Закон о детях

Часть 7

Что тут, думала Фиона, пока машина ползла с запинками в плотном потоке транспорта по мосту Ватерлоо: женщина на грани нервного срыва и сентиментальная ошибка в исполнении профессиональных обязанностей? Или же дело в мальчике, которого предстоит либо оставить в узах сектантских убеждений, либо спасти от них глубоко личным вмешательством светского суда? Едва ли и то и другое вместе – вопрос повис в воздухе. Она посмотрела на собор Святого Павла ниже по течению. Прилив быстро спадал. Вордсворт, сочинивший сонет на мосту неподалеку, был прав: по обе стороны – самый красивый городской вид на свете. Даже под нудным дождем. Марина Грин сидела рядом. Выходя из Дома правосудия, они перекинулись несколькими вежливыми словами и с тех пор не разговаривали. Правильно – соблюдать дистанцию. И Грин, не замечавшая ландшафта справа или привычная к нему, была поглощена своим телефоном на современный манер – нахмурясь, читала, что-то набирала.
На южном берегу наконец они поехали со скоростью пешехода вверх по течению и почти пятнадцать минут добирались до Ламбетского дворца. У Фионы телефон был выключен – единственная защита от искушения каждые пять минут проверять СМС и почту. Она написала, но не отправила письмо: «Ты не можешь так поступить!» Но он поступил, и восклицательный знак говорил все – она дура. Ее эмоциональный тонус, как она сама иногда говорила и старалась его контролировать, – был совершенно новым. Смесь опустошенности и негодования. Тоски по нему и ярости. Она хотела его вернуть и не хотела никогда больше видеть. И стыд примешивался. Но что она сделала? С головой погрузилась в работу, мужа забросила, отвлеклась на долгий судебный процесс? А у него тоже была своя работа и бывали разные настроения. Она унижена, не хочет, чтобы об этом знали, и будет делать вид, что все нормально. Чувствует себя замаранной этой скрытностью. От этого стыд. Когда узнают, какая-нибудь рассудительная подруга станет уговаривать, чтобы позвонила ему, потребовала объяснений. Невозможно. Она до сих пор страшилась услышать худшее. Все эти мысли о своем положении прокручивались у нее в голове уже не раз. Карусель, спасение от которой только в сне с применением таблеток. Или в такой нестандартной вылазке.
Наконец они очутились на Уандсворт-роуд и поехали со скоростью тридцать километров – с быстротой лошади, пущенной в карьер. Справа показался бывший кинотеатр, переделанный в корты для сквоша, где много лет назад Джек, играя до изнеможения, занял одиннадцатое место на лондонском турнире. А она, преданная молодая жена, несколько скучая за стеклянной стеной, поглядывала время от времени на свои записи по делу об изнасиловании, где выступала защитницей – и проиграла. Восемь лет присудили ее возмущенному клиенту. Почти наверняка невиновному. Он не простил ей, и правильно.
Жительница северного Лондона, она плохо знала город к югу от реки и относилась с пренебрежением к этой запущенной путанице улиц. Ни одна станция метро не рождала ассоциаций, не наделяла смыслом залежи давно поглощенных деревень, печальные лавчонки, жуликоватые гаражики с вкраплениями пыльных эдвардианских домов и многоквартирных бруталистских башен, логовищ наркоторговцев. Люди на тротуарах, занятые чуждыми заботами, были жителями какого-то другого, постороннего города, не ее. Откуда ей было знать, что они проезжают через станцию «Клапам джанкшн» без выцветшей рекламы «Джоки» над заколоченным магазином электротоваров? Почему вообще здесь живут? Она почувствовала, что накатывает мизантропия, напомнила себе, зачем едет. Ей надо навестить тяжелобольного юношу. Она любила больницы. В тринадцать лет, завзятая велосипедистка, она наехала на трещину в крышке люка и перелетела через руль. С легким сотрясением и следами крови в моче ее уложили для обследования в больницу. В детском отделении мест не было – целый вагон школьников вернулся из Испании с непонятным желудочным вирусом. Ее положили к женщинам и неделю подвергали необременительным анализам. Это было в середине 1960-х, когда дух времени еще не начал ставить под сомнение и размывать крахмально-строгие медицинские иерархии. С викторианских времен в больнице с высокими потолками царили чистота и порядок, грозная старшая сестра отделения опекала самую молодую пациентку, а старые дамы – некоторым, как стало ясно задним числом, было всего лишь за тридцать – обожали Фиону и заботились о ней. Об их недугах она не задумывалась. Она была их любимицей и погрузилась в новое существование. Старый порядок – дом, школа – отвалился. Когда та или другая дама исчезала за ночь со своей кровати, ее это не очень занимало. Ей не угрожала гистерэктомия, рак и смерть, и она провела чудесную неделю без боли и тревог.
