз, когда я был у тебя в твоейкомнате в Верьере! - А кто бы мог сказать тогда, что я напишу господину де Ла-Молю этогнусное письмо! - Знай: я всегда любил тебя, я никого не любил, кроме тебя. - Может ли это быть? - воскликнула г-жа де Реналь, теперь уж и она непомнила себя от радости. Она прижалась к Жюльену, обнимавшему ее колени. И они оба долго плакалимолча. Никогда за всю свою жизнь Жюльен не переживал такой минуты. Прошло много времени, прежде чем они снова обрели способность говорить. - А эта молодая женщина, госпожа Мишле, - сказала г-жа де Реналь, -или, вернее, мадемуазель де ЛаМоль, потому что я, правда, уж начинаю веритьв этот необычайный роман? - Это только по виду так, - отвечал Жюльен. - Она жена мне, но не моявозлюбленная. И оба они, по сто раз перебивая друг друга, стали рассказывать о себевсе, чего другой не знал, и, наконец, с большим трудом рассказали все.Письмо, написанное г-ну де Ла-Молю, сочинил духовник г-жи де Реналь, а онаего только переписала. - Вот на какой ужас толкнула меня религия, - говорила она, - а ведь яеще смягчила самые ужасные места в этом письме. Восторг и радость Жюльена ясно показали ей, что он ей все прощает.Никогда еще он ее так не любил. - А ведь я считаю себя верующей, - говорила ему г-жа де Реналь,продолжая свой рассказ. - Я искренне верю в бога, и я верю и знаю, - потомучто мне это было доказано, - что грех, совершенный мною, - это чудовищныйгрех. Но стоит мне только тебя увидеть, - и вот, даже после того, как тыдважды выстрелил в меня из пистолета... Но тут, как она ни отталкивала его, Жюльен бросился ее целовать. - Пусти, пусти, - продолжала она, - я хочу разобраться в этом с тобой;я боюсь, что позабуду... Стоит мне только увидеть тебя, как всякое чувстводолга, все у меня пропадает, я вся - одна сплошная любовь к тебе. Даже,пожалуй, слово "любовь" - это еще слишком слабо. У меня к тебе такоечувство, какое только разве к богу можно питать: тут все - и благоговение, илюбовь, и послушание... По правде сказать, я даже не знаю, что ты мне такоевнушаешь... Вот скажи мне, чтобы я ударила ножом тюремщика, - и я совершуэто преступление и даже подумать не успею. Объясни мне это, пожалуйста,пояснее, пока я еще не ушла отсюда: мне хочется по-настоящему понять, чтопроисходит в моем сердце, потому что ведь через два месяца мы расстанемся. Авпрочем, как знать, расстанемся ли мы? - добавила она, улыбнувшись. - Я отказываюсь от своего обещания, - вскричал Жюльен, вскакивая, - яне буду подавать апелляции, если ты каким бы то ни было способом, ядом ли,ножом, пистолетом или углями, будешь покушаться на свою жизнь или старатьсяповредить себе! Лицо г-жи де Реналь вдруг сразу изменилось: пылкая нежность уступиламесто глубокой задумчивости. - А что, если нам сейчас умереть? - промолвила она наконец. - Кто знает, что будет там, на том свете? - отвечал Жюльен. - Можетбыть, мучения, а может быть, и вовсе ничего. И разве мы не можем провестиэти два месяца вместе самым упоительным образом? Два месяца - ведь этостолько дней! Подумай, ведь я никогда не был так счастлив! - Ты никогда не был так счастлив? - Никогда! - восторженно повторил Жюльен. - И я говорю с тобой так, какесли бы я говорил с самим собой. Боже меня сохрани преувеличивать! - Ну, раз ты так говоришь, твои слова для меня - закон, - сказала она сробкой и грустной улыбкой. - Так вот, поклянись своей любовью ко мне, что ты не будешь покушатьсяна свою жизнь никаким способом, ни прямо, ни косвенно... Помни, - прибавилон, - ты должна жить для моего сына, которого Матильда бросит на руки своихлакеев, как только она станет маркизой де Круазенуа. - Клянусь, - холодно отвечала она, - но я хочу унести с собой твоюапелляцию, - пусть она будет написана и подписана твоей рукой. Я сама пойдук генеральному прокурору. - Берегись, ты себя скомпрометируешь. - После того, как я пришла к тебе на свидание в тюрьму, я уже теперь навеки вечные сделалась притчей во языцех и в Безансоне и во всем Франш-Конте,- сказала она с глубокой горестью. - Я уже переступила предел строгойблагопристойности... Я падшая женщина. Правда, это ради тебя. Она говорила таким грустным тоном, что Жюльен в порыве какого-то до сихпор не испытанного сладостного чувства сжал ее в своих объятиях. Это былоуже не безумие страсти, а безграничная признательность. Он только сейчасвпервые по-настоящему понял, какую огромную жертву она принесла ради него. Какая-то благодетельная душа не преминула, разумеется, сообщить г-ну деРеналю о продолжительных визитах его супруги в тюрьму, ибо не прошло и трехдней, как он прислал за ней карету, настоятельно требуя, чтобы онанемедленно возвратилась в Верьер. День, начавшийся с этой жестокой разлуки, оказался злосчастным дляЖюльена. Часа через два ему сообщили, что какой-то проныра-священник,которому, однако, не удалось примазаться к безансонским иезуитам, пришел сутра и стоит на улице перед самой тюрьмой. Дождь шел, не переставая, и этотчеловек, по-видимому, задался целью изобразить из себя мученика. Жюльен былнастроен мрачно, и это шутовство ужасно возмутило его. Он еще утромотказался принять этого священника, но тот, видимо, решил во что бы то нистало заставить Жюльена исповедаться ему, чтобы потом, с помощью всяческихпризнаний, которые он якобы от него услышал, завоевать расположениебезансонских