Evergreen (Yowamushi Pedal)

Глава 2

В то же утро прилетели вырвавшиеся всё-таки из Японии родители. Рен, встретив их в аэропорту, всю дорогу до больницы избегал смотреть в глаза как-то разом состарившемуся отцу, а к матери и вовсе старался не поворачиваться – хватало изредка доносящихся с её стороны всхлипов.
В больнице мать и вовсе зарыдала в голос, и Рен не выдержал — трусливо сбежал, отговорившись необходимостью правильного оформления всех бумаг и предоставив какой-то молоденькой медсестре успокаивать родителей.
Рен взвалил на себя всю подготовку к похоронам – подписывал бесконечные бумажки, получал свидетельство о смерти, оплачивал больничные счета, крематорий и подготовку Юске к погребению (ставить в один ряд имя брата и "погребение" было жутко, называть его по примеру санитаров из морга "телом" – ещё жутче; нет, им не нужна индивидуальная погребальная урна, копирующая лицо умершего - кто вообще придумал такую жуть?), договаривался о перенесении церемонии на три дня ("Понимаете, мы ведь японцы... Согласно нашим религиозным канонам - не раньше заката третьего дня, и мы не можем..." – потому что Тодо должен был приехать только десятого вечером, а Рен просто не мог прощаться с Юске без него.
Да, Тодо. Рен изводил себя до самого вечера восьмого, не зная, что и как сказать, а потом Тодо позвонил сам – и оказалось, что ничего говорить не надо. Потому что с утра новость ухитрилась просочиться в газеты – "Восходящая звезда модного бизнеса погасла: трагическая гибель Макишимы Юске", чёрт бы побрал этот их дурацкий пафос – и какой-то ушлый журналюга уже успел добраться до Польши, чтобы чуть ли не на финише ошарашить Тодо новостью и поинтересоваться его чувствами по этому поводу. Правду говорят, что бешеному псу сто миль – не крюк...
Тодо молчал в трубку; Рен вслушивался в шорохи и потрескивания на линии – и совершенно не представлял, что сказать.
– Тодо-кун, я...
– Молчи, – устало перебил его Тодо. – Ты ведь не думаешь, что от чьего-либо сочувствия мне станет легче?
Мне тоже плохо, хотел заорать Рен, он был моим братом, я любил его; но почему-то не сказал ни слова – только вздохнул и неожиданно для самого себя расплакался в трубку. Тодо оставался на линии, пока он не успокоился – а потом отключился, не прощаясь.

***

В день похорон погода стояла издевательски ясная; лето в этом году вообще било все рекорды солнечности, и привыкший к дождям и туманам Лондон изнемогал от жары. Рен тоже изнемогал, то и дело поправляя слишком тугой узел галстука, и невольно мечтая о том блаженном моменте, когда сможет стянуть с себя пиджак и расстегнуть хоть пару пуговиц. В зал для кремации набилась целая толпа народу – зная абсолютно неконтактный характер Юске, было странно видеть, сколько людей захотели с ним проститься – и от этого стояла ужасная духота. Рен, к тому же, стоял у самого гроба, и от этого тоже немного мутило.
Брат выглядел на удивление умиротворенным, хоть и похудевшим ещё больше; наполняющие гроб цветы – разлапистые мягкие листья с редкими вкраплениями красных соцветий – создавали иллюзию того, что он точно такой же, как был при жизни. На самом деле короткие неровные пряди остались только над ушами, на висках и у лба; Рен смотрел на него и никак не мог перестать вспоминать, что дальше, под маскировкой этого жалкого подобия его волос и зелени листьев – наголо выбритый затылок с так и не зажившим темно-красным швом.
Он вздохнул и отвёл взгляд. Скрещённые на груди руки брата, тоже похудевшие и до жути напоминающие паучьи лапы, своей бледностью почти сливались с белым шелком погребального наряда.
Юске никогда не шло белое. Рен бы настоял на другом цвете, но он и так уже едва не разругался с родителями, отказываясь от белых хризантем – и сделал ещё кое-что, противоречащее всем правилам и канонам.
Из-под прохладно блестящего шелка виднелся красный край воротника велосипедной майки. Юске всё-таки получил своего Горного короля – правда, не совсем так, как рассчитывал. Как они все рассчитывали.
Рен поднял глаза. Тодо, затянутый в строгий костюм-тройку, с гладко зачесанными назад волосами – без привычного ободка – выглядел постаревшим лет на десять и удивительно чужим. После того недоразговора вечером восьмого августа он больше ни разу не позвонил, и даже не позволил себя встретить в аэропорту, только справился смской о месте и времени кремации – и полностью игнорировал все вопросы о самочувствии и попытки знакомых выразить соболезнования. На самом деле, Рен удивлялся тому, как кто-то мог рискнуть и попытаться заговорить с Тодо – ему самому достаточно было одного взгляда, чтобы понять, какая мучительная гибель ожидает того, кто попробует сказать очередную затасканную фразочку в духе «Соболезную вашей утрате» или «Он был таким молодым». Он и сам испытывал примерно то же самое – да, молодой, да, талантливый, ах, какая трагическая случайность, да ни черта вы не сочувствуете; просто вон там кучкуются журналисты светских хроник, налетевшие на новость, как стервятники, и ради всего святого, не поправляйте свою прическу так демонстративно!