Днем после школы приходили подруги с почтительным страхом: самостоятельное, взрослое посещение больницы. Почтительный страх рассеивался, три или четыре девочки у кровати Фионы фыркали и тряслись от сдерживаемого смеха ни над чем особенным: сестра прошла мимо, строго нахмурясь, чересчур серьезно поздоровалась пожилая дама без зубов, в дальнем конце кого-то шумно рвет за ширмой.
Перед обедом и после Фиона сидела в комнате отдыха с тетрадкой на коленях и планировала свое будущее – пианистки, ветеринара, журналистки, певицы.
Составляла графики овладения возможными профессиями. Магистральная линия проходила через университет, героического коренастого мужа, туманных детей, овечью ферму, выдающееся положение в обществе. Тогда она еще не думала о юриспруденции.
В день выписки, под наблюдением матери, она обошла отделение в школьной форме, со школьной сумкой через плечо и, прослезившись, прощалась с больными, обещала поддерживать связь. В последующие десятилетия здоровье ее не подводило, и в больницах она бывала только в часы посещений. Но впечатление осталось навсегда. Видела она страдания и страхи в семье и у друзей, но они не могли вытеснить невероятной ассоциации больниц с добротой, с тем, что ты там выделена как особенная и укрыта от самого худшего. Поэтому, когда за лугом, за дубами в тумане показалось двадцатишестиэтажное здание больницы имени Эдит Кэвелл, у нее возникло – не к месту – приятное предчувствие.
Пока такси подъезжало к голубому газосветному щиту с объявлением, что свободных мест на парковке осталось шестьсот пятнадцать, они с Мариной смотрели вперед, мимо спотыкающихся дворников на стекле. На травяном пригорке, словно в городище каменного века, стояла круглая башня из стекла с зеленой облицовкой цвета хирургического костюма, спроектированная японцами и построенная по дорогому кредиту в беспечные дни «новых лейбористов». Верхушка ее утонула в низкой летней туче. Когда они шли к больнице, перед ними из-под какой-то машины выбежала кошка, и Марина Грин снова заговорила, чтобы дать полный отчет о своей кошке, храброй короткошерстной британке, которая гоняет всех соседских собак. Фиона расположилась к этой серьезной молодой женщине с жидкими светлыми волосами, которая жила в муниципальном доме со своими тремя детьми младше пяти лет и мужем-полицейским. Кошка к делу не относилась. Марина избегала разговора о суде, но мысли ее были заняты предстоящим делом. Фиона повела себя свободнее.
– Кошка умеет настоять на своем. Надеюсь, вы рассказали о ней Адаму?
Марина ответила немедля.
