Смог

Глава 1

  Начать бы описание своей жизни с раннего лёгкого утра, с солнца, что разгоняется по раскалённому асфальту навстречу новому дню; с облаков, что неспешно движутся к горизонту по голубому кусочку неба, но я не могу этого сделать, как бы ни было велико желание. Дело в том, что солнца я уже не видела лет семь, а о небе знаю только по рассказам Красящих. Один из них пару недель назад мягко заметил: со светло-голубыми глазами мне было лучше — лицо было ярче, да и цвет волос мог подойти самый разный. Главное, что можно найти в тебе, убедительно доказывал он, универсальность. Я так не считала.
Казался странным тот факт, что меня ещё не попёрли из лаборатории. Выбеленные недоброкачественной сывороткой волосы мало кого устраивали — цвет любой краски смотрелся плохо и терял блеск после первых минут сушки. Всё меньше становилось тех, кто был готов испытывать на мне новые средства. Нет, я не жалуюсь, нисколько — оставьте меня в покое — но кроме кроме блока испытуемых мне идти было некуда. Светлый кирпичный дом цвета какао пустовал уже пару месяцев, любимую кошку, по словам Маргарец, утопили в сточной канаве завода, а родителей, тех самых, что кормили меня по воскресным утрам сливовым пирогом, не было рядом уже около двух лет. Одна из Гремящих машин затянула их обоих в свою пасть — об этом мне с серым лицом сообщил наш управляющий. Уголки его губ тогда застыли, изогнувшись в обратную сторону — я подумала: не устало ли его лицо? Когда мой вопрос оказался в воздухе, управляющий хмыкнул и отвернулся, что-то неразборчиво бормоча и пожимая плечами. Помню, тогда была зима, и целую неделю после известия о гибели родителей с серого неба клочьями шёл мокрый снег.
После меня всё чаще дразнили, даже больше, чем из-за ранее окрасившихся белых волос. Нападки становились более агрессивными, и дело не ограничивалось только словесными пререканиями — бывали и драки. Однажды Кобальт попытался перевернуть на мою голову тарелку бульона на мозговой кости, за что неплохо получил отвёрткой в зелёный глаз. На следующий день мы уже не встретились ни в столовой, ни на испытаниях. Больше я его не видела — в памяти остался только образ с окровавленной половиной лица и зияющей дырой на месте глаза. Его рот, кажется, трещал по швам и являл два ряда белоснежных зубов, губы дрожали от рыданий и мешали алую жидкость со слюной.
Синеволосый управляющий долго дребезжал за приоткрытой дверью своего кабинета. Голос разрывался, куски едких и рычащих фраз царапали мои уши. Он хотел вышвырнуть белоголовую стерву из лаборатории со всеми её чёртовыми отвёртками. Красящим понадобилось несколько дней, чтобы на мягких воркующих тонах убедить его о пользе нежных красноватых рук и кремов со сливочными ароматами. Белоголовую стерву так и не выгнали. До сих пор.
Я хотела бы начать рассказ о своей жизни с описания нежного утреннего солнышка и молочного тумана, но начну его с блеска отвёрток на искусственном свету. Их коллекция — единственное, что принадлежит мне в этом месте. Каждая отвёртка — это история о заводе, напоминание о вечной работе, что здесь кипит изо дня в день, это способ защиты от внешнего мира. Ксеноновые лампы дают достаточно света, чтобы блики от металлических поверхностей скользили по моим глазам. Красящий, который называл мои волосы цыплячьими, говорит, что днём в далёких краях светит точно так же. В далёких краях нет ксеноновых ламп. Там нет дыма, облака всегда плывут в сторону горизонта и воссоединяются со сливочным туманом, солнце каждый день играет партию с луной, а дожди приятно холодят кожу.
— Говорят, где-то за границами Райз небо вовсе не всегда серое, — за общим завтраком в столовой бойко звучит мальчишечий голос. Скрип стульев — пятнадцать юных голов вместе со мной поворачиваются, чтобы увидеть его источник. Это Никель, чёрноглазый брюнет. Единственный человек на моей памяти, у которого не было зрачков.
В столовой лишь одно окно, через которое едва ли можно различить очертания многочисленных корпусов завода на монотонном сером фоне. Толстое стекло изрешечено дождевыми дорожками, и, кажется, его не протирали с самых первых дней существования.
— Большую часть времени небо голубое. Иногда даже розовое или красное.
— Зелёное или фиолетовое. Мы это слышали, Ник, много раз слышали, — говорит Маргарец, пережёвывая ломоть хлеба с джемом.
— А по ночам оно чёрное или тёмно-синее. Намного светлее нашего. А знаете, почему?
Ребята потихоньку отворачивались. Купрум зашептала что-то на ухо Маргарец, и обе девочки перестали слушать Никеля.
Джем был клубничным и неприятно сводил скулы. Я пальцем начала снимать нежно-красный слой, обтирая липкую руку о синие хлопчатобумажные штаны.
— Звёзды иногда светят ярче, чем солнце. А ещё они водят хороводы.
Кто-то хихикнул, и Никель окончательно растерял свою аудиторию. Но не всю — мой взгляд продолжал буравить тёмную макушку мальчика. Тот осмотрел столовую, растерянно замолчал и вернулся к завтраку. Едва маленький кусочек хлеба оказался возле его приоткрытых губ, я не выдержала:
— Хороводы?
Никель обернулся, и тёмные глаза начали жечь нежную поверхность моего лица.
— По ночам звёзды соединяются, и начинают танцевать. Сам я этого не видел, но говорят... говорят, что созвездия безумно красивы. Что они помогают путешественникам искать новые края и возвращаться домой.
Я подумала, что звёзды, наверное, есть и у нас. Иначе было бы жутко несправедливо — лишить Райз такого зрелища. Где-то далеко вверху — возможно, за толстым слоем набухших кислотой туч — они танцевали по ночам. Мне хотелось в это верить.