Грек Зорба. Казандзакис Никос

20

Вернувшись, мы сразу улеглись. Зорба удовлетворённо потирал руки. - Он был хорош, этот день, хозяин! Мы его, право, с пользой провели. Подумай только: ещё сегодня утром мы были у чёрта на куличках, в монастыре, где охмурили настоятеля - проклянёт он теперь нас! Потом мы спустились, встретили мадам Бубулину, обручились. Посмотри, вот и кольцо. Из золота высшей пробы! У неё, оказывается, оставались два английских фунта, сказала она, из тех, что ей дал английский адмирал в конце прошлого века. Она их берегла для своих похорон, но предпочла отдать ювелиру, чтобы сделать кольца. Человек - это жалкая тайна. - Спи, Зорба, - сказал я, - успокойся! На сегодня достаточно. Завтра нам предстоит торжественная церемония: мы вкопаем первую опору для канатной дороги. Я попросил прийти попа Стефана. - Ты хорошо сделал, хозяин, даже совсем не глупо! Пусть он придёт, наш козлобородый поп, пусть придут и все именитые люди деревни; можно раздать им маленькие свечи, чтобы они их зажгли. Эти штуки производят впечатление и укрепят наши дела. Не нужно обращать внимание на то, что буду делать я, у меня свои собственные боги и дьяволы. Но люди… Зорба рассмеялся. Он не мог уснуть от возбуждения. - Это как с моим старым дедушкой, - сказал он, немного помолчав, - пусть земля ему будет пухом! Он тоже был распутником вроде меня; однако этот старый негодяй совершил паломничество к Гробу Господнему, один Господь знает с какой целью! Когда он вернулся в село, один из его приятелей, мелкий жулик, который вечно попадал в истории, ему и говорит: «Послушай, приятель, ты мне не привёз кусочка святого креста?» - «Почему же не привёз, - сказал мой дед пройдоха, - тебе хотелось, чтобы я тебя там вспомнил? Приходи сегодня вечерком ко мне домой с попом, пусть он даст своё благословение, и я тебе его вручу. Принеси также жареного поросёнка и вина, мы отпразднуем это дело». Вечером мой дедушка вернулся к себе, отколупнул от своих дверей, источённых червями, маленький кусочек дерева, не больше рисового зернышка, обернул его тканью, полил сверху маслом и стал ждать. Прошло немного времени и вот появляется приятель с попом, вином и поросёнком. Поп одел епитрахиль и воздал хвалу Всевышнему, после чего состоялось вручение драгоценного кусочка дерева. Потом все набросились на поросёнка. И вот, хозяин, хочешь верь, хочешь нет, приятель стал на колени перед щепкой от старой двери, затем повесил её на шею и с того дня стал другим человеком. Он ушёл в горы, присоединился к арматолам и клефтам, стал жечь турецкие села, был бесстрашен под пулями. Почему он ничего не боялся? Да у него на груди было святое распятие: пули не могли его поразить. Зорба рассмеялся. - Главное - иметь понятие, - сказал он. - Есть у тебя вера, тогда и щепка от старых дверей станет святыней. А без веры и само распятие превратится в старую дверь. Я восхищался этим человеком, смелостью и здравостью его ума, душа его, где не коснись, ярко искрилась. - Ты бывал на войне, Зорба? - Разве я знаю, - ответил он насупившись. - Не помню. На какой войне? - Ну, вот, я хочу сказать, сражался ли ты за родину? - Ты не мог бы поговорить о чём-нибудь другом? Сказал глупость, ну и забудь о ней. - Ты называешь это глупостями. Зорба? И, тебе не стыдно? Ты так говоришь о родине? Зорба поднял голову и посмотрел на меня. Я подтянулся на своей постели, сел в изголовье, зажёг керосиновую лампу. Он долго сурово смотрел на меня, затем, разгладив ладони и усы, сказал, наконец. - Ты, хозяин, ещё и педант… не в обиду тебе будь сказано. Всё, что я тебе говорил за время нашего знакомства, это я как бы песню