– Знаете, да. – И умолкла. Они вошли в перекрытый стеклом колодец атриума. Между веселенькими креслами и столами конкурирующих кофеен и бутербродных с надеждой тянулись к небу деревья местных пород, несколько истощенные. Выше, а за ними еще выше, на консольных платформах, заделанных в круглые стены, тоже стояли деревья. Выше всего, под стеклянной крышей на стометровой высоте, росли кусты. Женщины прошли по светлому паркету мимо справочной и выставки картинок больных детей. Длинный марш эскалатора привез их на бельэтаж. Там вокруг фонтана располагались книжный магазин, цветочная лавка, газетный киоск, сувенирная лавка и деловой центр. Легкая и однообразная музыка нью-эйдж мешалась с журчанием воды. Образцом послужил, конечно, современный аэропорт. С другими пунктами назначения. На этом этаже было мало признаков болезни, никакого медицинского оборудования. Пациенты были рассредоточены среди навещающих и персонала. Там и сям попадались люди в халатиках, выглядевших легкомысленно. Фиона и Марина шли, следуя указаниям с шоссейным шрифтом, белым по синему: Детская онкология, Ядерная медицина, Флебэктомия . Широкий вылизанный коридор привел их к лифтам, они в молчании поднялись на девятый этаж и по такому же коридору, трижды повернув налево, добрались до Интенсивной терапии . Прошли мимо веселой стенной росписи с обезьянами, повисшими на ветках. Здесь, наконец, запахло больницей – давно унесенной едой, антисептиком и, совсем слабо, чем-то сладковатым. Не фруктами и не цветами.
Сестринский пост был заботливо обращен лицом к полукруглому ряду закрытых дверей со смотровыми окошками. Приглушенный искусственный свет и тишина, нарушаемая только тихим электрическим гудением, создавали ощущение предрассветного утра. Две что Фиона подождет здесь, а Марина пойдет и объяснит цель их посещения Адаму. Марина вошла в дальнюю дверь справа, а Фиона повернулась к сестрам и осведомилась о пациенте.
– Он учится на скрипке, – сказала молодая филиппинка. –– С ума нас сводит!
Ее подруга театрально шлепнула себя по бедру.
– Прямо как индюшку душит.
Сестры переглянулись и рассмеялись, но тихо, чтобы не потревожить пациентов. Очевидно, это была привычная шутка. Фиона ждала. Она чувствовала себя здесь комфортно, но знала, что это ненадолго. Она спросила:
– А что там с переливанием крови?
Веселья как не бывало. Вест-индская сестра сказала:
– Каждый день за него молюсь. Я говорю Адаму: «Миленький, Богу не нужно, чтобы ты так поступал. Он и так тебя любит. Бог хочет, чтобы ты жил».
– Он решил. Можно только восхищаться им. Живет по своим принципам, – грустно сказала ее подруга.
– Лучше скажи – умирает! Ничего не понимает. Совсем запутался мальчик.
Фиона спросила:
– Что он отвечает, когда вы говорите, что он Богу нужен живым?
– Ничего. Ну, вроде: «Чего ее слушать».
В это время Марина открыла дверь, подняла руку и ушла обратно в палату. Фиона сказала: – Благодарю. Зазвенел звоночек, и филиппинка быстро пошла к другой двери.
– Вы идите туда, мэм, – сказала ее напарница, – и убедите его. Он милый парень.
Если воспоминания у Фионы о том, как она вошла в палату Адама, были путаные, то из-за контрастов, которые ее дезориентировали. Столько сразу открылось ее зрению. В палате стоял полумрак, только на кровать падал яркий сноп света. Марина как раз усаживалась в кресло с журналом, хотя все равно не смогла бы читать в полутьме. Аппаратура жизнеобеспечения и мониторы около кровати, высокие штативы с трубками, свечение экранов – все это создавало атмосферу настороженного внимания и тишины. Но тишины-то и не было: юноша уже говорил с ней, когда она входила, – момент развертывался без ее участия, она
же, ошеломленная, опаздывала. Адам сидел, опираясь спиной на подушки у железного изголовья, освещенный, словно в театре, единственной яркой лампой. Перед ним на покрывале, частично теряясь в тени, валялись книги, брошюры, скрипичный смычок, ноутбук, наушники, апельсиновая кожура, конфетные обертки, коробка с бумажными салфетками, носок, блокнот и много линованных исписанных листков. Обычный подростковый кавардак, ей знакомый по визитам и родственникам. Длинное худое лицо, мертвецки бледное, но красивое, с фиолетовыми полукружьями, плавно переходящими в белизну щек, полные губы, казавшиеся лиловыми в жестком свете. И огромные глаза, тоже ярко-фиолетовые по виду. Высоко на щеке – родинка, выглядевшая искусственно, как нарисованная мушка. Он был хрупкого сложения, из пижамных рукавов высовывались руки-палочки. Он говорил серьезно, с одышкой, и в первые секунды Фиона ничего не поняла. Потом дверь закрылась за ней с пневматическим вздохом, и она расслышала, что он говорит ей, как это странно, он так и знал, что она придет, у него такое чутье на будущее, и в школе на религиозных занятиях они прочли стихотворение, где говорилось, что будущее, настоящее и прошлое – это одно, и в Библии так же сказано. Его учитель химии сказал, что относительность доказала, что время – это иллюзия. И если Бог, поэзия и наука говорят одно и то же, значит, так оно и есть, ей не кажется?