молодых дам. Он громогласно повторял, что будет стоять день и ночь у тюремных ворот. - Бог послал меня, чтобы смягчить сердце этого отступника. А простой народ, который всегда рад публичному зрелищу, уже толпилсявокруг него. - Братья! - вопил он. - Я буду стоять здесь денно и нощно и не сойду сместа, сколько бы ни пришлось мне выстоять дней и ночей. Святой дух глаголалмне и возвестил повеление свыше: на меня возложен долг спасти душу юногоСореля. Приобщитесь, братья, к молениям моим... - и прочее и прочее. Жюльен чувствовал отвращение ко всяким сценам и ко всему, что моглопривлечь к нему внимание. Он подумал, не настал ли сейчас подходящий моментдля того, чтобы незаметно исчезнуть из мира; но у него оставалась какая-тонадежда увидеть еще раз г-жу де Реналь, и он был влюблен без памяти. Ворота тюрьмы выходили на одну из самых людных улиц. Когда онпредставлял себе этого грязного попа, который собирает вокруг себя толпу иустраивает уличный скандал, у него вся душа переворачивалась. "И уж,конечно, можно не сомневаться, что мое имя не сходит у него с языка". Этобыло так невыносимо, что казалось ему хуже всякой смерти. Два-три раза на протяжении часа он посылал одного преданного емутюремщика посмотреть, стоит ли еще у ворот этот человек. - Сударь, - сообщал ему всякий раз тюремщик, - он стоит на коленяхпрямо в грязи, молится во весь голос и читает литании о спасении вашейдуши... "Экий подлец!" - подумал Жюльен. Действительно, в ту же минуту онуслышал глухое монотонное завывание: это толпа подтягивала попу,распевавшему литании. Раздражение Жюльена дошло до крайних пределов, когдаон увидал, что сам надзиратель тоже зашевелил губами, повторяя знакомыелатинские слова. - Там уже поговаривать начинают, - заявил тюремщик, - что у вас, верно,совсем каменное сердце, ежели вы отказываетесь от помощи такого святогочеловека. - О родина моя, в каком темном невежестве ты еще пребываешь! - не помнясебя от ярости, воскликнул Жюльен. И он продолжал рассуждать вслух,совершенно забыв о находившемся тут же тюремщике. - Этому попу хочетсяпопасть в газеты, и уж, конечно, он этого добьется. Ах, гнусные провинциалы!В Париже мне не пришлось бы терпеть таких унижений. Там шарлатанят искуснее.Приведите этого преподобного отца, - сказал он, наконец, тюремщику, весьобливаясь потом. Тюремщик перекрестился и вышел, весь сияя. Преподобный отец оказался невообразимым уродом и еще более невообразимогрязным. На дворе шел холодный дождь, и от этого в каземате было совсемтемно и еще сильнее чувствовалась промозглая сырость. Поп сделал попыткуоблобызать Жюльена и, обратившись к нему с увещеванием, чуть было не пустилслезу. Самое гнусное ханжество так и лезло в глаза; никогда еще за всю своюжизнь Жюльен не испытывал такого бешенства. Не прошло и четверти часа после прихода этого попа, а Жюльен ужечувствовал себя жалким трусом. Впервые смерть показалась ему чудовищной. Онпредставлял себе, во что обратится его тело, когда он начнет разлагатьсячерез два дня после казни... и прочее в таком же роде. Он чувствовал, что вот-вот выдаст себя, обнаружив свою слабость, илибросится на этого попа и задушит его своими кандалами, но вдруг у негомелькнула мысль отправить этого святошу отслужить за него сегодня же самуюдолгую мессу в сорок франков. И так как время уже приближалось к полудню, поп удалился.XLIV Едва он вышел, Жюльен дал волю слезам. Он плакал долго, и плакалоттого, что должен умереть. Потом мало-помалу он стал думать о том, что еслибы г-жа де Реналь была в Безансоне, он бы признался ей в своем малодушии... И в ту самую минуту, когда он больше всего горевал о том, что возленего нет его обожаемой возлюбленной, он услышал шаги Матильды. "Худшее из мучений в тюрьме - это невозможность запереть свою дверь", -подумал он. Все, что ни говорила ему Матильда, только раздражало его. Она рассказала ему, что г-н Вально, который в день суда уже знал оназначении его в префекты, осмелился посмеяться над г-ном де Фрилером,прельстившись соблазном вынести Жюльену смертный приговор. - "Что за фантазия пришла в голову вашему приятелю, - только что сказалмне господин де Фрилер, - пробуждать и дразнить мелкое тщеславие этоймещанской аристократии! Зачем ему понадобилось говорить о кастах? Он импросто-таки сам подсказал, как им следовало поступить в их политическихинтересах: эти простачки и не помышляли об этом и уже готовы были слезупустить. Но кастовая сторона дела заслонила для них ужас смертногоприговора. Наде признаться, что господин Сорель очень наивен в делах. Еслинам не удастся испросить ему помилование, смерть его будет своего родасамоубийством". Матильда не могла рассказать Жюльену того, о чем и сама она пока ещедаже не подозревала, а именно, что аббат де Фрилер, видя, что Жюльен - ужечеловек конченый, счел за благо для своего честолюбия постараться стать егопреемником. Жюльен едва владел собой от бессильной ярости и раздражения. - Ступайте послушать мессу за спасение моей души, - сказал он Матильде,- дайте мне хоть минуту покоя. Матильда, и без того терзавшаяся ревностью из-за длительных визитовг-жи де Реналь и только что узнавшая об ее отъезде, догадалась о причинескверного настроения Жюльена и залилась слезами. Горе ее было искренне. Жюльен видел это и только еще большераздражался. Он испытывал неодолимую