Воздухом

  Я раскрываю окно: просто дёргаю на себя чёртову раму, и она поддаётся, впуская в пыльную комнату тугую струю звуков и запахов. И света. Да, света много: он полосует по стенам, как будто лезвием, и мандариновой лужей разливается по полу. И я почему-то боюсь ступить в эту лужу. Сгорю? Если не уже.

Небо на западе опаляют языки пламени вздымающимися вверх лоскутами облаков. Большие, пропитанные закатным заревом. Это действительно походит на гигантский пожар, и что бы он там не жёг – это было красиво. Удушливо и красиво.

Вечерняя прохлада заливается в лёгкие бурлящим воздухом, но это не спасает от жжения. От горечи тоже не спасает.
Как будто с груди содрали кожу. Я не знаю, боюсь смотреть. Может, и содрали.

Только когда от холода перестают ощущаться кончики пальцев, фаланги начинают подрагивать от впивающихся иголочек, я вспоминаю, что у меня, наверное, уже набралась ванная. Полная, вода плещет у самого краешка и пахнет лесными травами. Это вроде как нервы должно успокаивать.
Должно, но... Но вот что-то ничерта. Мысли путаются, рвутся на клочки, мечутся беспорядочно, создавая тревожную неразбериху, и я досадливо выдыхаю. Сейчас успокоюсь. Конечно, успокоюсь.

Горячая вода обнимает, принимает в себя, опаляет плечи, но это ничего.
К почти-кипятку я давно привыкла, всё надеюсь, что он сможет не только от распахнутой форточки спасти, но и растопить хотя бы чуть-чуть вот это внутри. Колючий кусок льда, застрявший между рёбрами.
Иногда получается.
Сначала я старательно рассматриваю свои пальцы, худые, бледные, с явно выделяющимися косточками суставов. С содранной кожей. Потом пытаюсь приковать взгляд к бортику ванной, но это бесполезно, он всё равно соскальзывает на дверь, потому что я жду.

Я знаю, этот трижды злоебучий, четырежды проклятый Ланкмиллер скоро появится. Он всегда приходит. Застывает в проёме со своей тошнотворной самодовольной улыбочкой, давая вдоволь собой налюбоваться. Когда он приходит, у меня все внутри разрывается от едкого желания послать его нахуй, может, именно поэтому я не могу раскрыть рта.

Утешаю себя тем, что он теперь не может без моего позволения. Что это как будто я разрешила.
А я не могу запретить. Мне это нужно. Нужно и невыносимо каждый раз. Это как в поле кричать. Вроде бы уже и воздух кончился, и голос охрип, но ты ещё не всё. В тебе этого крика ещё столько, что связки можно порвать.

И вот я сижу, послушная, притихшая, жду, когда дёрнется ручка, когда из проёма холодом потянет, и можно будет сначала очень толково разыграть удивленное возмущение, а потом раздраженно закатить глаза.
Так, как будто я не ждала. Как будто бы вовсе и не хотела, чтоб Кэри приходил.

Ждала.

Хотела.

Он об этом прекрасно знает.

И в этот раз – в этот раз не меняется ничего, кроме цвета его ботинок. Он пунктуален, как чёрт, точен, как гребаный охотничий нож, а боль причиняет уже одним своим присутствием, густую, тягучую, рябью прокатывающуюся под рёбрами, так что на секунду трудно становится дышать.
Кэри ничего не говорит, задерживается в дверях ровно на секунду, а потом проходит внутрь, по-хозяйски опускается на бортик ванны.
Это ведь ни разу не его ванна. И дом не его. Но я – его. И это определяет всё остальное.

Ланкмиллер протягивает руку, чтобы двумя пальцами взять меня за подбородок – это у него за приветствие. А я выхватываю взглядом синие прожилки вен под кожей. Бьющиеся, горячие, живые.
Живой.
Мрачно подставляюсь под своеобразную ласку, не смея даже слова поперёк сказать. С ним вообще особенно не приходится говорить.
Может, потому что мы понимаем друг друга уже на ином уровне.
Но знай он мои мысли, обязательно бы усмехнулся своей премерзкой улыбочкой и сказал, мол, это потому что то рот другим занят, то вообще не до того. Никакой романтики, никаких соплей.

Ланкмиллер плавно опускает руку в воду – я вздрагиваю, и несмотря на то, что вода горячая, от поясницы к затылку волна холода прокатывается. Приходится сжимать зубы, чтобы не повести плечами, не выдать себя, но всё так чертовски бесполезно, что даже смешно.