пел. - Как это? - запротестовал я - Я всё очень хорошо понимаю, Зорба! - Да, головой своей ты понимаешь. Ты говоришь: Это правильно, это неправильно; это вот так или это не так; ты прав или ты ошибаешься». Но куда это нас приведёт? Вот, когда ты говорил, я смотрел на твои руки, грудь. Что же было с ними? Они оставались немы, будто в них нет ни капли крови. Так с помощью чего ты хочешь понять? Своей головой? Тьфу! - Подожди, говори яснее, Зорба, не путай меня! - воскликнул я, пытаясь его завести. - Я полагаю, ты не слишком хлопотал о родине, не так ли, бездельник! Он с таким раздражением хватил кулаком по стене, что листы железа, которыми был обшит сарай, загудели. - Я, каким ты меня видишь сейчас, - завопил он, - я собственными волосами вышил церковь святой Софьи на куске ткани и носил на себе, повесив на шею, прямо на грудь, вместо амулета. Вот этими лапищами я её вышил, старина, и с помощью шевелюры, которая в то время была черна как смоль. Я скитался с Павло Меласом среди скал Македонии - весельчак, гигант, ростом выше сарая, вот таким я был - в своей юбке в складку, красной феске, с серебряными подвесками, амулетами, ятаганом, патронташами и пистолетами. Я был увешан металлом, серебром и подкован гвоздями и, когда я шагал, всё это громыхало, будто шла целая армия! На-ка, посмотри…посмотри! Зорба распахнул рубаху и закатал панталоны. - Поднеси свет, - приказал он. Я приблизил лампу к худому и смуглому телу: глубокие рубцы, шрамы от пуль, следы сабельных ударов - тело его было, как решето. - Посмотри теперь с другой стороны! - он повернулся и показал мне спину. - Ты видишь, сзади ни одной царапины. Теперь тебе понятно? А сейчас убери лампу. - Какой срам! Послушай, старина, станут ли люди когда-нибудь мужчинами? На них брюки, воротнички, шляпы, но они всё ещё ослы, волки, лисы и свиньи. Они вроде бы похожи на изображение Господа. Кто? Мы? Какая насмешка! Казалось, Зорбой овладели ужасные воспоминания, он всё сильнее раздражался, ворча что-то сквозь свои гнилые, расшатанные зубы. Поднявшись, он схватил графин с водой и стал пить большими глотками, после чего несколько успокоился. - Где бы ты меня не коснулся, - сказал он, - я закричу. Весь я - сплошные раны и шрамы, а ты мне говоришь о женщинах! Стоит мне вспомнить те времена, когда я был настоящим мужчиной, как я перестаю оборачиваться на юбки. Тогда я касался женщин мимоходом, не дольше минуты, как петух, и уходил. «Грязные куницы, - говорил я себе, - они хотят высосать все мои силы, чёрт возьми! Да пусть они повесятся!» Итак, я снимал с крючка своё ружьё и в путь! Я, как комитаджи, ушёл в партизаны. Однажды в сумерках я прокрался в одно болгарское село и спрятался в хлеву, в доме болгарского попа, который сам был свирепым комитаджи, кровожадным животным. Ночью он снимал сутану, одевался пастухом и с оружием врывался в греческие села. Возвращался он утром, пока не рассвело, весь в грязи, крови и шёл к обедне читать проповедь. За несколько дней до моего прибытия поп убил, прямо в постели, греческого учителя, пока тот спал. Итак, проникнув в поповский хлев, я лёг на спину прямо на навоз позади двух быков и стал ждать. Ближе к вечеру гляжу - мой поп входит, чтобы задать корм животным. Я бросаюсь на него и перерезаю ему горло, словно барану, отрезаю уши и кладу в карман. Я коллекционировал тогда болгарские уши, так что я взял уши попа и смылся. Несколько дней спустя я снова, прямо средь бела дня, пришёл в ту же деревню, прикинувшись разносчиком. Оставив оружие в горах, я спустился, чтобы купить хлеба, соли и обувь для своих товарищей. Около одного дома я увидел пятерых босых