Хотелось выгнать всех прочь, оставив только семью и нескольких близких друзей, но приходилось терпеть. Не смог избежать попадания информации в прессу – сам виноват, мог бы и запомнить после стольких лет во всем этом гадюшнике.
Скорее бы это всё закончилось.

***

Воздух в окружающем крематорий сквере в первые мгновения показался слаще горного.
Рен с наслаждением стащил с себя надоевший галстук, снял пиджак и расстегнул верхние пуговицы на рубашке. Так гораздо лучше – если не смотреть окаменевшее лицо Тодо, то можно даже дышать.
И на родителей не смотреть – потому что тогда накрывало невыносимым чувством вины: не уследил, не уберег, не спас. От него хотелось надеть галстук обратно и им же и удавиться, чтобы не мучиться.
Разумеется, он не стал бы делать ничего подобного, но от опухших, покрасневших глаз матери желание становилось невыносимым, как зубная боль.
Долгожданный свежий воздух вдруг стал вязким, как смола. Рен опустил голову, как провинившийся школьник, спрятал руки в карманы и поддел носком ботинка какой-то неопознанный вялый цветок, валяющийся на дорожке. Курить хотелось так, что дрожали руки, но при родителях было неловко – ему вообще теперь всё время было перед ними неловко, даже если он просто пил чай. Нет, он не думал, что родители винят его в гибели Юске, или считают, что лучше бы Рен умер вместо него – всё это глупости; но это не мешало ему ощущать вину каждое мгновение. Она наваливалась на него ледяной тяжестью, сдавливала грудь, забивала горло – так, что не осталось даже слёз. Видимо, он все выплакал тогда, восьмого августа, слушая шорохи из далекой Польши и представляя Джинпачи, который держал телефон у уха и сухими глазами рассматривал стену безликого гостиничного номера.
Он до сих пор так и не плакал ни разу. Рен точно знал это – не мог толком объяснить, откуда. Просто знал.
Рен иногда удивлялся тому, как его ещё не выело изнутри всей той болью и горечью, что он должен был испытывать всё это время. А может, и выело – оттого и глаза такие невозможно пустые, как у фарфоровой куклы.
В кармане завибрировал поставленный на беззвучный режим телефон – напоминание.
– Нужно забрать... – голос прозвучал неожиданно хрипло и сорвался на середине фразы, но обьяснять, впрочем, было нечего – и так понятно, что забрать. – Я схожу...
– Останься, – покачал головой отец. – Мы сами сходим... Позволь нам хотя бы это, ты и так взвалил всё на себя.
Чувство вины приобрело новые оттенки.
– И потом, здесь ты нужнее.
Тодо отвлёкся от узора на кованой ограде клумбы:
– Благодарю за беспокойство, Макишима-сан, но я в порядке.
Отец выдохнул, как-то сразу становясь меньше ростом – почти старик, Рен и не замечал до сих пор, что родители давно уже не те смешливые вчерашние студенты из его детских воспоминаний – и знакомым с детсадовских времен жестом взьерошил Тодо гладко уложенные волосы:
– Не надо геройствовать, мы все здесь чувствуем одно и то же. Ты... Ты, главное, не забывай, что мы остаемся твоей семьей. А остальное... остальное наладится. Когда-нибудь – обязательно наладится, Джинпачи.
Он ушёл, уводя за собой снова начавшую всхлипывать мать; глядя на них, держащихся за руки, Рен невольно подумал – а им ведь, пожалуй, хуже всех. Хоронить друга, брата, любимого человека – это ужасно, но собственного ребёнка...
У него не было детей. Он не представлял и не хотел представлять подобного.
А ещё отец назвал Тодо по имени – так, как обращался к своим собственным детям, до этого всегда было «Тодо-сан», и это тоже многое говорило о том, чего он никогда не показывал даже своей семье.
Тодо вдруг ругнулся сквозь зубы, тряхнул головой – волосы окончательно рассыпались, упали на лицо непокорной волной – и сел прямо на ограждающий дорожку бордюр.
– Дай закурить.
– Что? – переспросил Рен, от изумления моментально забывая обо всём, о чём думал.
– Сигарету, говорю, дай, — Тодо смотрел на него, как на идиота, и Рену ничего не оставалось, кроме как и в самом деле достать из кармана пачку и зажигалку и протянуть ему.
Тодо едва не сломал сигарету, доставая её из пачки, держал неловко и долго, мучительно прикуривал, опалив чуть ли половину сигареты.
Разумеется, затянулся слишком глубоко.
Разумеется, тут же закашлялся.
Скривился брезгливо:
– Какая всё-таки гадость...
– Так не кури, – пожал плечами Рен, присаживаясь рядом и отбирая сигарету. – Не порти лёгкие, ещё гонки ведь... – он замолчал, не договорив.
Какие, к чёрту, гонки теперь... Что хорошего вообще могло случиться теперь?
До этого Рен, застрявший в круговороте бесконечных бумажно-денежных дел и подготовки, даже толком не задумывался – а что дальше-то? Как теперь... просто – как?