потребность остаться одному; но какэтого добиться? Наконец Матильда после тщетных уговоров и попыток смягчить его ушла, ион остался один, но чуть ли не в ту же минуту появился Фуке. - Мне надо побыть одному, - сказал он верному другу. И, видя, что тотстоит в нерешительности, он добавил: - Я сочиняю прошение о помиловании. Да,кстати, вот что: сделай мне одолжение, пожалуйста, не говори со мной никогдао смерти. Если мне в тот день потребуются какие-то особенные услуги, я ужсам тебе об этом скажу. Когда Жюльен, наконец, остался в одиночестве, он почувствовал себя ещеболее подавленным, более малодушным, чем прежде. Последний остаток сил,который еще сохранился в этой ослабевшей душе, был исчерпан усилиями скрытьсвое состояние от м-ль де Ла-Моль и от Фуке. Под вечер ему пришла в голову одна мысль, которая утешила его: "Если бы сегодня утром, в ту минуту, когда смерть казалась мне такойомерзительной, меня повели на казнь, - глаза толпы были бы стрекалом длямоей гордости; может быть, в походке моей почувствовалась бы некотораянапряженность, как у какого-нибудь застенчивого фата, когда он входит вгостиную. Кое-кто из людей проницательных, если найдутся такие среди этихпровинциалов, мог бы догадаться о моем малодушии. Но никто не увидел быего". И у него несколько отлегло на душе. "Сейчас я умру - повторял он себе,напевая, - но никто об этом не узнает". Но едва ли еще не худшую неприятность приберегал для него завтрашнийдень. Ему уже давно было известно, что его собирается посетить отец; и вот вэто утро, когда Жюльен еще спал, седовласый старый плотник появился в егоузилище. Жюльен пал духом; он ждал, что на него сейчас посыплются самыеотвратительные попреки. В довершение к этому мучительному состоянию его сей-час нестерпимо мучило сознание, что он не любит отца. "Случай поместил нас рядом на земле, - раздумывал он, в то время кактюремщик прибирал кое-как его камеру, - и мы причинили друг другу столькозла, что, пожалуй, больше и не придумаешь. И вот он явился теперь в мойсмертный час, чтобы наградить меня последним пинком". Суровые попреки старика обрушились на него, едва только они осталисьодни. Жюльен не удержался и заплакал. "Экое подлое малодушие! - повторял онсебе в бешенстве. - Вот он теперь пойдет звонить повсюду о том, как я трушу.Как будет торжествовать Вально, да и все эти жалкие обманщики, которые царятв Верьере! Ведь это могущественные люди во Франции: все общественные блага,все преимущества в их руках. До сих пор я по крайней мере мог сказать себе:"Они загребают деньги, это верно, они осыпаны почестями, но у меня, у меняблагородство духа". А вот теперь у них есть свидетель, которому все поверят, и он пойдетзвонить по всему Верьеру, да еще с разными преувеличениями, о том, как яструхнул перед смертью. И для всех будет само собой понятно, что я и долженбыл оказаться трусом в подобном испытании". Жюльен был чуть ли не в отчаянии. Он не знал, как ему отделаться ототца. А притворяться, да так, чтобы провести этого зоркого старика, сейчасбыло свыше его сил. Он быстро перебирал в уме все мыслимые возможности. - У меня есть сбережения! - внезапно воскликнул он. Это восклицание, вырвавшееся у него как нельзя более кстати, мигомизменило и выражение лица старика и все положение Жюльена. - И надо подумать, как им распорядиться, - продолжал Жюльен уже болееспокойно. Действие, которое возымели его слова, мигом рассеяло все егосамоуничижение. Старый плотник дрожал от жадности, как бы не упустить эти денежки:Жюльен явно намеревался уделить какую-то долю братьям. Старик говорил долгои с воодушевлением. Жюльен мог от души позабавиться. - Так вот: господь бог вразумил меня насчет моего завещания. Я оставлюпо тысяче франков моим братьям, а остальное вам. - Вот и хорошо, - отвечал старик, - этот остаток мне как раз ипричитается, но ежели господь бог смилостивился над тобой и смягчил твоесердце и если ты хочешь помереть, как добрый христианин, надобно со всемидолгами разделаться. Сколько пришлось мне потратить, чтобы кормить и учитьтебя, об этом ты не подумал... "Вот она, отцовская любовь! - с горечью повторял Жюльен, когда,наконец, остался один. Вскоре появился тюремщик. - Сударь, после свидания с престарелыми родителями я всегда приношумоим постояльцам бутылочку доброго шампанского. Оно, конечно, дороговато,шесть франков бутылка, зато сердце веселит. - Принесите три стакана, - обрадовавшись, как ребенок, сказал емуЖюльен, - да позовите еще двух заключенных: я слышу, они там прогуливаютсяпо коридору. Тюремщик привел к нему двух каторжников, которые, попавшись вторично,должны были снова вернуться на каторгу. Это были отъявленные злодеи, оченьвеселые и поистине замечательные своей хитростью, хладнокровием и отчаяннойсмелостью. - Дайте мне двадцать франков, - сказал один из них Жюльену, - и я вамрасскажу мою жизнь всю как есть; стоит послушать. - Но это же будет вранье? - сказал Жюльен. - Ни-ни, - отвечал тот, - вот же тут мой приятель; ему завидно на моидвадцать франков, он сразу меня уличит, коли я что совру. Рассказ его был поистине чудовищен. Он свидетельствовал о неустрашимомсердце, но им владела только одна страсть - деньги. Когда они ушли, Жюльен почувствовал себя другим человеком. Вся егозлоба на самого себя исчезла без следа. Тяжкая душевная мука, растравляемаямалодушием, которому