малышей, одетых в чёрное, которые держали друг друга за руки и просили милостыню. Трёх девочек и двух мальчиков. Старшему из них было не больше десяти, маленький был совсем крошкой. Старшая девочка держала его на руках, лаская и целуя, чтобы он не плакал. Не знаю почему, видно божье внушение толкнуло меня подойти к ним: - Чьи вы будете? - спросил я их по-болгарски. Старший из мальчиков поднял головку и ответил: - Мы дети попа, которого недавно зарезали в хлеву. - Слёзы выступили на моих глазах. Земля завертелась как мельничный жернов. Я прислонился к стене и только тогда голова перестала кружиться. - Подойдите ко мне, дети, - сказал я. Достал свой кошелёк из-за пояса, он был полон турецкими лирами и меджиди. Опустившись на колени, я высыпал всё прямо на землю. - Вот, берите, - воскликнул я, - берите! Берите! Дети бросились собирать монеты. - Это все вам, все вам! - кричал я. - Забирайте всё! И ещё я им оставил корзину со всем барахлом: - Вот это тоже, это всё вам, забирайте! И сразу же смотался. Вышел из села, расстегнул рубашку, сорвал святую Софью, которую вышил, изорвал её, бросил и пустился наутёк. Я и сейчас бегу…Зорба прислонился к стене и повернулся ко мне: - Вот так я освободился, - сказал он. - Освободился от родины? - Да, от родины, - ответил он твёрдым и спокойным голосом. Через минуту он продолжил: - Свободен от родины, попов, денег. Я прошёл сквозь такое сито, чем больше себя просеиваю, тем мне лучше, я освобождаюсь. Как тебе ещё сказать? Я освободился и стал мужчиной. Глаза Зорбы сверкали, его широкая пасть расплылась от удовольствия. Помолчав немного, он снова заговорил. Видно, сердце его переполнилось, он не мог им управлять. - Было время, когда я говорил: вот это турок, это болгарин, а вот это грек. Ради родины я делал такие вещи, что у тебя волосы на голове дыбом встанут, хозяин. Я перерезал глотки, крал, жёг деревни, насиловал женщин, истреблял целые семьи. Ради чего? Только потому, что это были болгары, турки. Убирайся к дьяволу, негодяй, говорил я часто о них, иди ты к чёрту, ублюдок! Сейчас же я говорю себе: вот это хороший человек, а это грязный тип. Он с успехом может быть болгарином или греком, я не вижу разницы. Хороший человек? Плохой? Вот это и всё, что я спрошу сегодня. Хотя теперь, в мои годы, могу поклясться своим хлебом, мне кажется, что я и этого больше не спрошу. Эх, старина, будь люди хороши или плохи, я их всех жалею. При виде любого мужчины (даже если я принимаю независимый вид) меня все равно хватает за живое. Смотри-ка, говорю я себе, этот несчастный тоже ест, пьёт, любит, испытывает страх; у него тоже есть свой бог и свой дьявол, он тоже сыграет в ящик, ляжет, скрючившись, под землю и будет съеден червями. Эх, бедняга! Все мы братья. Все мы пища для червей! Но если это женщина, ах! Тогда, я тебя уверяю, мне хочется завыть. Твоя милость каждую минуту высмеивает меня, говоря, что я очень люблю женщин. Как же мне их не любить, старина? Это ведь слабые создания, сами не ведают что творят, и за то немногое безропотно позволяют схватить себя за сиську. В другой раз мне снова надо было сходить в болгарское село. Один грек, именитый в деревне человек, видел меня и донёс. Дом, где я находился, окружили. Я стал перебираться с одной крыши на другую; луна светила вовсю, я прыгал, будто кошка. Но они заметили мою тень, взобрались на крышу, начали стрелять. Что было делать? Прыгаю в какой-то двор. Там, в одной рубашке спала болгарка. Увидев меня, она раскрыла рот, вот-вот закричит, я протянул к ней руки, умоляя: «Пощади! Пощади! Не кричи!» и схватил её за грудь. Женщина была, словно в обмороке: - Входи, - сказала она еле слышно, - входи, чтобы нас не увидели… Я вошёл в дом, женщина сжала мне руку: «Ты грек?» - спросила она. «Да, грек, не выдавай меня». Обнял её за талию, она молчит. Я лёг с ней, и сердце моё трепетало от нежности: «Ну, Зорба, - говорю я себе, - будь ТЫ проклят, вот это женщина. Что за человек! Кто же она такая? Болгарка, гречанка, папуаска? Не всё ли равно, старина? Она человек, у которого есть рот, грудь, она человек, который любит. Тебе не стыдно убивать? Негодяй!» Именно это говорил я себе, пока был с ней, согретый её теплом. Но родина, она не оставляла меня в покое. Утром я ушёл в одежде, которую мне дала болгарка, она была вдовой. Достав из сундука одежду умершего мужа, она отдала её мне, обнимая мои колени и умоляя вернуться. - Да, да, я вернулся на следующую ночь. Но будучи патриотом, ты понимаешь, диким животным, я вернулся с бидоном керосина и поджёг деревню. Должно быть, она тоже сгорела, несчастная. Её звали Людмила. Зорба вздохнул. Он закурил сигарету, затянулся два-три раза и бросил её. - Ты говоришь родина… Веришь тому вздору, о котором рассказывают твои книги! Это мне ты должен верить. До тех пор пока будут существовать разные там отчизны, человек так и останется зверем, свирепым зверем… Но, слава Господу! Я-то свободен, это кончилось! Ну а ты? Я не ответил. Я завидовал этому человеку, сидевшему здесь передо мной, который сам пережил - сражаясь, убивая, обнимая - всё то, что я силился постичь с помощью бумаги и чернил. Все проблемы, которые я пытался разрешить пункт за пунктом в своём одиночестве, приклеившись к креслу, этот человек решал, дыша чистым воздухом, среди гор, с помощью своей сабли. Взволнованный, я закрыл глаза. - Ты спишь, хозяин? - спросил Зорба с досадой. - А я, дурак, говорю с тобой! Он с ворчанием вытянулся и, немного погодя, я услышал его храп. Всю ночь я не смыкал глаз. Вдруг за моей спиной раздался радостный крик. Обернувшись, я увидел полуголого Зорбу, который тоже поднялся и устремился к двери, взволнованно разглядывая новую весну. - Что же это такое? - изумлённо вскрикивал он. - Это чудо, хозяин, та синь, что шевелится там внизу, как она называется? Море? Море? А это чудо, что одело зелёный фартучек в цветочек? Земля? Кто этот художник, который сотворил всё это? Клянусь тебе, хозяин, я впервые всё это вижу. Глаза старого грека увлажнились. - Эй, Зорба, - крикнул я ему, - ты что, с ума сошёл? - Чего ты смеешься? Ты что, разве не видишь? Тут какое-то волшебство, хозяин! Он выскочил наружу и стал танцевать, кататься в траве, будто жеребёнок в весеннюю пору. Солнце взошло. Я протянул к нему ладони, чтобы они согрелись. Почки на ветвях распустились, лёгкие наполнились воздухом, души расцветали подобно деревьям. Казалось, что душа и тело были сотканы из одного и того же материала. Зорба поднялся, волосы его были полны земли и росы. - Быстрее, хозяин! - крикнул он мне. - Одеваемся и прихорашиваемся. Сегодня освящение. Поп и именитые сельчане припрутся без опоздания. Если они увидят, что мы валяемся в траве, какой будет стыд для общества! Так что достанем пристёгивающиеся воротнички и галстуки. Примем серьёзный вид! Ничего, что нет головы, главное - шляпа. Мир, хозяин, заслуживает того, чтобы на него плюнуть и растереть. Мы оделись, вскоре пришли рабочие, появились и славные граждане местечка. - Будь благоразумным, хозяин, не выставляй себя на посмешище. Впереди, в своей грязной сутане с глубокими карманами, шёл поп Стефан. Во время благословений, похорон, свадеб, крестин он как попало бросал в эти бездонные мешки всё, что ему подносили: изюм, бублики, ватрушки, огурцы, котлеты, конфеты, а