Казалось очень странным, что мир вокруг них не остановился.
Тодо уронил голову на скрещенные на коленях руки.
– Последним, что я сказал ему, было «Ты меня достал» – глухо произнес он. – Что мне теперь с этим делать?
Рен ничего не ответил – только обхватил Джинпачи рукой за плечи, притягивая к себе и делая вид, что не замечает, как он сотрясается от беззвучных рыданий.
И подумал – у него тоже есть кое-что, с чем он понятия не имеет, что делать.

***

В тот вечер Рен предложил Тодо заночевать у него:
– Заодно вещи Юске заберёшь, мне их в больнице отдали...
Тодо поворчал, но подозрительно быстро согласился и уже в машине, по пути из аэропорта (родителям пришлось улететь сразу после поминального обеда — отца ждала работа) начал клевать носом, прислонившись лбом к окну.
Опять не мог заснуть дома, вздохнул Рен, делая музыку потише и сбавляя скорость.
К моменту, когда они добрались до дома Рена, Тодо совсем уснул. Будить его почему-то было неловко; Рен медленно выдохнул через нос. Спящий Тодо – Джинпачи, какое там по фамилии, выглядел гораздо младше своего возраста и вызывал смутное желание закутать его в плед и гладить по голове, шепча всякие глупости в духе "Всё будет хорошо" и "Я с тобой".
Рен тряхнул головой: эй, приди в себя, Рен, о чём ты вообще думаешь? — и легонько толкнул его в плечо:
– Тодо-кун, проснись.
Тодо недовольно заворчал, открыл глаза, сонно заморгал и зевнул, прикрыв рот ладонью:
– Рен-сан? Ой, я уснул, - он снова моргнул и виновато на него посмотрел. – Прости, я просто... – он запнулся.
Рен покачал головой.
– Идём домой. В душ, ужинать и спать, тебе нужно отдохнуть.
– Тебе тоже, Рен-сан, – попытался возразить Тодо и снова душераздирающе зевнул. — Прости.
Рен хмыкнул:
– Давай, на выход. Потом разбираться будем, кто сильнее устал.
В квартире Рена почти ничего не напоминало о Юске – только семейные фото в рамках да пара заправленных в паспарту рисунков с подписями: их дом в Чибе, виды Токио и Лондона и скетчевый портрет самого Рена, подаренный ему сто лет назад, на двадцатый день рождения. И ещё – сложенные в углу гостиной вещи: треснувший чемодан с одеждой, сумка с чудом уцелевшим ноутбуком и белый бумажный пакет с эмблемой Веллингтона – в нём завёрнутые в полиэтилен майка и шорты, сплошь изодранные и изляпанные кровью, останки безнадёжно разбитого телефона, барсетка с документами, цепочка и кольцо. Рен так и не решился к ним прикоснуться – только вытащил обратный билет, чтобы узнать время прилета Тодо; сначала – потому что неловко было трогать чужие вещи, пусть и принадлежащие его брату, а потом... потом просто не мог. Да и времени особо не было, если честно.
Тодо заметил их чуть ли не с порога и, едва разувшись, сразу направился туда. Рен не рискнул его останавливать – только подумал, что отчего-то не хочет видеть, как он будет их рассматривать и, помявшись в дверях, ушел на кухню ставить чайник. Долго стоял, тяжело опираясь на стол и глядя, как за прозрачными стеклянными стенками начинают возникать суетливые пузырьки. В голове было гулко и пусто – после нервной суеты последних трёх дней понимание того, что никаких особых дел не осталось, казалось слишком пугающим, и в мыслях против воли копилась всякая ерунда: надо обзвонить ассистентов Юске и официально сообщить им, что в их услугах больше не нуждаются (хотя они и так в курсе – оба стояли на похоронах совсем недалеко от Рена и дружно шмыгали носами); постелить Тодо на диване или уступить спальню – пускай выспится нормально; хотя нет, это, наверное, будет слишком... Заняться, наконец, собственной работой – до показа всего ничего, а коллекция готова хорошо, если наполовину, не забыть разобраться с арендой мастерской Юске, что приготовить на ужин – мать оставила что-то, посетовав, что он совсем о себе не заботится, вечно пустой холодильник, надо бы глянуть, что именно; их с Юске общий адвокат сегодня утром говорил что-то об оглашении завещания, но Рен не очень слушал, надо бы перезвонить... И чай в шкафчике только чёрный – у себя дома Тодо пил зелёный, Рен его с детства терпеть не мог и не покупал никогда, спуститься, что ли, в магазин? Да и сигареты почти закончились уже... И одноразовую зубную щетку тоже надо бы купить – у Рена дома их никогда не водилось, а Тодо явно не брал с собой вещи с расчётом на то, что ночевать будет не дома.
Чайник закипел и тихо щелкнул, выключаясь. Рен оттолкнулся от стола и с силой потер лоб, пытаясь прийти в себя. Неудержимо клонило в сон – как будто в последние дни он двигался, как механическая кукла, а теперь завод кончился; упасть на месте и не шевелиться.
Нельзя-нельзя-нельзя.