он поддался после отъезда г-жи де Реналь, обратилась вглубокую грусть. "Если бы я не был до такой степени ослеплен блестящей видимостью, -говорил он себе, - я бы увидел, что парижские гостиные полным-полны воттакими честными людьми, как мой отец, или ловкими мошенниками, как этикаторжники. И они правы; ведь никто из светских людей не просыпается утромсо сверлящей мыслью: как бы мне нынче пообедать? А туда же, хвастаются своейчестностью! А попадут в присяжные - не задумываясь, с гордостью осудятчеловека за то, что он, подыхая от голода, украл серебряный прибор. Но вот подвернись им случай выдвинуться при дворе или, скажем, получитьили потерять министерский портфель-тут мои честные господа из светскихгостиных пойдут на любые преступления, точь-в-точь такие же, как те, накоторые потребность насытиться толкнула этих двух каторжников. Никакого естественного права не существует. Это словечко - простоустаревшая чепуха, вполне достойная генерального прокурора, который на дняхтак домогался моей головы, а между тем прадед его разбогател на конфискацияхпри Людовике XIV. Право возникает только тогда, когда объявляется закон,воспрещающий делать то или иное под страхом кары. А до того, как появитсязакон, только и есть естественного, что львиная сила или потребность живогосущества, испытывающего голод или холод, - словом, потребность... Нет, люди,пользующиеся всеобщим почетом, - это просто жулики, которым посчастливилось,что их не поймали на месте преступления. Обвинитель, которого обществонауськивает на меня, нажил свое богатство подлостью. Я совершилпреступление, и я осужден справедливо, но если не считать этогоединственного моего преступления, Вально, осудивший меня, приносит вредаобществу во сто раз больше моего". "Так вот, - грустно, но безо всякой злобы заключил Жюльен, - отец мой,несмотря на всю свою жадность, все-таки лучше всех этих людей. Он никогдаменя не любил. А тут уж у него переполнилась мера терпения, ибо мояпостыдная смерть - позор на его голову. Этот страх перед нехваткой денег,это преувеличенное представление о людской злобе, именуемое жадностью,позволяют ему чудесным образом утешиться и обрести уверенность при помощисуммы в триста или четыреста луидоров, которую я в состоянии ему оставить.Как-нибудь в воскресенье, после обеда, он покажет это свое золото всемверьерским завистникам. За такую-то цену, красноречиво скажет им его взгляд,найдется ли меж вас хоть один, который бы не согласился с радостью, чтобыего сын сложил голову на плахе?" Эта философия, возможно, была недалека от истины, но она была такогорода, что от нее хотелось умереть. Так прошло пять дней. Он был вежлив имягок с Матильдой, видя, что ее терзает жестокая ревность. Однажды вечеромЖюльен серьезно подумал о том, не покончить ли ему с собой. Душа его былаистерзана глубоким унынием, в которое поверг его отъезд г-жи де Реналь.Ничто уже больше не занимало его ни в действительной жизни, ни ввоображении. Отсутствие всякого моциона начинало сказываться на егоздоровье, И в характере его появилось что-то экзальтированное инеустойчивое, как у юного немецкого студента. Он незаметно утрачивал тумужественную гордость, которая при помощи какого-нибудь крепкого словцаотмахивается от иных недостойных мыслей, осаждающих человека. "Я любил правду. А где она?.. Всюду одно лицемерие или по меньшей мерешарлатанство, даже у самых добродетельных, даже у самых великих! - И губыего искривились гримасой отвращения. - Нет, человек не Может доверитьсячеловеку. Госпожа де ***, делая благотворительный сбор в пользу бедных сирот,уверяла меня, что князь такой-то пожертвовал десять луидоров. Вранье! Да чтоя говорю! А Наполеон на острове святой Елены... Чистейшее шарлатанство,прокламация в пользу короля Римского. Боже мой! Если даже такой человек, да еще в такую пору, когда несчастьедолжно было сурово призывать его к долгу, унижается до шарлатанства, такчего же можно ждать от остальных, от жалкой человеческой породы?" "Где истина? В религии разве... Да, - добавил он с горькой усмешкойневыразимого презрения, - в устах Малонов, Фрилеров, Кастанедов... бытьможет, в подлинном христианстве, служителям которого не следует платить заэто денег, как не платили апостолам... Но святой Павел получал свою мзду: оннаслаждался возможностью повелевать, проповедовать, заставлял говорить ссебе... Ах, если бы на свете существовала истинная религия!.. Безумец я! Мнегрезится готический собор, величественные витражи, и слабый дух мой ужевидит священнослужителя, молящегося у этих окон... Душа моя узнала бы его,душа моя нуждается в нем... Но вместо этого я вижу какого-то разряженногофата с прилизанными волосами... чуть ли не шевалье де Бовуази, только безовсех его приятностей. Но вот если бы настоящий духовный пастырь, такой, как Массильон илиФенелон... Массильон рукоположил Дюбуа.. И Фенелон после "Мемуаров"Сен-Симона стал для меня уже не тем. Но вот если бы был настоящий священник.