вечером старая попадья надевала очки и всё это, пробуя, разбирала. Вслед за попом шла сельская знать: Кондоманолио, хозяин кафе, повидавший свет - бывая в Ханье, он как-никак знал принца Георга; дядюшка Анагности в своей ослепительной белой рубашке с широкими рукавами, спокойный, улыбающийся. Пришёл и серьёзный, с торжественным видом учитель, не расстающийся с тростью; последним шёл медленной, тяжёлой поступью Маврандони. Он повязал голову чёрным платком и был одет в чёрную рубашку, на ногах - чёрные сапоги. Поздоровавшись сквозь зубы, он неприступно держался в стороне, стоя спиной к морю. - Во имя нашего Господа Иисуса Христа! - произнёс Зорба торжественно. Он занял место во главе шествия, и все сосредоточенно последовали за ним. В душах крестьян пробудились вековые представления о магических освящениях. Они впились глазами в попа, словно ожидая увидеть, как он своими речами безбоязненно изгонит невидимого всесильного врага. Тысячи лет тому назад колдун воздевал руки, брызгал из своего кропила, шептал таинственные заклинания, и злые демоны бежали, а в это время на помощь человеку из вод, земли и воздуха сбегались благородные духи. Мы подошли к яме, выкопанной у самого моря для первой опоры канатной дороги. Рабочие приподняли огромный ствол сосны и опустили в яму. Поп Стефан надел епитрахиль, взял кропило и начал, поглядывая на столб, молиться: «Да закрепится на прочной скале, чтобы ни ветер, ни вода не смогли его поколебать… Аминь!» - Аминь! - завопил Зорба, перекрестившись. - Аминь! - зашептали именитые сельчане. - Аминь! - произнесли последними рабочие. - Да благословит Бог ваши труды и воздаст вам от Авраама и Исаака! - пожелал поп Стефан, и Зорба сунул ему в руку кредитку. - Моё тебе благословение! - сказал поп с удовлетворением. Мы вернулись в наш сарай, где Зорба стал всех потчевать вином и постной закуской - жареными осьминогом и кальмаром, горячими бобами, оливками. После этого гости стали медленно возвращаться вдоль берега к своим домам. Магическая церемония окончилась. - Здорово мы из этого выпутались! - сказал Зорба, потирая руки. Он переоделся в рабочую одежду, взял в руки кирку. - Пошли ребята! - крикнул он рабочим. - Перекрестимся и вперёд. В течение целого дня Зорба не поднимал головы, работая с неистовством. Каждые пятьдесят метров рабочие копали ямы и ставили столбы, направляясь по прямой к вершине горы. Зорба измерял, считал, давал указания. Он не ел, не курил, зря не болтал, полностью отдаваясь работе. - Из-за того, что люди делают свою работу наполовину, - говорил он мне иногда, - мыслят наполовину, грешат или добродетельствуют тоже наполовину, мир находится в таком плачевном состоянии. Поэтому иди до конца, замахивайся сильнее, забудь о страхе, и ты победишь. Господь Бог больше ненавидит полудьявола, чем архидьявола! Вечером, вернувшись с работы, раздавленный от усталости, он улёгся на песке. - Я буду спать здесь, - сказал он, - пока не наступит новый день, и снова надо будет браться за работу. Я поставлю одну бригаду в ночную смену. - К чему такая спешка, Зорба? Он нерешительно помолчал. - Почему? Так вот! Я хочу знать, правильно ли я выбрал наклон. Если я промахнулся, всё погибло, хозяин. Чем скорее я буду знать, тем лучше. Он ел быстро, жадно, и чуть погодя берег задрожал от его храпа. Я же ещё долго бодрствовал, следя за звёздами. Небо медленно перемещалось вместе со всеми своими созвездиями, а вслед за ними перемещалась, словно купол обсерватории, моя голова. «Следи за ходом звёзд, как если б ты вращался вместе с ними…» Эта фраза из Марка Аврелия наполнила гармонией моё сердце.