Вот этот его жест выходит как-то интимней всех тех вещей, которые он обычно со мной творит. И Ланкмиллер превосходно осознаёт это, благодаря моему сбившемся дыханию. Спустя несколько секунд он все-таки заговаривает. И я по привычке прикрываю глаза, впитывая его голос.

– Кику.

Твою мать.
Из всего того, что он мог сказать, он говорит именно «Кику». За это хочется свернуть ему нахер шею, разорвать глотку, чтобы была адская боль и чтобы были кровавые клочки мяса, свисающие лохмотьями, и чтобы он ими давился.
Я только болезненно дёргаюсь, и несмотря на то, что сижу почти в кипятке, кажется, что по самую шею намертво вморожена в лёд.
Кику.

– Как жизнь?

Ты знаешь как. Плохо без тебя. Плохо с тобой. Ты загнал меня в замкнутый круг, и наверное, можешь радоваться. Раз уж ты так меня ненавидишь.

Губы покусанные чуть размыкаются. Хрипло и неохотно:

– Хорошо. У меня всё хорошо.

Попытка скрыть истинное положение дел на самом деле очень жалкая, и потому Ланкмиллера она веселит. Он даже почти смеётся, но вовремя понимает, что это нихрена не смешно.

Я задерживаю взгляд на его ключице – косточке, выступающей под белой тканью сорочки – и едва сдерживаюсь, чтобы не пробежаться по губам влажным языком. Кусаю щёки.

Смотреть в лицо мучителю страшно, потому что я знаю, какие у него глаза. Холодные, отчуждённые, вымерзшие насквозь. Взгляд, который хочется выдавить из себя, выхаркать к чертям. Но он въедается так, что становится частью моей вселенной-жизни-космоса. Меня самой.

Кэри гладит мои губы, мягко очерчивает подушечками контор, чуть надавливает, и я приоткрываю рот, впуская его. Вылизываю пальцы, обхватываю их губами, немного прикусываю, и вот тогда наконец встречаю этот его взгляд.
Ощущение полёта. Полнейшая эйфория. Правда, если он моргнёт – я разобьюсь.

– Хорошая девочка.

О, чёрт.
Сердце заходится.
Черт возьми.

Это так стыдно, так мерзко, и сладко, что я сейчас кончусь.
Хорошая девочка.
Хорошая, блять, девочка

Ланкмиллер невозмутимо расстёгивает рубашку, пуговицу за пуговицей. Болтливостью он не отличается, поэтому всё происходит в молчании.
И уговариваю я себя тоже молча.
Не смотри.
Ты уже видела всё его тело. Ничего это не меняет. Совсем не мешает ненавидеть его со всеми потрохами.
О, ради всего святого. Не пялься.
Не смотри.

Но противиться этому невозможно, и я смотрю.
Смотрю на отточенные движения рук, на те пальцы, которым ведомы самые безумные, просто невообразимые ласки, с легкостью выводящие за грань разумного. Смотрю на сексуальный разворот плеч, лопатки, узкие бёдра.
Глубокий вдох.

Воздух наливается томной тяжестью, как от предчувствия неотвратимого.

Кэри берёт меня на руки и поднимает над водой. Так легко, что я чувствую себя в его объятиях, словно кукла. И когда-нибудь он играючи переломит мне позвоночник.

Тёплая влага с плечей стекает прозрачными струйками, а тело отдаётся на растерзание всем семи ветрам из распахнутой форточки. Это обстоятельство – хочешь, не-хочешь – вынуждает льнуть к единственному доступному источнику тепла, обжечься о его кожу, прочувствовать каждый мускул, не удержать идиотский развратный полу-вздох.

В кровать Ланкмиллер опускает меня без всяких церемоний. Это даже немного грубо, но... я помню: никаких соплей, никакой романтики, только обладание и принадлежание. Только моя покорность и его власть. И если вдруг что-то пойдёт не так, я просто разучусь дышать.
Это очень удобно.
Этим можно шантажировать.

Кэри отстраняется, окидывая меня бесстыдно-оценивающим взглядом.
Так обычно смотрят на трофеи или новые приобретения в коллекции. Каждый сантиметр – его, каждый вздох – его, и этот полоумный невообразимый блеск в глазах – он тоже его.
Взгляд мучителя натыкается на мои сведённые колени, и в нём так явно проскальзывает недовольство, что я невольно лопатками в покрывало вжимаюсь, и кажется, оно сейчас прожжёт меня насквозь.

– Даже не думай закрываться от меня, – почти рычит Ланкмиллер.