Тогда бы души, наделенные способностью чувствовать, обрели в мире некуювозможность единения... Мы не были бы так одиноки... Этот добрый пастырьговорил бы нам о боге. Но о каком боге? Не о библейском боге, мелочном,жестоком тиране, исполненном жаждой отмщения... но о боге Вольтера,справедливом, добром, бесконечном..?" Его волновали нахлынувшие воспоминания о Новом завете, который он зналнаизусть... "Но как можно, когда соберутся трое, верить в это великое имябога, после того, как им так чудовищно злоупотребляли наши попы? Жить в одиночестве!.. Какое мучение!?" - Я схожу с ума, я неправ, - сказал Жюльен, ударяя себя по лбу. - Яодинок здесь, в этой тюрьме, но я не жил в одиночестве на земле;могущественная идея долга одушевляла меня. И этот долг, который я сампредписал себе, - заблуждался ли я или был прав, - был для меня словно ство-лом мощного дерева, на который я опирался во время грозы. Конечно, яколебался, меня бросало из стороны в сторону. Ведь я всего лишь человек...но я не срывался. "Эта промозглая сырость здесь, в тюрьме, - вот что наводит меня намысли об одиночестве... Но зачем я все-таки лицемерю, проклиная лицемерие? Ведь это вовсе несмерть, не тюрьма, не сырость, а то, что со мной нет госпожи де Реналь, -вот что меня угнетает. Если бы в Верьере, для того, чтобы видеть ее, явынужден был неделями сидеть, спрятавшись в подвале ее дома, разве я стал быжаловаться?" - Вот оно, влияние современников! - сказал он вслух, горькопосмеиваясь. - Говорю один, сам с собой, в двух шагах от смерти и все-такилицемерю... О девятнадцатый век! "... Охотник в лесу стреляет из ружья, добыча его падает, он бросаетсяза ней, попадает сапогом в огромную муравьиную кучу, разрушает жилищемуравьев, и муравьи и их яйца летят во все стороны... И самые мудрейшиефилософы из муравьиного рода, никогда не постигнут, что это было заогромное, черное, страшное тело, этот сапог охотника, который так внезапно имолниеносно ворвался в их обитель вслед за ужасающим грохотом и ярким снопомрыжего пламени. ...Так вот, и смерть, и жизнь, и вечность - все это должно быть оченьпросто для того, кто обладает достаточно мощными органами чувств, способнымиэто объять... Мушка-однодневка появляется на свет в девять часов утра втеплый летний день, а на исходе дня, в пять часов, она уже умирает; откудаей знать, что означает слово "ночь"? Дайте ей еще десять часов существования, и ома увидит и поймет, чтотакое ночь. Вот так и я - я умру в двадцать три года. Дайте мне еще пять лет жизни,чтобы я мог пожить подле госпожи де Реналь..?" И он захохотал, как Мефистофель. "Какое безумие - рассуждать об этихвеликих вопросах! 1. Я не перестаю лицемерить - точно здесь кто-то есть, кто слушаетменя. 2. Я забываю жить и любить, когда мне осталось жить так мало дней...Увы! Госпожи де Реналь нет со мной; пожалуй, муж не отпустит ее больше вБезансон, чтобы она не позорила себя. Вот откуда мое одиночество, а вовсе не оттого, что в мире нет богасправедливого, доброго, всемогущего, чуждого злобы и мстительности!.. О, если бы он только существовал!.. Я бы упал к его ногам. "Я заслужилсмерть, - сказал бы я ему, - но, великий боже, добрый, милосердный боже,отдай мне ту, кого я люблю!" Было уже далеко за полночь. Он заснул и проспал мирно часа два. Затемявился Фуке. Жюльен чувствовал себя твердым и решительным, как человек, который ясновидит, что происходит в его душе.XLV - Не хочется мне преподносить такую неприятность бедному аббатуШас-Бернару, вызывать его сюда, - сказал он Фуке. - Он после этого три дняесть не будет. Постарайся раздобыть какого-нибудь янсениста из друзей аббатаПирара, чтобы это был не интриган. Фуке только и ждал, когда его об этом попросят. Таким образом, Жюльен,соблюдая приличия, сделал все, что от него могло потребовать общественноемнение провинции. Благодаря аббату де Фрилеру и даже несмотря нанеподобающий выбор духовника, Жюльен в своем заточении все же находился подпокровительством конгрегации: веди он себя поумнее, ему бы помогли бежать.Но скверный воздух каземата оказывал свое действие, рассудок его слабел.Какое же это было для него счастье, когда к нему вернулась г-жа де Реналь! - Мой долг прежде всего - быть с тобой, - сказала она ему, целуя его. -Я убежала из Верьера. Жюльен нисколько не щадил себя перед ней, у него не было никакогомелкого самолюбия, он признался ей во всех своих слабостях. Она была с нимдобрая, ласковая. Вечером, как только она вышла из его каземата, она распорядиласьнемедленно позвать на дом к своей тетушке того самого священника, которыйвцепился в Жюльена, словно это была его добыча; поскольку он ничего другогои не домогался, как только расположить к себе молодых женщин из светскогообщества в Безансоне, г-жа де Реналь безо всякого труда уговорила егоотправиться в аббатство Бре-ле-о служить мессы в течение девяти дней. Нет слов, чтобы передать, в каком состоянии любовного безумства ивосторга пребывал в это время Жюльен. Раздавая золото направо и налево, пользуясь, а иной раз дажезлоупотребляя влиянием своей тетушки, всем известной богачки и святоши, г-жаде Реналь добилась разрешения видеться с Жюльеном два раза в день. Матильда, узнав об этом, едва не сошла с ума от ревности. Г-н де Фрилервынужден был сознаться ей, что при всем своем авторитете он не решитсяпренебречь до такой степени всеми приличиями, чтобы предоставить ейвозможность видеться со своим другом чаще, чем раз в день. Матильда устроиласлежку за г-жой де Реналь, желая быть точно осведомленной о каждом ее шаге.