Он хлопнул себя по щеке, пытаясь прийти в себя, и вышел в прихожую. Проходя мимо гостиной, заглянул внутрь – Тодо сидел прямо на полу возле разворошенного пакета, прижав к лицу оранжевую в бурых брызгах майку.
Рену стало дурно.
На улице, вопреки ожиданиям, легче не стало – нагретый за день асфальт отдавал тепло, убивая всякий намек на ночную свежесть. В полной прострации Рен добрёл до соседнего сквера и сел на парапет всё ещё работающего, не смотря на поздний час, фонтана. Подумал, стащил ботинки, закатал штаны до колен и опустил ноги прямо в тепловатую, химически пахнущую воду, жадно дыша разлетающейся во все стороны водяной пылью.
Духота немного отступила; постепенно, будто нехотя, исчезли темные круги перед глазами. Рен тяжело, медленно выдохнул и нашарил в кармане сигареты. Черт с ним, что здесь нельзя, можно подумать, штраф – это что-то действительно серьёзное...
В брызгах от фонтана сигарета быстро намокала; пришлось закрывать её ладонью. Рен курил, болтал ногами в воде, как ребёнок, бездумно рассматривая маслянистые жёлтые отблески фонарей на тёмной воде, считал фонтанные струи, пытался пускать дым кругами (сколько лет старался научиться, а всё не получалось), высматривал среди древесных крон внезапно раскричавшуюся сову, баловался зажигалкой, сжёг сигаретную пачку и пару завалявшихся в кошельке чеков – и чувствовал, как медленно, по капле отпускало напряжение.
Случившегося не изменить, думал он, сколько ни страдай. Нужно просто составить список дел на ближайшие недели и методично с ними разобраться, как он делал всегда, когда в жизни случался аврал, и всё рано или поздно наладится, как и сказал отец. Но сначала – отдохнуть. Это был тяжёлый день и ещё более тяжёлый месяц, длинный, муторный, и теперь самое главное – позволить себе расслабиться и перестать нервничать, иначе он просто загонит себя впустую. Ему нужно разобраться с делами Юске, ему нужно вернуться, наконец, к собственной работе, ему нужно присматривать за Тодо, пока он окончательно не придёт в себя – а значит, быть работоспособным и собранным.
Но это всё потом. Сейчас – отдыхать.
Он, кривясь, привёл одежду в порядок – носки тут же промокли насквозь, штаны липли к мокрой коже, но это всё мелочи; огляделся, или ничего не забыл, и пошел обратно, прикидывая, что нужно купить в супермаркете.

***

Когда он вернулся, Тодо уже успел принять душ и теперь хозяйничал на кухне, бесцеремонно копаясь в холодильнике и настенных шкафчиках; на столе стоял разогретый ужин, в чайнике по новой закипала вода, и Рену стало немного стыдно.
– Я в магазин ходил, – объяснил он, показывая на пакет, который держал в руке. – Ты ведь зелёный чай пьёшь, а у меня только чёрный... И щётку зубную тебе купил, а то у меня новой не было, – он достал из пакета запакованную щётку и зачем-то помахал ею в воздухе. – Ты как? – это вырвалось само собой, и Рен тут же прикусил губу, сожалея о дурацком вопросе.
Тодо, снова в одежде Юске – не иначе из чемодана вытащил – с влажными волосами и наброшенным на плечи полотенцем, только недоуменно поднял брови:
– А как я могу быть?
Взгляд Рена невольно задержался на его шее – к привычной золотой цепочке добавилась еще одна, на которой болталось серебристое кольцо. Тодо заметил его взгляд и каким-то опасливым движением накрыл кольцо ладонью:
– Рен-сан?
Рен тряхнул головой, прогоняя оцепенение:
– Прости. Я...
– Спасибо за щётку, – перебил его Тодо; отобрал картонку, сунул её в карман шорт и вздохнул. – Давай ужинать, ладно? Остынет всё. И у тебя штаны мокрые.
– Я на фонтане сидел, – зачем-то признался Рен.
От понимающего взгляда Тодо захотелось спрятаться куда-нибудь в тёмный угол и не вылезать оттуда до конца своих дней.
– Приятного аппетита, Рен-сан.
После ужина Рен долго полоскался в душе, смывая с себя усталость прошедшего дня; костюм нужно будет выбросить, наверное, он насквозь пропах тем особым похоронным запахом, который состоит из тысячи мелких оттенков и не похож ни на что, что можно было бы обозначить словами, но всё равно опознается безошибочно. Держать такое в шкафу не хотелось – отчего-то Рен был уверен, что запах не исчезнет и после стирки. Может, потому, что жил он в первую очередь в голове.
Тодо он обнаружил на диване, кутающегося в плед; на коленях у него стоял ноутбук Юске, а на лице наметилась лёгкая улыбка с оттенком мечтательности. Заметив Рена в дверях, он улыбнулся шире:
– Я тут нашёл папку с нашими фотографиями – оказывается, Маки-чан их все хранил, а я и не знал. Хочешь посмотреть со мной?
Рен был абсолютно не против – спешить им завтра некуда, вполне можно позволить себе пополуночничать немного – а потому послушно сел на освобождённое Тодо место и чуть наклонил голову, чтобы удобнее было видеть экран.