Жар его ладони ложиться мне на живот, уже одним этим срывая с губ восторженное тихое всхлипывание. Ещё. Ещё.
Ниже, спускаясь на треугольник между бёдрами. Пальцы проскальзывают внутрь и начинают ритмичные движения. Резко. Наслаждение напополам с болью, перетекают одно в другое, смешиваются, доводят до черты, за которой рассудка уже нет. Мыслей никаких нет.
Только пожар в грудной клетке.

Мучитель нависает надо мной так низко, что я дышу его воздухом, но этого мало и приходится припадать к губам.
Из груди рвутся стоны, такие умоляющие, заглушённые поцелуем. Мне так немного нужно, но Ланкмиллер намеренно оттягивает момент, ему хочется ещё поиздеваться, посмотреть, как я извиваюсь под ним, послушать, как прошу, хотя надо бы послать к чёрту.

Формула простая: Он мучает – я позволяю. Хотя на самом деле десять раз не нужно ему моё позволение. Плевать он на все это хотел. Если надо будет – возьмёт силой.

И эта вот усмешка только доказывает безошибочность моих рассуждений. Твою мать, только не делай такое самодовольное лицо, как будто ты в любой момент можешь прекратить это всё.
Нихера ты не можешь.
Мы оба в этом дерьме.
Я и ты. Вдвоём.

– Ты мне нужен, но я тебе – тоже, очень. Как будто бы ты пришёл, если бы это было не так.

Приподнимаюсь, чтобы взять его лицо в свои руки. Я знаю все твои слабые места, мой хороший, я тоже тебя наизусть выучила, именно поэтому ты сейчас дрожишь от простого поцелуя за ухом.

Я как будто вскрываю ножом его слабости, сдираю ногтями кожу, чтобы взглянуть на настоящего Кэри. Его это и бесит и заводит одновременно.

– Ещё раз так сделаешь и...

– И что? Ещё раз – и что?

Это намеренная провокация, и если Ланкмиллер вдруг решит мстить, оправдываться мне будет нечем. Впрочем, ему сейчас не до мести. Ему сейчас ни до чего.

В моё бедро упирается его эрекция, и я приподнимаюсь чуть выше, закусываю губу, ещё немного – и до крови, потому что знаю, ждать Кэри уже не будет, Ланкмиллер хочет прямо сейчас выдрать меня так, чтобы забыла как думать и как дышать.

Когда он входит, я резко втягиваю воздух и выгибаюсь навстречу, впиваясь ногтями в его спину.

Это так низко и замечательно одновременно – чувствовать в себе его жар, сжиматься вокруг него, беспощадно выцеловывать губы.

Я травлюсь воздухом. Ещё пару вдохов и всё.

Ланкмиллер не просто вжимает в простыни – вколачивает в них.
Все звенит от кайфа, а потом – потом я вообще перестаю соображать хоть что-нибудь связное.

***

Сначала меня скручивает жуткий, нечеловечески страшный холод, а осознание приходит только потом, секунды через две.

Он снится мне.
Он, блять, снится мне.

Всего две недели, с тех пор, как я начала нормально спать.

Стакан с водой я не просто опускаю – опрокидываю себе на голову, не заботясь о простынях. Все равно намокнут от слёз.

Я знала, что так случится. Но думала, что это будет с Вестом. Не с Кэри.

Застыла, словно собираясь по кусочкам обратно из разбитого состояния и точно так же собирая увиденное, чувствуя, как оно врезается в меня не хуже битого стекла. Прямо острыми краями, прямо по живому и даже ещё не до конца зажившему.
Выть от боли?
Выть я уже не могу. Голоса нет.

Кэри. Такой явный, такой отчётливый, что даже его запах до сих пор стоит в горле. Застрял. Скрутился в тугой комок.
Но что ещё хуже, это ощущение невероятной бездонной пустоты, которая наваливается следом, едва только пелена сна соскальзывает окончательно, обнажая меня реальности.
И я не знаю, как вдохнуть. Я по правде говоря, вообще ничего не знаю.

Ланкмиллер, ну зачем ты так со мной? Какого хуя тебе, мудаку, от меня нужно?
Я не хочу снова рыдать до хрипов в глотке всю ночь. Больше всего тянуло напиться до беспамятства, но у меня на кухне был только чай и просроченная газировка, что, в общем, совсем не поможет свершиться алкогольному опьянению.

Ладно. Ладно. Я верю, что ты не нарочно. И даже в то, что все будет хорошо, тоже верю.
Так что к черту выпивку.
Завтра станет полегче.