Г-н де Фрилер изощрял все недюжинные способности своего острого ума, чтобыдоказать ей, что Жюльен ее недостоин. Но чем больше она терзалась, тем сильнее любила его; и не проходило днябез того, чтобы она не устроила ему ужасной сцены. Жюльен всеми силами старался быть честным по отношению к несчастноймолодой девушке, которую он так нелепо опозорил; но его необузданная любовьк г-же де Реналь постоянно брала верх. Когда все его малоискусные доводы неприводили ни к чему и ему не удавалось убедить Матильду в том, что визиты еесоперницы носят совершение невинный характер, он говорил себе: "Скоро этадрама кончится, развязка близка, в этом мое оправдание, если уж я не умеюпритвориться лучше". Мадемуазель де Ла-Моль получила известие о смерти маркиза де Круазенуа.Г-н де Талер, этот баснословный богач, позволил себе высказать некоторые несовсем безобидные предположения по поводу исчезновения Матильды. Г-н деКруазенуа потребовал, чтобы он взял свои слова обратно. Г-н де Талер показалему полученные им анонимные письма, полные столь точно совпадающихподробностей, что бедный маркиз не мог не увидеть в этом хотя бы долиправды. Господин де Талер позволил себе при этом некоторые весьма неделикатныешутки. Вне себя от ярости и горя маркиз потребовал столь решительныхизвинений, что миллионер предпочел драться на дуэли. Глупостьвосторжествовала, и юноша, наиболее достойный любви из всех молодых парижан,погиб на двадцать четвертом году жизни. Смерть эта произвела неизъяснимое и крайне болезненное впечатление наослабевшую душу Жюльена. - Бедный Круазенуа, - сказал он Матильде, - держал себя по отношению кнам в высшей степени порядочно и честно; ведь он должен был ненавидеть меняпосле всех ваших неосторожных выходок в гостиной вашей матушки. Что емустоило вызвать меня на ссору? Ведь ненависть, когда она приходит на сменупрезрению, отличается обычно лютой яростью. Смерть г-на де Круазенуа изменила все планы Жюльена относительнобудущего Матильды; несколько дней он всячески старался доказать ей, что ейтеперь следует выйти замуж за г-на де Люза. - Это человек робкий, не такой уж иезуит, - говорил он, - и безусловнодобьется известного положения. Он отличается несколько более мрачным,устойчивым честолюбием, чем бедный Круазенуа, у него нет герцогов в родне, ион, не задумываясь, с радостью женится на вдове Жюльена Сореля. - И к тому же на вдове, которая презирает всякие высокие чувства, -холодно сказала Матильда, - ибо она достаточно жила на свете: прошло всегополгода, и она уже видит, что ее возлюбленный изменяет ей с другой женщиной,виновницей всех бедствий. - Вы несправедливы. Посещения госпожи де Реналь послужат необыкновеннойпищей для красноречия адвоката, который ходатайствует в Париже о моемпомиловании: он изобразит им убийцу, удостоенного заботливым вниманием самойего жертвы. Это может произвести впечатление, и, быть может, в одинпрекрасный день вы еще увидите меня героем какой-нибудь мелодрамы... - И такдалее, и так далее. Дикая ревность и при этом полная невозможность отомстить, длительноегоре без всякой надежды впереди (потому что, если допустить даже, чтоЖюльена удастся спасти, каким образом снова овладеть его сердцем?), стыд имука от сознания, что она сейчас больше, чем когда-либо, любит этогоневерного возлюбленного, - все это повергло м-ль де Ла-Моль в мрачноемолчание, из которого ее не могли вывести ни предупредительное внимание г-наде Фрилера, ни грубоватая откровенность Фуке. Что касается Жюльена, он, если не считать тех минут, которые у негоотнимало присутствие Матильды, жил только любовью и почти не думал обудущем. И такова непостижимая сила этого чувства, когда оно бьет через крайи когда в нем никакого притворства, что и г-жа де Реналь почти разделяла егобезмятежную радость. - В те прежние дни, - говорил ей Жюльен, - когда мы бродили с тобой ввержийских лесах, я мог бы быть так счастлив, но бурное честолюбие увлекаломою душу в неведомые дали. Вместо того чтобы прижать к сердцу эту прелестнуюручку, которая была так близка от губ моих, я уносился мечтами в, будущее; явесь был поглощен бесчисленными битвами, из которых я должен был выйтипобедителем, чтобы завоевать какое-то неслыханное положение... Нет, я,наверно, так бы и умер, не узнав, что такое счастье, если бы ты не пришла комне сюда, в тюрьму. Два происшествия одно за другим нарушили мирное течение этой жизни.Духовник Жюльена, несмотря на то, что он был янсенистом, не уберегся откозней иезуитов и, сам того не подозревая, сделался их орудием. В один прекрасный день он пришел к Жюльену и заявил ему, что, если онне хочет впасть в смертный грех самоубийства, он должен попытаться сделатьвсе, что только можно, чтобы получить помилование. А поскольку духовенствопользуется большим влиянием в министерстве юстиции в Париже, емупредоставляется сейчас весьма легкий способ: торжественно обратиться в лоноцеркви, и так, чтобы это приобрело широкую огласку. - Широкую огласку! - повторил Жюльен. - Вот как? Значит, и вы тоже,отец мой, пытаетесь разыграть комедию наподобие миссионера! - Ваш возраст, - строго перебил его янсенист, - привлекательнаявнешность, коей наделило вас провидение, причины, побудившие вас кпреступлению и поныне остающиеся загадкой, героические попытки мадемуазельде Ла-Моль, предпринятые в вашу пользу, - словом, все, вплоть доудивительной дружбы, которую выказывает вам сама ваша жертва, - все это сде-лало вас героем в глазах молодых женщин Безансона. Они для