Фотографий много, все из разных лет и разных источников – снятые на телефон, фотоаппарат, вебку, характерно-квадратные, сохранённые из Инстаграма, стащенные из фото-отчетов о гонках, даже несколько скринов из видео-звонков в Скайпе; много Тодо, чуть меньше – самого Юске, целый ворох совместных фото: в Японии, в Лондоне, на какой-то неопознанной горной трассе, на пляже с прозрачно-лазурным морем за спинами, дома, в мастерской Юске, зимой, летом, в осеннем парке, на празднике цветения сакуры – тут они ещё школьники, выглядящие в юкатах непривычно и трогательно-хрупко; Тодо в примерочной магазина, снимающий сам себя в зеркало, Юске возле синей полицейской будки, кутающийся в шарф, в том дурацком полосатом берете, что он таскал на первом курсе. Юске в венке из желтых цветов на голове:
– Я тебе обещал показать её, помнишь? Рассказывал же.
Тодо в какой-то раздевалке, в скаевской форме, даже на фотографии, выглядящей слишком новой:
– Это перед той первой лондонской гонкой, он тогда заходил ко мне перед стартом...
Юске в той самой форме, но уже дома:
– Я просто хотел посмотреть, как он будет в ней выглядеть!
Несколько совместных фотографий с незнакомыми Рену школьниками в желтой форме Сохоку и бело-синей. «Академия Хаконе», прочел он:
– Это мы ездили на первые после нашего выпуска Межшкольные, болели за кохаев, хорошая была гонка...
Фотографии с побережья – смеющийся Тодо в совершенно идиотских салатовых очках-звездах, обгоревший Юске; не меньше пары десятков селфи Тодо:
– Так и знал, что он тырит фотки из моего Инстаграма!
Очень злой Юске рядом с Пизанской башней:
– Он так долго возмущался, что пошлее снимка с этой башней только фото на фоне Эйфелевой, что я просто не мог не снять!
И на фоне Эйфелевой тоже находится:
– Ну, ты понимаешь...
Какой-то фестиваль снежных скульптур, Рен с удивлением узнал по паре попавших в кадр табличек Юки-Мацури в Саппоро, Тодо в школьной форме Юске, совместные сэлфи прямо в разворошенной кровати – у Юске россыпь свежих засосов на шее, у Тодо искусаны плечи – Рен невольно отвел взгляд. Фотоотчет с японского чемпионата, Тодо в чемпионской майке, с медалью на шее – сначала один, потом вместе с Юске, и где-то между медаль успела перекочевать уже ему на шею; сонный Юске в какой-то невообразимо растянутой футболке, клюющий носом над чашкой кофе, судя по окну за спиной – раннее утро:
– Это когда мы собирались на финальный этап прошлого Тура лететь, я же в нём не участвовал...
Снова фото из Франции – Альпы, какие-то пасторального вида деревушки, Юске, сидящий на ступеньках средневековые церквушки и нагло дымящий сигаретой, Тодо в толпе болельщиков, в фанатской майке SKY, Юске там же, с крупной надписью «Team Europcar» на голубой футболке:
– Потому что Арасиро Юкия, патриотизм у него взыграл, видите ли!
Снова Лондон, бэк-стейджи с первого показа брата, взвинченный Тодо, впавший в прострацию Юске, на одной из фотографий Рен обнаружил себя, судя по блестящим глазам, уже успевшего продегустировать им же привезенное шампанское:
– А ты тогда здорово набрался, да? Даже Маки-чан столько не пил, вырубился на радостях почти сразу, зато ты оторвался за троих... Эй, ну за что подушкой!
Фото из Диснейленда, Тодо, валяющийся на какой-то лавочке с зеленоватым лицом:
– Это после американских горок... Просил же удалить! Ну боюсь я высоты, боюсь, что ржать сразу?!
Совместные фото на вебку, какие-то безумные гримасы у обоих:
– Мы тогда устроили друг другу конкурс на самую дурацкую рожу, не помню даже, чем нас тогда накрыло, что до этого додумались... Потом ещё кружки с этими фотками заказали, только почти и не пили из них – сразу на смех прошибало...
И ещё фотографии, и ещё, и ещё – за двенадцать лет их скопилось не меньше пары тысяч, и когда снова открылась первая, на часы уже было страшно смотреть.
Тодо зевнул, потянулся, хрустнув суставами, и прикрыл глаза:
– Я перед Туром попросил, чтобы меня с одной из августовских гонок сняли, освободил себе две недели – хотел Маки-чану сюрприз сделать, даже билеты на самолет забронировал заранее... У нас целый список был, куда мы должны съездить, в этом году на очереди Греция – тоже была... Надо бы хоть зайти на сайт и бронь снять, а то забыл совсем. Но завтра, – он тряхнул головой и посмотрел на Рена сухими глазами. – Ты спать ещё не хочешь, Рен-сан? А то меня уже отключает совсем.
Рен спохватился, вскочил с дивана, засуетился по шкафам, выискивая чистую постель; от предложенного одеяла Тодо отмахнулся:
– Жарко же!
