Т. Вулф "Взгляни на дом свой, ангел"

24

Толстыми намеленными пальцами Джон Дорси задумчиво массировал свой торс от чресел до подбородка.
— Ну-с, посмотрим, — проржал он с рассчитанной медлительностью, — что он говорит об этом.
Он порылся в своих заметках.
Том Дэвис отвернул покрасневшие щеки к окну, и из его стиснутых губ брызнул тихий смешок.
Гай Доук невозмутимо смотрел на Юджина, поглаживая двумя раздвинутыми пальцами серьезное бледное лицо.
— Entgegen, — сказал Юджин тонким прерывистым голосом, — следует за своим дополнением.
Джон Дорси неуверенно засмеялся и покачал головой, все еще роясь в заметках.
— Я в этом не убежден, — сказал он.
Их буйный хохот рванулся вперед, как спущенные со сворки гончие. Том Дэвис рывком упал лицом в парту. Джон Дорси поднял голову и неуверенно присоединил к их веселью свой рассеянный пронзительный смех.
Время от времени они почти насильно понемножку обучали его немецкому языку, относительно которого он пребывал в безмятежном неведении. Эти уроки стали для них каждодневной приманкой — они занимались с сумасшедшим усердием, убыстряя и полируя свои переводы, чтобы насладиться его растерянностью. Иногда вполне сознательно они подсаливали свои страницы правдоподобными вставками, не имевшими ничего общего с оригиналом, а иногда вставляли нелепейшие фразы, а потом, ликуя, ждали, чтобы он осторожно объяснил слово, которого вообще не существовало.
— «Медленно лунный свет полз по креслу, в котором сидел старик, поднимаясь по его коленям, его груди, и наконец… — Гай Доук лукаво покосился на своего наставника, — поставил ему хорошего фонаря под глазом».
— Не-е-ет, — сказал Джон Дорси, потирая подбородок, — не совсем так. «Ударил ему прямо в глаза», на мой взгляд, передает это идиоматическое выражение несколько лучше.
Том Дэвис спрятал взрыв странных булькающих звуков в парту и замер в ожидании обычного классического маневра. Маневр этот последовал незамедлительно.
— Посмотрим, — сказал Джон Дорси, листая страницы, — что он говорит об этом.
Гай Доук быстро нацарапал пару строк на смятом листке и бросил его на парту Юджина. Юджин прочел:

Gebe mir Papier etwas,[16]
А не то получишь в глаз.
Он вырвал из тетрадки глянцевитый двойной листок и написал в ответ:
«Du bist wie eine du — рень».[17]

Они читали слащавые историйки, исторгающие тяжелые немецкие всхлипы: «Immensee», «Hoher als die Kirche», «Die Zerbrochene Krug».[18] А потом пришла очередь «Вильгельма Телля». Чудесный размер песни, открывающей действие, неземной песни сирены, манящей юного рыбака, преследовал их, как волшебная музыка. Перегруженная мелодраматичность некоторых сцен не казалась им избитой — сцены стрельбы по яблоку и спасения в лодке их захватили. Остальное же было, как они со скукой признавали, Великой Литературой. Мистер Шиллер, убедились они, подобно Патрику Генри, Джорджу Вашингтону и Полю Ревиру, благоговейно почитал прелести Свободы. Его закаленный швейцарец тяжеловесно прыгал с утеса на утес, взывая к ней в многословных речах.
— Горы, — заметил Джон Дорси, которого в минуту озарения коснулся гений этих мест, — издавна считались оплотом Свободы.
Юджин повернул лицо в сторону западных хребтов. Он услышал — далеко-далеко гудок и дальний гром на рельсах.
Во время этого отсутствия Элизы он жил в одной комнате с Гаем Доуком.
Гай Доук был на пять лет старше него. Он родился в Ньюарке, в штате Нью-Джерси — он гнусавил и был энергичен, как янки. Его мать, содержательница пансиона, приехала в Алтамонт за два года до этого, чтобы поправить здоровье — у нее был туберкулез, — и часть зимы она проводила во Флориде.
Гай Доук был среднего роста, с ловко сбитой фигурой, черными волосами, блестящими темными глазами и бледным, очень гладким лицом, которое, по мнению Юджина, чем-то напоминало рыбье брюхо. Из-за толстого подбородка нижняя часть его лица, к сожалению, казалась крупнее верхней. Он одевался со щеголеватой аккуратностью. Люди называли его красивым мальчиком.