вас забылирешительно все, даже политику... Ваше обращение найдет отклик в их сердцах и оставит в них глубокийслед. Вы можете принести великую пользу делу религии, так неужели же я стануколебаться из-за какого-то ничтожного соображения, что и иезуиты в подобномслучае поступили бы совершенно так же? Вот так-то и получается, что даже и вэтом случае, ускользнувшем от их ненасытной алчности, они все же оказываютсядля нас помехой! Да не будет же этого! Слезы, вызванные вашим обращением,уничтожат пагубное действие десяти изданий сочинений Вольтера. - А мне что же останется тогда, - холодно возразил Жюльен, - если я самбуду презирать себя? Я был честолюбив и вовсе не собираюсь каяться в этом; ятогда поступал так, как этого требует наше время. А теперь я живу изо дня вдень. Но я заранее знаю, что почувствовал бы себя несчастнейшим существом,если бы решился на какую-нибудь подлость. Второе происшествие, которое еще больше расстроило Жюльена, былосвязано с г-жой де Реналь. Уж не знаю, кто именно, верно, какая-то коварнаяприятельница, сумела убедить эту наивную и робкую душу, что ее долг требуетпоехать в Сен-Клу и броситься к ногам короля Карла X. Она уже один раз принесла себя в жертву, решившись на разлуку сЖюльеном, и после всего того, что ей это стоило, неприятность выставить себянапоказ всему свету, то, что раньше было для нее хуже всякой смерти, теперьпоказалось ей сущим пустяком. - Я пойду к королю и открыто заявлю, что ты мой любовник: жизньчеловека, да еще такого человека, как Жюльен, должна стоять выше всякихсоображении осторожности. Я скажу, что ты только из ревности покушался намою жизнь. Мало ли было случаев, когда жизнь несчастных юношей при подобныхобстоятельствах была спасена человечным заступничеством присяжных иликороля? - Я больше с тобой никогда не увижусь! Я скажу, чтобы тебя не пускали втюрьму! - вскричал Жюльен. - И, конечно, на другой же день покончу с собойот отчаяния, если ты только не поклянешься мне, что никогда не сделаешьтакого шага, который превратит нас с тобой в посмешище для всего света.Отправиться в Париж! Ты это не сама придумала. Скажи мне, кто это, какаяинтриганка тебя надоумила?.. Будем наслаждаться счастьем, пока у нас еще осталось немного дней этойкраткой жизни. Спрячем нашу жизнь от всех. Мое преступление слишкомочевидно. Каких только нет связей у мадемуазель де Ла-Моль! Поверь мне, онаделает все, что только в силах человеческих. Здесь, в провинции, против менявсе богачи, все солидные люди. Твоя выходка еще более обозлит этихсостоятельных, а главное, умеренных людишек, которым живется так легко... Ненадо давать пищи для смеха всем этим Малонам, Вально и тысяче других людей,получше их. Жюльен был уже почти не в состоянии переносить тяжкий воздух каземата.На его счастье, в тот день, когда ему объявили, что он должен умереть, яркоесолнце заливало все кругом своим благодатным светом, и Жюльен чувствовалсебя бодрым и мужественным. Пройтись по свежему воздуху было для него такимсладостным ощущением, какое испытывает мореплаватель, когда он после долгогоплавания, наконец, ступает на сушу. "Ничего, все идет хорошо, - сказал онсебе, - я не дрожу". Никогда еще голова эта не была настроена столь возвышенно, как в тотмиг, когда ей предстояло пасть. Сладостные мгновения, пережитые некогда ввержийских лесах, теснились в его воображении с неодолимой силой. Все совершилось очень просто, благопристойно и с его стороны безмалейшей напыщенности. За два дня он сказал Фуке: - Какое у меня будет душевное состояние, за это я не могу поручиться;этот каземат до того отвратителен, здесь такая сырость, что меня временамибьет лихорадка и я впадаю в какое-то беспамятство; но страха у меня нет.Этого они не дождутся - я не побледнею. Он заранее уговорился, чтобы в этот последний день Фуке с утра увезМатильду и г-жу де Реналь. - Посади их в одну карету, - сказал он ему, - и вели кучеру гнатьлошадей во весь опар. Они упадут друг другу в объятия или отшатнутся друг отдруга в смертельной ненависти. И в том и в другом случае бедняжки хотьнемного отвлекутся от своего ужасного горя. Жюльен заставил г-жу де Реналь поклясться, что она будет жить и возьметна свое попечение сына Матильды. - Кто знает? Быть может, мы и после смерти чтонибудь чувствуем? -сказал он однажды Фуке. - Мне бы хотелось покоиться - вот уж поистине верноеслово "покоиться"! - в той маленькой пещере на большой горе, что возвышаетсянад Верьером. Сколько раз, бывало, - помнишь, я тебе когда-то рассказывал? -я забирался на ночь в эту пещеру: внизу передо мной расстилались богатейшиекрая Франции, я глядел на них сверху, и сердце мое пылало честолюбием Тогдаведь это была моя страсть Словом, эта пещера и поныне дорога мне, и потом -с этим уж, конечно, нельзя не согласиться - она действительно расположенатак, что невольно влечет к себе душу философа. Так вот, наши добрые членыбезансонской конгрегации рады нажиться решительно на всем, и если ты сумеешьза это взяться, они продадут тебе мои бренные останки. Фуке преуспел в этой мрачной сделке. Ночью он сидел у себя в комнате,возле тела своего друга, и вдруг, к своему величайшему изумлению, увиделвходящую Матильду Всего несколько часов тому назад он оставил ее в десятилье от Безансона. Глаза ее блуждали, и во взгляде было что-то безумное. - Я хочу его