Умотался в тот самый плед по уши, и, когда Рен уже выключил свет, вдруг медленно произнес в полной темноте:
– Спасибо, что позвал, Рен-сан. Здесь... легче. Правда, спасибо.
– Так оставайся, – брякнул Рен и едва не хлопнул себя по губам. Ну что за идиот...
Тодо молчал, долго, Рен решил, что он уснул – развернулся уходить, и уже на пороге его догнало абсолютно не сонное:
– Я подумаю.

***

Как ни странно, Тодо действительно остался.
Сделал он это как-то очень быстро, но совершенно незаметно – просто на полочке в ванной поселились ещё одна щётка, ещё одна бритва и пугающего вида батарея средств по уходу за кожей, запасная связка ключей перекочевала с крючка в прихожей на стол в гостиной, попутно обзаведясь парой брелков – снятых с телефона Юске; на стойке для обуви осели яркие беговые кроссовки, и Рен теперь просыпался дважды: в шесть утра, когда Тодо хлопал дверью, уходя на пробежку, и в девять, когда звенел будильник. Зато к моменту его окончательного пробуждения на кухне стоял свежий завтрак и закипал чайник, и это было совершенно непривычно и до странности приятно.
– Привык просто, – пожимал плечами Тодо с таким видом, будто это всё – нечто само собой разумеющееся, и Рен замолкал, чувствуя себя полным идиотом.
Тодо вдруг стало очень много, почти слишком – он хозяйничал на кухне, валялся с ноутбуком на диване, шатался по дому в одежде Юске, периодически забывая надеть майку, а иногда в майке, но зато без шорт – в одних трусах; к концу недели обнаглел окончательно и притащил в квартиру к Рену велосипед и сумку со спортивной экипировкой:
– У меня Вуэльта стартует через неделю, а я обленился совсем!
Велосипед занял место под окном в гостиной, в корзине для грязного белья регулярно начала мелькать велосипедная форма, а на дверце холодильника выстроилась батарея спортивных бутылок.
Рен не возражал. Рен вспоминал, как это – покупать еду на двоих, спорить, кто первый в душ, и получать смс с текстом «Купи хлеба». Рен накрывал пледом вырубившегося прямо за ноутом Тодо, покупал ему спортивную воду, разделял с ним вечерние валяния перед телевизором за просмотром очередного фильма, следил за запасом апельсинов в холодильнике – Тодо сметал их, как саранча – помогал перевязывать разбитое в Польше колено, собирал разбросанные по всему дому бесконечные ободки и был почти счастлив.
Почти – потому что все это было совсем не так, как должно было быть, потому что решение, казавшееся единственно верным в начале, превратилось в театр абсурда, потому что это была не его жизнь – и он чувствовал себя вором, забравшимся в чужой дом; ему снова, как сразу после аварии, начал сниться брат, и Рен, проснувшись, задыхался от чувства вины.
По этой ли, или по какой другой причине, работать не было настроения совершенно – он крутился в мастерской, совершенно механически что-то делал, злился, срывался на ассистентов и, в конце концов, сбегал, ругая на чём свет стоит всех подряд и самого себя в первую очередь. Благо, всегда было чем оправдаться: смерть человека – событие, всегда оставляющее после себя целую кучу дел и бумажной возни, и Рен в очередной раз погрузился в неё с головой, разгребая оставшиеся после брата дела.
Самым первым и самым главным стало, разумеется, завещание – Кастл, их с Юске общий адвокат, подходил к нему с просьбой выйти на связь ещё в день похорон, но Рен тянул с этим делом почти полторы недели, убеждая себя, что оно всё равно никуда не денется. Дележ наследства всегда казался ему мерзким по своей сути, а разбирать на части то, что оставил после себя брат, было и вовсе противно – это означало бы, что Рен окончательно признал его смерть, а он не был уверен, что готов к этому.
Все закончилось тем, что Кастл позвонил сам, поинтересовался состоянием дел Рена и проникновенным голосом человека, имеющего большой опыт работы с людьми в плохом настроении, спросил, достаточно ли сам Рен и «мистер Джинпачи Тодо» пришли в себя после этого, несомненно трагического, происшествия, чтобы присутствовать на оглашении завещания, которое сам Кастл хотел бы назначить на десять часов утра девятнадцатого августа. Сказано это было таким мягко-настойчивым тоном, что Рену осталось только смириться.
Так и вышло, что девятнадцатого августа ближе к обеду они сидели на парапете Набережной Виктории, недалеко от Темпля, совершенно измотанные и одуревшие от бесконечных бумаг и формальностей. Тодо пил горячий зелёный чай из старбаксовского стакана и брезгливо кривился при виде напитка Рена:
– Ну мерзость же!
– Кто бы говорил, – лениво огрызнулся Рен, с наслаждением потягивая через соломинку колу со льдом. – Горячее в такую погоду!
– Давно доказано, что горячие напитки лучше утоляют жажду, даже в жару. Особенно в жару.
– А перегреться не боишься? Тепловой удар никто не отменял.
– Я вырос на горячих источниках. У меня иммунитет к высоким температурам.