Он ни с кем не сдружился. Ученикам Леонарда этот янки был намного более чужим, чем богатый кубинский мальчик Мануэль Кевадо, чей сочный темный смех и ломаная речь посвящались только девушкам. Мануэль принадлежал к более богатому Югу, но им он был понятен.
Гай Доук был лишен их полнокровия, их добродушной буйности. Он никогда громко не хохотал. Он обладал острым, ясным, неглубоким, окостенело-догматичным умом. Его товарищи были скверные южные романтики, он был поддельный реалист-янки. Таким образом, разными путями они достигали единой цели — суеверной предубежденности. Гай Доук уже затвердел в изложнице инфантильного цинизма американцев, живущих в больших городах. Иногда он возился с другими ребятами, но всегда в классической манере горожанина, дурачащегося с неотесанными деревенскими парнями. Он был благоразумен. Превыше всего он был благоразумен. Он чувствовал, что безопаснее исходить из того, что Правда всегда на эшафоте, а Кривда вечно на престоле. Избиение младенцев не приводило его в гнетущее уныние — наоборот, это зрелище доставляло ему немало горького удовольствия.
В остальном Гай Доук был очень симпатичным юношей — неглупый, упрямый, нетонкий и удовлетворенный своим остроумием. Они жили в доме Леонарда на первом этаже; по вечерам возле ревущего огня они внимательно прислушивались к великому грому деревьев и к крадущимся поскрипывающим шагам директора, когда, осторожно спустившись по лестнице, он останавливался у их двери. Они ели за одним столом с Маргарет, Джоном Дорси, мисс Эми, двумя детьми (Джоном Дорси-младшим, девяти лет, и Маргарет — пяти) и двумя теннессийскими племянниками Леонарда: Тайсоном Леонардом, восемнадцатилетним хитрым и грубым парнем с лицом хорька, и Дерком Барнардом, высоким стройным мальчиком семнадцати лет, с шишковатым лицом, веселыми карими глазами и вспыльчивым характером. За столом они поддерживали тайное общение с помощью многозначительных гримас и незаметных движений — пока Джон Дорси читал молитву, в соседа исподтишка вонзалась вилка, он хрюкал, и они задыхались от сдержанного смеха. По ночам они вызывали друг друга стуком в пол или в потолок, хихикая, собирались и болтали в темном, полном сквозняков холле, а потом, когда на них обрушивался Джон Дорси, опрометью бросались в свои нетронутые постели.
Леонард прилагал отчаянные усилия, чтобы поддержать жизнь своей маленькой школы. В первый год у него было меньше двадцати учеников, а во второй — меньше тридцати. Из дохода, не превышавшего трех тысяч долларов, ему приходилось платить небольшое жалование мисс Эми, которая, чтобы помочь ему, ушла из школы, где преподавала в старших классах. Старый дом на прекрасном лесистом холме, без современных удобств и со множеством сквозняков, был сдан ему за очень небольшую плату. Но из-за буйств тридцати мальчишек он требовал ежегодного ремонта. Леонарды с большим упорством и мужеством вели борьбу за существование.
Еда была скудной и однообразной — за завтраком тарелка голубоватой водянистой овсянки, яйца и поджаренный хлеб; за обедом жидкий суп, горячий кислый кукурузный хлеб и вареные овощи с куском жирной свинины; за ужином разогретые сухари, маленький кусочек мяса и тушеный или вареный картофель. Никому не разрешалось пить ни кофе, ни чая, но свежего жирного молока было сколько угодно. У Джона Дорси всегда была корова, которую он сам доил. Иногда на стол подавался пышный пирог с хрустящей корочкой, поджаренные в желтке тартинки или имбирные пряники — изделия Маргарет. Она готовила прекрасно.
Часто по вечерам Гай Доук тихонько выбирался через окно на боковое крыльцо и ускользал по дороге под защитный рев деревьев. Он возвращался из города часа через два и торжествующе влезал в комнату с бумажным мешком, полным бутербродов с горячей колбасой, покрытых густым слоем горчицы, рубленого лука и жгучего мексиканского соуса. С лукавой усмешкой он снимал фольгу с двух пятицентовых сигар, и они роскошно курили, приятно взбодренные собственной дерзостью, и осторожно выпускали дым в трубу на случай внезапного появления директора. Из ветра и ночи Гай, кроме того, приносил добрый соленый хлеб городских новостей, подхваченных на улицах и в лавках сплетен и доблестное бахвальство любезников из аптеки.
Пока они курили и набивали рты толстыми вкусными кусками бутербродов, они поглядывали друг на друга с довольными смешками, разыгрывая вот такую безумную симфонию смеха:
Хех-хех-хех! — смех смаковации.