видеть, - сказала она. У Фуке не хватило духу ни ответить ей, ни двинуться с места. Он показалпальцем на большой синий плащ на полу: в нем было завернуто все, чтоосталось от Жюльена. Она упала на колени Конечно, воспоминание о Бонифасе де Ла-Моле иМаргарите Наваррской придавало ей какое-то сверхчеловеческое мужествоДрожащими руками она развернула плащ Фуке отвел глаза. Он слышал, как Матильда стремительно двигалась по комнате Она зажглаодну за другой несколько свечей Когда Фуке, собравшись с силами, обернулся,он увидал, что она положила на маленький мраморный столик прямо перед собойголову Жюльена и целовала ее в лоб. Матильда проводила своего возлюбленного до могилы, которую он сам себевыбрал. Большая процессия священников сопровождала гроб, и, втайне ото всех,одна, в наглухо занавешенной карете, она везла, положив себе на колени,голову человека, которого она так любила. Поздно ночью процессия добралась до вершины одного из самых высокихотрогов Юры, и здесь, в маленькой пещере, ярко озаренной бесчисленныммножеством свечей, двадцать священников отслужили заупокойную мессу Жителималеньких горных деревушек, через которые проходило шествие, вливались внего, привлеченные невиданным зрелищем этого необыкновенного погребения. Матильда появилась в длинной траурной одежде, а после службы по ееприказанию в толпу разбросали пригоршнями тысячи пятифранковых монет. Оставшись вдвоем с Фуке, она пожелала похоронить собственными рукамиголову своего возлюбленного Фуке чуть не помешался от горя. Благодаря заботам Матильды эта дикая пещера украсилась мраморнымиизваяниями, заказанными за большие деньги в Италии Г-жа де Реналь ненарушила своего обещания. Она не пыталась покончить с собой, но через тридня после казни Жюльена она умерла, обнимая своих детей.ПРИМЕЧАНИЕ АВТОРА Неограниченное господство общественного мнения связано с темнеудобством, что оно, предоставляя свободу, вмешивается в такие области, коиею совершенно не касаются, например, в частную жизнь. Отсюда то уныние,которое царит в Америке и в Англии. Чтобы не задевать частной жизни, авторвыдумал городок Верьер, а когда ему понадобились епископ, судья, присяжные исудебная процедура, он перенес все это в Безансон, где сам он никогда небывал. ПРИМЕЧАНИЯ 1. Соберите вместе тысячи людей - оно как будто не плохо. Но в клеткеим будет не весело. Гоббс (англ.) 2. И моя ли то вина, если это действительно так? Макиавелли (итал.). 3. Медлительностью спас положение. Энний (лат.). 4. Не знаю, что творится со мною. Моцарт, "Женитьба Фигаро" (итал.). 5. Наглядно, воочию (лат.). 6. И вздох тем глубже, что вздохнуть боится, Поймает взор и сладостно замрет, И вспыхнет вся, хоть нечего стыдиться... Байрон, "Дон Жуан", песнь I, строфа LXXIV (англ.). 7. Таится страсть, но скрытностью угрюмой Она сама свой пламень выдает: Так черной мглой сокрытый небосвод Свирепую предсказывает бурю... Байрон, "Дон. Жуан", песнь I, строфа LXXIII (англ.). 8. Была в ней даже холодность мила Вдруг вздрогнула хорошенькая ручка И выскользнула из его руки Пожатьем нежным бегло подарив, Столь незаметным, столь неуловимым, Что он, вздохнув, подумал - быть не может.. Байрон, "Дон Жуан", песнь I, строфа LXXI (англ.) 9. К ее устам приник он, прядь волос Рукою бережной с чела ее откинув. Байрон, "Дон Жуан", песнь I, строфа CLXX (англ.). 10. Весна любви напоминает нам Апрельский день, изменчивый, неверный. То весь он блещет солнечным теплом, То вдруг нахмурится сердитой тучей. Шекспир, "Два веронца", д. I, яв. II (англ.). 11. Обуздывай себя - иль клятвы эти В пылающей крови сгорят, как порох. Шекспир, "Буря" (англ.). 12. Посмотрите на странице 130 (итал.). 13. О слабость женская! Но наша ль в том вина, Что женщина такой сотворена? Шекспир, "Двенадцатая ночь" (англ.). 14. Удовольствие ходить весь год, важно задрав голову, стоит того,чтооы помучиться каких-нибудь четверть часа. Касти (итал.). 15. Дорогой (итал.). 16. Поверьте мне (итал.). 17. Контракт поет (итал.). 18. Для понимающего нужно не много (лат.). 19. Безгрешности (лат.). 20. Посмотрите в Луврском музее картину "Франциск, герцог Аквитанский,слагает с себя корону и надевает монашеское одеяние". N 1130. (Прим.автора.) 21. Превосходно! (лат.) 22. Подземная монастырская темница (лат.). 23. О деревня, когда же тебя я увижу! (лат.) 24. Я совершил это (лат.). 25. Знаменитый фокусник. (Прим автора.) 26. Это говорит недовольный. (Ремарка Мольера в "Тартюфе", - Прим.автора.) 27. Всех, им подобных (итал.) 28. Бледна перед лицом смерти" (итал.) 29. Пора мне стать серьезным, ибо смех Сурово судят ныне. Добродетель И шутку над пороком ставит в грех... Байрон, "Дон Жуан", песнь XIII, строфа I (англ.). 30. Весна любви напоминает нам Апрельский день, изменчивый, неверный - То весь он блещет солнечным теплом, То вдруг нахмурится сердитой тучей. Шекспир, "Два веронца" (англ.). 31. Французскую горячность (итал.). 32. У Аделины, несомненно, был Патрицианский холод в обращенье, Тот светский лоск, что сдерживает пыл Всех чувств живых, страшась, как преступленья, Нарушить равновесье. Так застыл, Невозмутим, исполненный презренья, В своем величье, важный мандарин. Байрон, "Дон-Жуан", песнь ХIII, строфа XXXIV (англ.). 33. Так черной мглой сокрытый небосвод Свирепую предсказывает бурю. Байрон, "Дон-Жуан", песнь I, строфа LXXIII (англ.)