Он откинулся на подушки, чтобы отдышаться. Она стояла в ногах кровати. Теперь она подошла сбоку, к пластиковому стулу, назвалась и протянула руку. Его рука была холодной и влажной. Фиона села и ждала, что он скажет дальше. Но он, закинув голову, смотрел в потолок и, как она поняла, наоборот, ждал ответа. Теперь Фиона уловила тихое шипение какого-то аппарата за спиной и частое попискивание, почти неслышное. Кардиомонитор на минимальной громкости – чтобы не беспокоить пациента – выдавал его волнение.
Она подалась вперед и сказала, что, наверное, он прав. По ее опыту в суде, если разные свидетели, прежде не общавшиеся друг с другом, говорят одно и то же о событии, скорее всего, так оно и было. Потом добавила:
– Но не всегда. Бывают коллективные заблуждения. Людьми, даже не знакомыми друг с другом, может овладеть одна и та же ложная идея. В судах такое бывает. – Например?
Он все еще не мог отдышаться, даже это слово далось ему с трудом. Смотрел он по-прежнему вверх, не на нее; она между тем пыталась вспомнить пример.
– Несколько лет назад у нас в стране детей отбирали у родителей, а родителей преследовали по суду за так называемое сатанинское надругательство, за то, что ужасно обращались с детьми в тайных сатанистских ритуалах. Все обрушивались на родителей. Полицейские, социальные работники, прокуроры, газеты, даже судьи. И оказалось, за этим – ничего. Никаких тайных ритуалов, никакого сатаны, никакого насилия. Ничего не было. Все – фантазии. У всех этих специалистов и важных людей – общее помрачение, сон. В конце концов все опомнились и устыдились – или должны были устыдиться. И потихоньку детей стали возвращать домой. Фиона и сама говорила будто во сне. Она ощущала приятное спокойствие, хотя догадывалась, что Марина, следившая за их разговором, будет неприятно удивлена ее словами. Зачем это судья через пять минут после знакомства заговорила о насилии над детьми? Хочет сказать, что религия – групповое помрачение? Марина, наверное, ожидала, что после начальной необязательной болтовни Фиона произнесет что-то значительное, вроде: «Уверена, ты понимаешь, зачем я пришла». А вместо этого она пустилась в рассуждения о забытом ведомственном скандале 1980-х годов, словно беседовала с коллегой. Но ее не волновало, что думает сейчас Марина. Она поведет разговор так, как ей надо.
Адам лежал тихо, осмысливая услышанное. Наконец он повернул голову на подушке и посмотрел ей в глаза. Она уже достаточно нарушила официальность и не собиралась отводить взгляд. Он более или менее отдышался, глаза смотрели серьезно и хмуро, и непонятно было, о чем он думает. Но это и не имело значения: она чувствовала себя спокойно, как ни разу за весь день. Не такое уж достижение. Если и не спокойно, то хотя бы не чувствовала спешки. Отложенное заседание, необходимость быстрого решения, угрожающий прогноз консультанта – все это на время отступило в сумраке герметичной палаты: она смотрела на юношу и ждала его слов. Она правильно сделала, что приехала.