Ревность и истина

Ревность

Портовая Мафия и Детективное агентство объединились. Это помогло Осаму вымолить у Мори Огая довольно обширный участок территории, дабы проводить там занятия с Ацуши и Рюноскэ. И так получилось, что этот участок территории оказался двориком под окном Чуи. Рыжему очень мешали ежесекундные крики тигра и громкие приказы Дазая, но просить их уйти он не мог. Не мог он просто взять и не смотреть как Осаму обнимается с Накаджимой.
      Накахара всячески себя убеждал, что он не ревнует, но долго отрицать это не получилось. Так же как и скрыть.

      Наверное Чуя единственный, кто не заметил, что он каждый день сидит под окном с очередной кружкой горячего кофе и рассматривает как мило Дазай улыбается, когда Акутагава падает на землю от резкого удара тигра. Смотрит на то, как он аккуратно гладит Ацуши по голове. Смотрит на то как Накаджиме это нравится.
      Противно. Противно смотреть как это грёбанный суицидник флиртует с Ацуши, нося на шее багровый засос, что недавно оставил рыжий.
      Накахара уже много раз срывался: бил подчиненных, плакал, запивал горе алкоголем, но всё безуспешно. Кисло-горькое противное чувство всё равно пробирает до мозга костей и выталкивает из голубых глаз новую порцию солёных слёз, которые сползают на подбородок, и падают в чёрный кофе.
— Я не ревную! — полушепотом проговаривает словно мантру рыжий. — Я совершенно не ревную Осаму к этому блохастому чёрту! — Продолжает он врать самому себе. — Не ревную. Не ревную…
      Дверь в кабинет немного скрипнула и открылась, впуская в помещение худощавого брюнета.
— Нет, Накахара-сан, вы ревнуете. — Явно услышавший депрессивный монолог голубоглазого Акутагава прошел чуть в глубь кабинета.
— Да, я ревную! — непривычно громко сказал Чуя. — Да, я, чёрт возьми, ревную эту скумбрия к куску меха! И что с того? — Можно подумать, что эспер нашел на ком отыграться, но получив мягкий, вроде как успокаивающий ответ, гнев словно улетучился.
— Я с вами.
      Рюноскэ подошёл к креслу, на котором сидел ревнивец, приподнял пледик и устроился рядом.
— Можно? — Акутагава легонько повел пальцы вокруг кружки, часто задевая пальцы Накахары.
— Боюсь отравишься. В нём мои слёзы. — Чуя немного съёжился и прислонился ближе к правому бортику кресла, что был ближе к окну. — Сколько они ещё будут заниматься? — взгляд голубых глаз заприметил как тигр быстро чмокает его парня в щёку.
— Я не знаю. — сероглазый отпивает глоток кофе. Когда брюнет узнал о наличии в составе кофе слёз, он предполагал что напиток будет слегка солоноватый, но нет. Он был даже сильно сладкий. Из-за чересчур приторного вкуса горло начало жечь и Акутагава закашлялась.
      Приступ кашля был сильный и только брюнет знал, что причина не только в плеврите, которым он болел.
      Многие считаю это ложью, но это не так. Акутагава — прямое доказательство существования такой болезни как «Ханахаки».
      Любовь к напарнику семпая прогрессировала медленно, но верно. Прогрессировала до того, как Рюноскэ уже не мог представить день без голубых глазок. Без огненно-рыжих волос и без лёгкого аромата сладкого вина.
      Знает Чуя, или нет, но каждая его слезинка в честь Дазая выбивает из Акутагавы по оранжевому цветочку, окрашенным неестественно тёмной кровью.
      Сегодняшний день становится для Рюноскэ роковым. Если Накахара его примет — жизнь, а если так и не узнает или отвергнет — смерть. Выбор не велик, но помирать сероглазый не желает и предпринимает всякие попытки поведать эспера смутной печали о своих тёплых чувствах.
      Казалось бы, сейчас идеальный момент для признания, но визжание за окном прерывают возможность и Чуя вновь заметно тускнеет, хотя и раньше его состояние нельзя было назвать хорошим.
      Единственное, что приходит Рюноскэ на ум — объятия. Он еще сильнее укрывает себя и Чую красным пледом и заводит руки за талию соседа, слегка прижимая к себе. Такие объятия ни о чём не говорят. Они лишь как утешительные. На признание не тянет. Но всё-таки что делать дальше бешеный Пёс Портовый Мафии не знает. К такому — как любовь его не готовили. Как её показывать он не знал. Но как из-за неё умереть он успел себе отчётливо представить.
      Чуя облокачивается на плечо Рюноскэ и сипло вздыхая тихо произносит:
— Надоело… — Что ему надоело? Кто ему надоел? Неизвестно. Похоже на то, словно это короткое «надоело» всего лишь нечаянно выпавший звук, всего лишь словечко из всего потока мыслей рыжеволосого.
— Чуя, — слышится над ухом и Накахара поворачивается лицом к темноволосому. Такое простое обращение к старшему по возрасту и статусу возмутительно. Но кто будет слушать возмущение после такого как: — Я люблю тебя. — Во фразе Рюноскэ нет ничего драматичного или слишком эмоционального. Голос его звучит спокойно и тихо. Настолько тихо, что брюнет и не уверен были ли его слова вообще услышаны. Не может понять до определенного момента, как Накахара приподнимается на локтях и коротко целует бледные губы Акутагавы.
      Поцелуй был почти неощутимый, но горло больше не колет, но живот больше не болит и на сердце больше не скребут кошки и это говорит о большем, чем есть на самом деле.