– Ну, разве что так, – вздохнул Рен, взбалтывая свой стакан – кубики льда глухо стучали о плотные бумажные стенки – подумал и прижал его ко лбу, измученно щурясь. – Такое ощущение, что я сейчас, то ли поджарюсь, то ли сразу испарюсь. Ненавижу жару. А ещё все эти кабинеты – на кой чёрт им кондиционеры, если они ими не пользуются?
– Кондиционеры работали, если что.
– Значит, плохо работали! Ненавижу жару, бюрократов и производителей паршивых кондиционеров, – заключил Рен, снова присасываясь к соломинке. – И даже кола уже успела нагреться, мы в Лондоне или в Тунисе, ну правда?
Тодо промолчал, крутя в пальцах опустевший стакан и бездумно глядя на ленивую, даже на вид горячую Темзу. Рен тоже уставился на медленные мутные волны; внизу, у самого парапета, шевелились буровато-зелёные водоросли, чуть в стороне покачивался на воде «Веллингтон», выкрашенный в белое и оттого кажущийся раскалённым. От безостановочно курсирующих за спиной автобусов спину обдавало тёплым, но все же ветерком, от реки тянуло влагой, и Рен немного подобрел. Не так уж все и плохо, в принципе: Кастл молодец, организовал всё так, что с большей частью бумажной возни они управились сегодня – с оставшимся может разобраться сам Кастл или требуется только присутствие Рена, с документами на полученную Тодо согласно завещанию квартиру они уже покончили. Очень удобно, учитывая, что через несколько дней Тодо должен улететь в Испанию, участвовать во втором за лето Гранд-Туре, и Рен уже прикидывал, как бы организовать работу так, чтобы не пропускать трансляции.
– Всё могло быть гораздо проще, – наконец, нарушил молчание Тодо. Рен глянул на него:
– В смысле?
– Вся эта возня с документами. Мы с Маки-чаном собирались заключить гражданское партнерство осенью, после окончания сезона... Если бы успели, бумажек понадобилось бы гораздо меньше.
Рен прикусил губу. И что, спрашивается, он должен был ответить? Согласиться, что в таком случае бюрократическая процедура значительно упростилась бы? Посочувствовать тому, что не успели – зная Тодо, наверняка можно утверждать, что он ещё весной распланировал у себя в голове целое торжество по этому поводу?
Было бы здорово, если бы кто-то написал учебник по выходу из таких вот неловких ситуаций. Что-нибудь в духе «Тысяча и один вежливый ответ на любые случаи жизни».
– Жаль, – наконец, смог выдавить он. Ему и в самом деле было болезненно жаль – и бумажная беготня не имела к этому ровным счётом никакого отношения.
– Да, – согласился Тодо, продолжая с медитативным видом глядеть на речные волны.
Рену осталось только надеяться, что он всё понял правильно.
Должен был понять.

***

После отъезда Тодо в квартире вдруг стало как-то очень пусто, тихо и совершенно нечем заняться; Рен промучился немного и фактически переселился в мастерскую, через силу заставляя себя работать. Дело пошло значительно быстрее, когда он решился внести в интерьер мастерской кое-какие нововведения.
Всякий раз, когда Рену доводилось бывать в мастерской у Юске, на прикрепленном к стене плоском экране неизменно шли трансляции шоссейных гонок – или повторы, если зимой. Однодневные, многодневные или Гранд-Туры, проводящиеся на территории самых разных стран, и объединяло их одно – в списке участников непременно обнаруживался Тодо. Рен понимал – или думал, что понимал – и тоску брата по любимому спорту, и желание поболеть за Тодо хотя бы так, раз уж приезжать лично получалось не больше пары раз в год и только на самые крупные, но всё же не мог не заметить однажды, что это должно чертовски отвлекать от работы. Юске тогда как-то странно на него посмотрел, а потом произнёс таким тоном, будто объяснял дошкольнику, что солнце садится на западе:
– Он – моё вдохновение. Потому и едет всегда впереди всех – чтобы я мог смотреть только на него.
Рен тогда покивал, внутренне недоумевая – как можно зацикливаться на чём-то одном, если в мире столько вдохновляющих вещей?
Теперь понял. По-настоящему понял, на собственной шкуре.
У него в мастерской никогда не было телевизора – не признавал ничего, что могло отвлекать, даже телефон выключал до недавнего времени – поэтому, когда утром двадцать третьего августа ассистенты застали в мастерской деловитого паренька в голубой спецовке, настраивающего кабельное телевидение на сверкающей новенькой плазме, никто из них не сумел скрыть изумления. Рен удивленные возгласы и перешептывания полностью проигнорировал и нажал на кнопку пульта.
"Евроспорт" транслировал церемонию открытия Вуэльты Испании. Рен удовлетворенно кивнул, отложил пульт и повернулся к ассистентам, хлопнув в ладоши:
– Чего стоим, кого ждем? Дедлайн нас ждать не будет, вперёд-вперёд-вперёд!