Хиих-хиих-хиих! — смех щекотулии.
Хух-ху-ух! — смех обжирательности.
Бодрящий жар горящих поленьев ласково наполнял их комнату, над их укрытыми головами выл, проносясь по земле, темный гигантский ветер. О укрытая любовь, уютно прикорнувшая в тепле вопреки этой зимней ночи! О теплые прекрасные женщины, в лесных ли хижинах или в городе, вознесенные высоко над стонущими волнами, выброшенные на ветер, я иду!
Гай Доук мягко похлопывал себя по животу правой рукой, а левой неторопливо поглаживал круглый подбородок.
— Ну-с, посмотрим, — проржал он, — что он говорит об этом.
Их хохот бился о стены. И слишком поздно они услышали разбуженные крадущиеся шаги директора, скрипящие в холле. Позже — тишина, темнота, ветер.
Мисс Эми закрыла свой маленький аккуратный журнал, вскинула над головой крупные руки и зевнула. Юджин с надеждой взглянул на нее и дальше — на площадку для игр, красную в лучах заходящего солнца. Он был своенравен, необуздан, взбалмошен. Он не желал сдерживать в классе свой сумасшедший язык. Не было дня, когда бы он не сорвался. Он ставил их в тупик. Они его любили и наказывали сочувственно, с сознанием исполненного долга. Его никогда не отпускали вовремя. Его всегда оставляли после уроков.
Джон Дорси аккуратно отмечал в специальном журнале малейшее нарушение порядка, каждый плохо выученный урок. Перед концом занятий он под гул невнятных протестов прочитывал список нарушителей и назначал им наказания. Как-то раз Юджин за целый день не получил ни одного замечания. Он с торжеством ждал, пока Леонард просматривал список.
Джон Дорси испустил глупый смешок и ласково сжал его руку повыше локтя.
— Что же, сэр! — сказал он. — По-видимому, произошла ошибка. Я все-таки оставлю тебя после уроков для поддержания принципа.
Он перегнулся, залившись долгим прерывистым смехом. На отчаянные глаза Юджина навернулись слезы злости и удивления. Этого он не забыл.
Мисс Эми зевнула и улыбнулась ему с медлительным, могучим, ласковым презрением.
— Ну, иди! — сказала она протяжным ленивым голосом. — Мне надоело с тобой возиться. Ты не стоишь даже пороха, чтобы тебя застрелить.
Вошла Маргарет. Ее лицо хмурилось, а в темных дымчатых глазах затаилась нежная строгость и скрытый смех.
— Что происходит с этим шалопаем? — спросила она. — Неужели он не может выучить алгебры?
— Выучить-то он может! — протянула мисс Эми. — Он все может выучить. Он лентяй — в этом все дело. Просто лентяй!
Она ловко шлепнула его по заду линейкой.
— Подогреть бы тебя немного таким способом. — Она засмеялась медлительно и звучно. — Вот тогда бы ты все выучил!
— Нет, нет! — сказала Маргарет, покачивая головой. — Оставь его в покое. Нельзя смотреть фавну за уши. А ты не обращай на алгебру внимания. Она для тех, кто победнее. Там, где дважды два — пять, алгебра не нужна.
Мисс Эми обратила на Юджина красивые цыганские глаза.
— Ну, иди! Ты мне надоел. — Она утомленно махнула могучей рукой.
Он с безумным воплем выскочил без шляпы из двери и прыгнул через перила крыльца.
— Эй-эй! — крикнула Маргарет. — А где твоя шляпа?
Ухмыляясь, он помчался обратно, схватил бесформенный комок зеленого грязного фетра и натянул его на вздыбленные волосы. Из прорех у тульи высунулись кудрявые завитки.
— Поди-ка сюда! — печально сказала Маргарет. Ее нервные пальцы поправили сбившийся под ухо галстук, одернули жилет и застегнули пиджак, а он поглядывал на нее со своей странной бесовской усмешкой. Вдруг она содрогнулась от смеха.
— Господи, Эми! — сказала она. — Погляди на эту шляпу!
Мисс Эми улыбнулась с сонной и равнодушной кошачьей нежностью.
— Пора бы уж тебе начать следить за собой, Юджин, — сказала она. — Не то девушки не станут обращать на тебя внимания.
Он услышал странную мелодию смеха Маргарет.
— Нет, ты только представь себе — он ухаживает! — сказала она. — Бедняжка, наверное, подумает, что в нее влюбился демон.