Жизнь продолжалась. Испанию третий день поливали дожди; Тодо звонил после финиша злой и простужено хрипящий, рассказывал о том, что за три дня случилось уже два завала – на мокром асфальте заносило адски, никакие тормоза не помогали; холодно, сыро и «Я как будто не из Британии в Испанию улетел, а наоборот!». В Лондоне, на контрасте, продолжало жарить, да так, что даже кондиционеры и в самом деле не спасали – девушки-ассистентки, Клэр и Джейн, бегали на работу в коротеньких шортиках и тоненьких, больше похожих на паутинку маечках, отчего у третьего ассистента, Брендона, резко падала трудоспособность. Обе девушки, подтверждая все истории о женском коварстве и жестокости, не упускали случая подшутить над ним, Брендон тут же смущался и начинал огрызаться – совершенно без шансов, силы были слишком неравные. И атмосфера в мастерской царила довольно бодрая, не смотря на погоду, и работа, наконец, закипела – именно так, как и должно быть в преддверии осенних показов. Комментаторы Вуэльты бодро вещали об аномальных ливнях, Клэр и Джейн стучали швейными машинками, а сам Рен и вовсе практически перестал появляться дома, засиживаясь в мастерской допоздна за эскизами и тканями, и вручную, как во времена старшей школы, мастерил украшения для коллекции. Думал, что забыл уже, как это делается, но оказалось, что руки вполне себе помнят: вырезать, загнуть, приклеить, сплести... Это доставляло почти физическое наслаждение и здорово отвлекало от реальности, а потому – Рен просиживал над этим занятием целые ночи, бесконечно накачиваясь кофе и позволяя себе спать по два-три часа в сутки. Усталости он не чувствовал совершенно – наоборот, был бодр как никогда, каждую свободную минуту ища, чем занять руки. Отвлечься его заставила только необходимость выйти, наконец, на связь с ассистентами Юске и официально их уволить и рассчитать – раз уж Рен стал владельцем марки, под которой брат выпускал свою одежду, все сотрудники в количестве двух человек числились его подчиненными, а значит, именно ему предстояло заниматься всеми необходимыми процедурами.
Это, впрочем, оказалось проще, чем он ожидал. Ассистенты Юске, смуглокожие, черноволосые и черноглазые братья-близнецы Амрид и Асим «мы-всегда-работаем-вместе» Кази, которых Рен привык видеть никогда не затыкающимися (это вызывало у него определенное недоумение: Юске всегда, сколько Рен помнил, предпочитал работать в тишине, а эти двое и тишина оказались понятиями несовместимыми; с другой стороны, на тот момент он уже почти семь лет встречался с Тодо, так что, возможно, попросту выработал иммунитет), вели себя достаточно спокойно, лишних вопросов не задавали и бурных эмоций не проявляли, ограничившись стандартно-вежливым набором реплик. Рен быстро подписал все необходимые документы и рекомендательные письма, выдал братьям расчётные и уже приготовился было прощаться, когда кто-то из братьев, то ли Амрид, то ли Асим, он никогда не умел их различать, поднял на него предельно серьезный взгляд и спросил:
– Вы уже решили, что делать с коллекцией мастера Юске?
– С коллекцией? – опешил Рен. – Какой?
– Весенне-летней. Мастер Юске хотел закончить её к августу, чтобы освободить конец лета – кажется, собирался много ездить, жаловался, что у мастера Тодо этим летом слишком много гонок... В любом случае, мы с братом закончили всё ещё к началу августа, хоть сейчас на подиум, – он покачал головой. – Будет обидно, если вся работа пропадёт.
Рен опешил. Он помнил, что брат в последние недели перед аварией буквально дневал и ночевал в мастерской, работая, как одержимый, ему тогда было ужасно интересно, что такого грандиозного он там готовит, но этот факт как-то затерялся на фоне последующих событий и свалившихся дел, а потому Рен и думать забыл, что Юске тоже собирался представить новую коллекцию этой осенью.
Близнецы продолжали смотреть на него ожидающе, и Рен нервно улыбнулся.
– В самом деле... Разумеется, я сделаю всё необходимое для того, чтобы коллекция была представлена публике, – признаваться в том, что попросту забыл, было слишком неловко. – В конце концов, это единственное, что я могу сделать в память о брате, – добавил он и запнулся, осознав, что так и есть.
Эта последняя коллекция действительно была единственным, что Юске оставил Рену, и единственным, что Рен ещё мог сделать для него – у брата не было нуждающихся в заботе детей или хотя бы собаки, он не оставлял никаких «особых распоряжений» или «последней воли»; всё, что Рен имел возможность сделать – устроить показ законченной коллекции и присматривать за Тодо, который, судя по всему, в заботе нуждался ещё меньше, чем в свое время Юске.
– Всё пройдет так, как и планировалось, – уже гораздо увереннее закончил Рен. Амрид (или Асим?) внимательно на него посмотрел (от этого взгляда стало немного жутковато – как будто этот странный индус мог читать его мысли) и вдруг улыбнулся.
– Спасибо вам, мастер Рен.
Рену стало неловко. Мысли или нет, но, похоже, Кази и впрямь понял слишком много – и теперь Рена переполняла решимость исправить собственное упущение, благо, ещё не слишком поздно.
И для начала – съездить к Юске в мастерскую. Хотя бы просто взглянуть на ту самую коллекцию, над которой брат так усердно работал.